Когда на душе спокойно

      Финист, если б кто его спросил, и сам бы не смог сказать, отчего он постоянно дразнил Ивана. Будто снова в детстве оказался и с соседскими мальчишками мечами деревянными мерялся — у кого больше да прочнее.       И понимал же, что глупо поступал — не по-богатырски, ведь в Иване не было даже силы, даром что Муромец он. И с ведьмой-Варварой не сам справился, а только с чужой помощью. Да ещё и сбегал не один раз...       Не ровня он Финисту даже приблизительно, не должен был этот дурак так тревожить мысли, но... что-то всё равно задевало, и каждый раз, как они в дозор ли отправлялись с Иваном, встречались ли на площади, хотелось поддеть, уколоть, да побольнее. И не мог Финист с желанием этим совладать, хоть и понимал, что недостойно оно славного богатыря.       Но Иван и сам как будто напрашивался — всё сверкал своей белозубой улыбкой, считал себя самым умным, хотя не знал даже, как зверя лесного выследить — да хоть бы самую простую куропатку, это не говоря уж о том случае, когда его отправили оленя подбитого выследить, а он случайно угодил в тёплую ещё лёжку, да так и не понял, что произошло.       Финист мог бы не брать Ивана в лес, легко мог избегать его в Белогорье, но что-то злобное внутри, кажется, его собственным голосом звало на словесную перебранку, и жить без этого теперь, казалось, было невозможно.       Он стал так легко находить новые поводы для очередной перепалки с Иваном.       Например, Финист был вторым, кто изрубил этот его дегенератор, хотя знал уже, что штука эта, больно шумящая, зла не представляет. А просто Финисту шибко уж понравились вопль разочарования и вид злого, красного и беспомощно хватающего ртом воздух Ивана. И видно было, что тот врезать Финисту хотел, по морде прямо, но знал, что это как с могучим дубом драться — только костяшки расшибёшь да занозами глубокими расцарапаешь.       Ещё раз убивать очередной дегенератор было бы глупо, тем более Иван "популярно", что бы это слово ни значило, и долго разъяснял ему что-то об электричестве, хотя Финист из его объяснений ни слова не понял. Сам убивать потом не стал, а тем не менее то одному богатырю, то другому, а про зло шумящее да рассказывал.       Временами останавливал себя Финист, спрашивал — зачем он и себя и Ивана изводит? Хорошие люди так не поступали, а благородные богатыри, о которых слагали красивые легенды, тем более. Завидовал? А чему завидовать — Илья после того, как обрёл настоящего сына, не перестал поддерживать Финиста, тренировался с ним, как и прежде — каждый день на рассвете. В Белогорье из-за появления Ивана про Финиста тоже не забыли, да и, казалось, любили всё ещё больше, чем Ивана.       Разве что Василиса была у него. Красивая, статная, да ещё и надёжная боевая подруга. Финист и сам бы не отказался от такой невесты, да не было в Белогорье других таких Василис. А насильно милым ей он быть не хотел — с украденным счастьем ни сам счастлив не будешь, ни суженая.       Но всё равно даже через Василису, нет-нет, да доставал Финист Ивана. Оказывал ей знаки внимания постоянно, подмигивал при любом удобном случае — он этим своим приёмом не одну белогорскую девушку покорил. Только вот случаи все эти удобные лишь при Иване представлялись, и хоть встречались они с Василисой без него порой и чаще, но не хотелось ей эти знаки внимания наедине делать.       А Иван... Иван злился, и Финист чувствовал, как вопреки здравым рассуждениям расплывается от его злобы в улыбке. Делал вид, что всё происходит лишь от недопонимания и от того, что чужой тут Иван, не нужен он Белогорью, хотя уж и сам не представлял себе, как жить будет без этого недоделанного героя.       Временами, хотя и не часто, Финист ловил со стороны Ивана отнюдь не злые, а какие-то больно задумчивые взгляды, только понять их никак не мог — Иван смотрел так на него только тогда, когда думал, что сам Финист не видит. Взгляд анали... что-то там, мудрёный такой, изучающий. Иван объяснял как-то — когда долго на что-то внимательно смотришь, благодаря этому узнаёшь об этом много нового и важного.       Вот Финист и боялся, что изучал его Иван, и скоро насквозь уж видеть будет, хотя из важного в нём только сила да удаль богатырская. А остальное, что в душе творится... высмеет Иван его детские выходки, и тут уж самому Финисту из Белогорья бежать надо будет. Только вот мира запасного, как у Ивана, у него не было, узду надо было на себя нацепить, рот закрыть, да всё никак не получалось.       Финист впервые по-настоящему испугался, что Иван ушел, когда он его на Богатырские игры вызвал. И чёрт, что ли, дёрнул при всём народе так открыто издеваться над сыном Ильи... Но как он выдохнул, когда Иван всё-таки вернулся, как невольно задержал дыхание, когда тот чуть не свалился с бревна, а потом без труда повторил Финистов подвиг, пусть и схитрил, но не запрещено же ум использовать, раз силы не досталось.       