Качели

Летом стояла душная погода. Высокая трава, стоящая на всём холме и кругом дорожки, высохла дожелта и колола ноги, пока кто-нибудь проходил по ней. Она была вдобавок узкой, потому трава легко доставала, и скользкой, так как не стоптали ещё ноги примятой травы, что легла ровными рядками и стала не хуже льда. Оно и не удивительно — пользовались этой дорожкой только два человека. Один из них сидел на скрипучих качелях и шаркал ногой в сандальке по песку. Это был высокий, вернее сказать длинный от сочетания худобы и долговязости, парнишка лет двенадцати. Он ждал друга — второго прохожего этой дорожки. Оба обделённые дружелюбием сверстников и преисполненные их враждебного внимания они никогда не играли на детских площадках поблизости к дому. В поисках местечка для себя, они забрели на заброшенную дачу. Прежде тут жила пожилая пара; дед создал для внучки в саду целую площадку с качелями, каруселями, скамьёй и столиком для игр и небольшим домиком, обитым изнутри брезентом, куда прятались в вечерние после душного дня ливни Джозеф и его потерявшийся друг Адам. Забор здесь давно покосился, рухнул и изгнил под снегом, открывая огромный холм, поросший весь ковылём, старыми, не выродившимися тюльпанами, маргаритками и анютиными глазками, полевыми цветами (особенно васильками, с коими Адам часто сравнивал глаза Джозефа) и, у самого подножия, бурьяном. Вокруг площадки стояли яблони и рябины. Чуть далее, внизу, выросла одинокая, невысокая и раскидистая от кривизны осина. От давности железо проржавело, а доска облупилась и посерела. Они сами принесли масло и лак, чтобы сохранить для себя эту площадку. Теперь Джозеф сидел тут один, друг его не пришёл пока. От скуки и волнения ему не хотелось даже рассматривать цветы и бабочек, кружащих здесь, на просторе, постоянно. Адаму скучно было смотреть на цветы так долго, но Джозеф без него никогда не желал заниматься хоть чем-нибудь, даже интересным только ему, что Шнай (так звали его на улице и в школе в сокращении от фамилии) лишь из уважения смиренно его ждал. Тогда-то он и сказал, что глаза Джозефа походят на васильки. Лукавил? Цвет глаз его далёк был от цветов, он отличился ледяной серостью, разбавленной в синем, скучным узором иголочками и стеклянной пустотой. Никто не любил, когда Джозеф смотрит, и он ни на кого не смотрел теперь, кроме Адама. Никто не любил больше так его лица и тусклых, чёрных волос, отдающих, что удивительно было многим, не блеском, а матовой серостью. Они были довольно длинны, доходили до подбородка и отлично скрывали бледное, сероватое, как всё в нём, лицо. Худое, большеглазое, густобровое, отличное до темноты впалыми щеками, оно больше напоминало нечто инопланетное. Парнишка стеснялся его даже тут, где не перед кем было, опускал голову и внимательно разглядывал острые, костлявые коленки и стопы в сандалях. Иногда, в минуты особенной тревоги, он теребил синий воротничок белой футболки, подходящий на галстук скаута, или поправлял ремешок на синих шортах со стрелкой, которые ему не нравились. Раз подняв голову, он приметил на пыльной дороге одиноко бредущую фигуру. Это был некто в белой рубашке с коротким рукавом и чёрных шортах с подтяжками. Медно-рыжая башка издалека солнечно отсвечивала. Стук лаковых туфлей (смешных, Джозеф знал, круглых и с хлястиком) разлетался аж до сюда в тяжёлой поступи. Это и был Адам. Ему в глаза засвестило — блик отразился в круглых очках его и привлёк, наверное, внимание Джозефа с самого начала. От этих бликов всегда казалось, будто это медово-жёлтые глаза самого Шная светятся. Такого быть не могло, парень