Ткань

Грубыми пальцами Вадим оглаживает чужие бока, шаловливо подбираясь выше — к бежевой мягкой ткани, облегающей молочное тело. Таких вещиц в их арсенале было много, чаще всего черных, с кожаными вставочками, и использовались они только в самые редкие дни, чтобы было аккуратно и красиво. Это в своем роде извращенное эстетическое удовольствие с каплей животного. Настоящая экзотика. Но в этот раз выбор, к удивлению, пал на светлый, что не сходится с цветовыми предпочтениями музыканта — он имеет странную тягу к темным, жестким вещам, но новый цвет отлично ему подходит. Выглядит сногсшибательно, дико и нежно одновременно, будто бы коктейль из невинности и грязи, красиво поданный к столу. Так себя Глеб и ощущает — красиво поданным к столу, ждущий своего череда, когда его схватят и выпьют до дна прямо сейчас. Но не посмеют, потому что все самое вкусное — как ему всегда говорили в детстве взрослые, и как он сам для себя понял — надо уметь вкушать, растягивая удовольствие и наслаждаться не торопясь. Все те же руки обхватывают его словно спасательный круг, чуть царапая доступную воздуху кожу, и он выгибается. Чужие губы идут навстречу, оставляют невесомый поцелуй где-то в районе линии подбородка и Вадим шепчет туда же: — Готов? И улыбается, когда в ответ на короткий вопрос слышит тихий полустон-полувздох. Он всегда по-разному затягивает шнуровку. Иногда наматывает нежные ленточки на кулаки и с силой затягивает так, что воздух за пару секунд успевает покинуть легкие и оставить за собой тягучие ощущение в животе и ниже — будто поглощающая все сознание истома. И этот адреналин по всему телу только лишь делает ситуацию и лучше и хуже одновременно. А иногда это происходит медленно, нежно и сладко — словно таяющая во рту карамель; он мягко затягивает шнуровку, не отрываясь от манящего тела, находя секунды, даже самые короткие, чтобы погладить, ущипнуть и чуть сжать белые бока. Дальше нужно обязательно поцеловать, тоже нежно и тоже долго, чтобы позволить ему растаять в своих теплых руках как льдинке. В такие разы ничего не меняется — вся та же истома, будто проклятье сковывающая конечности, отчего хочется метаться по простыням и выгибаться навстречу. Глеб даже не может сказать, что нравится ему больше, потому что и так и так — как исследование границ вседозволенности, пика их общего извращения. Обоим сам факт происходящего приносит куда больше удовольствия, чем действия. В этот раз все происходит нежно. Потому что с такими кружевами, вшитыми в светлую ткань невозможно быть грубым. Это происходит быстро, но кажется, что мучительно бесконечно, заставляя ерзать на чужих коленях в ожидании большего. Большего, возможно, не будет, возможно это конец, ведь эта такая игра, ты никогда не ожидаешь что будет дальше — просто позволяешь с собой такое вытворять и молчишь, потому что так хочется, потому что говорить сейчас — значит сломать всю красоту тишины, поэтому лучше молчи. И когда все заканчивается, когда ткань плотно сжала в себе его талию — он позволяет себе выдохнуть и начать дышать нормально, будто освобождая себя от кандалов, хотя, скорее, на самом деле наоборот. Он наконец открывает глаза, смотрит прямо на брата и в голове не остается ни единой чистой мысли. Оба понимают — большее будет.