Думать о своих странных реакциях не было времени — нападение на Белогорье отлично увело его внимание. На время.       Неистовый стук сердца и азарт битвы выветрились довольно быстро, и Финист начал по новой. Подшутить над мягкосердечностью Ивана с Колобком? Пожалуйста. Поглумиться над тем, что у него сил так и не появилось? Да держите сразу два.       Только зачем? Зачем это всё, в который раз спрашивал себя Финист, натужно правя массивными китовьими цепями, пока острые снежинки, словно маленькие копья, вонзались ему в лицо. Он оборачивался и смотрел, как греют друг друга объятиями Иван и Василиса, видел, как разгладилось Иваново лицо, пока он глядел на Василису, шептал ей что-то ласковое на ухо. Финист смотрел на них и безбожно завидовал, злился до дрожи в пальцах. Но вот чему завидовал, так понять и не смог. Да и времени на раздумья снова не осталось.       Когда кит больше не пожелал их везти в нужную сторону и Финист взял Василису на руки, он не почувствовал ничего — он точно так же мог второй раз перекинуть на гору Бабу Ягу. И, тем не менее, не мог он не подмигнуть Ивану самодовольно, пока трепетно удерживал девушку на руках перед тем, как спасти ей жизнь.       Только кольнуло разочарование, когда Иван отказался от помощи. Больно так, ощутимо кольнуло, что и смотреть на него отчего-то больше не хотелось. Сам справится? Ну и дурак, герой нашёлся. Финист, ясное дело, не мог допустить, чтобы с кем-то из них беда случилась, но и уговаривать упрямца не стал.       Сердце, вопреки воле разума, замерло, пока Иван тщетно пытался спрыгнуть с чудо-юдо-кита. Финист тогда точно понял, что это волнение, и что настолько он уже к Ивану привык и притерпелся, что без него уже и вряд ли сможет.       И желание уколоть побольнее отчего-то не зудело уж так сильно, как прежде.       А когда Иван играючи справился с мудрёными заданиями стража мира почивших, тут уж Финист не смог сдержаться и стоял с открытым ртом, словно рыба, выпущенная на берег. Снова Иван его поразил — он быстро придумал план, обхитрил многотысячелетнего стража и, возможно, спас Белогорье.       Финист впервые увидел его другими глазами. Он впервые начал уважать Ивана.       Но как же трудно было преодолеть ту пропасть, что он сам создал! Иван вернулся, не один — с Кощеем, как и обещал, но и не только с ним одним. Чувство безграничной потери накрыло его с головой, слёзы безысходности и злобы стояли в глазах, а Финист так и не смог, побоялся подойти, утешить по-настоящему. Только лишь сжал крепко его плечо и в этот жест всю свою благодарность и понимание вложил.       Только потом, когда все уснули, а он в дозоре стоял, даже не услышал, а увидел, как тихонько вздрагивает Иван. И так сильно захотелось всю боль его забрать, похоронить в глубоком-глубоком лесу, что Финист сам не заметил, как ноги его прямо к Ивану привели. Как опустился он рядом с ним на колени и крепко-крепко обнял — так, как видел, что Василиса обнимала. Говорил всякое: глупости, которые сам под утро и не помнил — о том, как сильно Илья любил его и гордился столь умным сыном, о том, что всё будет хорошо, время залечит раны, а Белогорье они спасут в его отца, Ильи Муромца, честь.       Финист не смолкал, всё тихо говорил и говорил, пока беззвучные рыдания не сменились глубоким сном, но и после этого ещё несколько часов не отходил от Ивана, держал его, как будто боялся, что он убежит обратно в тот непонятный и чуждый мир, раз здесь его преследовали лишь горе, разочарование и вынужденность постоянно что-то спасать.       Когда к Ивану пришла сила — настоящая, а не подпитанная ягодой усиликой, и он наконец стал с Финистом на равных, не осталось больше злобы и ревности, только слаженная парная работа плечом к плечу, без лишних слов.       Когда Финист думал, что Иван погиб, он не завидовал его смерти, достойной упоминания в лучших летописях. Он чувствовал невыносимую душевную пустоту и горе. И те мгновения, что прошли до его возвращения, показались Финисту самыми долгими в жизни.       Он не кинулся обнимать Ивана только потому, что первой бросилась Василиса. А Финист только лишь устало поднялся с колен, выдавил из себя улыбку и побрёл навстречу радостным белогородцам. Их он мог обнимать сколь угодно, не страшась быть неправильно понятым, не думая о том, что делает, да и вообще ни о чём не думая.       Иван обнял его сам.       Тем же вечером, когда Финист сидел на каких-то поломанных брёвнах в центре разрушенной площади, не в силах сомкнуть глаз после пережитого. Он просто подошёл к нему, опустился рядом и притянул к себе.       И отчего-то именно тогда на душе у Финиста стало совсем спокойно.