знал, однако ему приятнее казалось думать, что смотрят на него не просто глаза, а два маленьких, тёплых солнца. Шнай подошёл ближе грузными шагами. Это был очень широкий, толстый и высокие, выше Джозефа, парень, с отросшими нелепыми прядками волосами, светлой, раскрасневшейся в жару кожей и извечно битым лицом. Улыбка сползла с тонких губ Джозефа — он и теперь был избит. Вся одежда и волосы его были в пыли, пухлая нижняя губа кровоточила, синяки уже проявились по пухлыми рукам, а толстые, рябо-красные кисти сбились от ударов. Особенно текла кровь по правой коленке и промочила насквозь белый носок. Шнайдер часто попадался в драки (в основном его просто били, а он яро, но тщетно защищался, однако слово «драка» больше нравилось ему), потому и задержался. Джозеф сорвался и подбежал к нему. Адам молча сел на скамью, надутый и хмурый. Его змееподобные брови то поднимались, то опускались, он огрызался в пустоту. — Снова ты нарвался… — Я?! Я нарвался? И ты мне говоришь?! Я ничего не делал! — сбивчиво говорил Адам, кусая разбитую губу. Они просидели минут пять. — У тебя кровь не останавливается, — отметил Джозеф с осторожной тревогой. Он схватил лист подорожника, протёр, мелко раскрошил в руках и приложил к ране. Он сам был весь в пластырях, наклеенных матерью после прогулок, поэтому сорвал один с руки, осторожно, чтобы клей остался, и приладил к колену друга, ещё фыркающего. О, он любил поворчать! Верно, кто-нибудь сказал что-то не то, вот его и задело… Или кто-нибудь подумал насмехаться, а он ответил и получил за слова кулаком. Джозеф не исключал даже, что дело в нём, что его честь Адам прикрывал в нечестной дуэли, где толпа против большого, но одного. — Спасибо, — между жужжанием проронил Адам. Он не желал выдавать смущения, сдвигал брови, однако краснел. Джозеф улыбнулся вновь, встал и присел в траве, принявшись глядеть на пчёл, летающих меж цветков. Теперь друг рядом, теперь ему было интересно. Сам не знал, что привлекало его в них. Природа просто текла мимо, как кровь, как ветер, как река… В ней словно было что-то неразгаданное и неизвестное, манящее его к себе. Он всё не мог найти входа и часто себе думал, что смерть одна есть тот вход. Много посещали его мысли прийти к ней и узнать, почему тянутся к небу цветы, почему летают пчёлы, почему они все живут и зачем есть… И он думал, что узнает и придёт, обязательно расскажет другу, ведь это-то ему будет интересно, потому как говорил и говорил много о мироздании Вселенной. Ему б интересно было понять природу, так что не только ради себя, но и ради него хранил Джозеф под матрасом острые лезвия. Но потом он смотрел на Адама и думал, что тот ещё не готов, потому и ему лучше отложить. Да и как его бросить? Кто тогда поделится с ним пластырями? кого он, Шнай, будет защищать? Он, казалось, не мог жить, чтоб не защищать кого-нибудь. «После,» — думал Джозеф. А Адам всё знал всё — и не нужны ему были ни мир, ни судьба, ни Бог, ни сама Вселенная, потому что у него имелись уже свои. И зачем ему иные, ежели не станет этих? И есть ли те иные? И зачем они ему, чужеродные, без своих? У каждого человека своё небо, свой Господь — они обязательно заключены в чём-то таком, без чего всё для него исчезнет. Парнишка коснулся тонким пальчиком цветка и измазался в пыльце. Он скоро весь был в ней, как заражённый чем-то солнечным. Ему интересно было, что такого находят в ней эти пчёлы, наверняка очень умные и учёные. — Держи! — отвлёк его громкий, изломанный голос Адама. Он сел чуть позади с земляникой и малиной в больших ладонях. То было, должно быть, весьма смешно, что жирный парень подкармливает своего тощего друга. Джозеф подвинулся ближе, не отрывая взгляда от пчёл и цветов, и молча ел, не благодаря. Адам сидел так же молча с вытянутыми, липкими из-за ягодного сока руками. Сам он очень хотел, но ничего не брал, потому что всё тут было только для него… Никто не приказывал, никто не лишал его права, он просто чувствовал, что весь мир и его дары, в особенности дары этого холма, существуют только для него, чтобы он жил и радовался, а Адам — только его слуга, только лишние руки, и он не противился тому, даже очень был рад, что ему одному, ему именно выпала такая честь. Ветер сильно дул в лицо. Небо мелькало над головой редкими облаками, солнце прыгало от горизонта до зенита. Джозеф подбрасывал по инерции ноги, летя далеко вверх на качелях. Они громко скрежетали и чуть кружились на старых подшипниках, вылетая из их гнёзд. Ржавчина с перекладины сыпалась прямо на голову, но он радостно вскрикивал, поднимаясь настолько высоко, что руки болели в запястьях — так крепко держался он. Шнай разбегался попутно качелям и всё сильнее раскачивал их, что практически делали они солнышко. Один раз разбежался он против и сам запрыгнул на них. Обычно Адам не качался, но счастливый визг, скорость и ветер в лицо, что горело от жары, взяли его на слабо. Джозеф потеснился и прижался к поручню. Адам отпустил руки и стыдливо отодвинулся подальше, так что чуть не выпал прямо под качели, и лишь физика его спасла. Джозеф улыбался, но ему чудилось, натянуто, зажато, и что дышит он тяжело не столько от восторга, сколько от тесноты. — Прости, я слишком жирный, — нелепо подобрал Адам губу и извинился. Он потому и не катался, что не хотел теснить, да и вообще считал себя чересчур тяжёлым для качелей. Теперь, впрочем, он не мог спрыгнуть вниз без травм, ему оставалось лишь близко жаться к поручню, дабы дать Джозефу хоть сколько-нибудь свободы. Джозеф долго не говорил и наблюдал за улыбкой Шная, сложившейся нервными складочками на его щеках. Тот с нею смотрел на свой живот, выделяющийся в рубашке, и больно щипал его крепкими и всегда длинными ногтями. Джозеф видел, как кожа под тканью краснеет от боли и капелек крови. — Да… Жирный… — разве он мог отрицать очевидное? — Поэтому очень мягкий и тёплый! — воскликнул он радостно и нарочно придвинулся к Адаму, стремящемуся всё отсесть. Он обвил его тонкими, вечно ледяными руками, так что Шнайдеру пришлось успеть схватиться второй рукой за трубу, чтоб они не свалились (ему страшнее было придавить Джозефа, чем получить по голове). Теперь Адам не мог царапать себя. Он чувствовал холодок под боком и что-то ещё… Они шаркали ногами по песку. Качели медленно замирали. Наконец-то они остановились, Адам первым встал и спустился вниз к осине, где лёг в траву, изрядно примятую ими за лето. Джозеф пошёл следом и лёг рядом. Солнце заходило, сильно жёлтое, практически оранжевое, как всегда во время раннего заката. Блестящие ковыли казались действительно золотыми от своего блеска и сочетания собственного цвета и цвета солнечного. Джозеф смотрел на солнце и на город далеко внизу через тонкие колени, а Шнайдер смотрел на него украдкой, а в остальном — в пустоту. Он делал вид, что смотрит куда-то, но его взгляд не устремлялся явно никуда. Иногда Адам хотел что-то выразить, но затихал… Наконец, предварительно набрав побольше воздуха, он выпалил полушёпотом: — Можно мне поцеловать тебя? Полушёпот, надеялся он, должно быть, унесёт ветер, и никто-никто не услышит его. Назло псу прежний покой покинул бледное личико, Адам смущённо отвернулся и отодвинулся подальше. Он знал — не надо так говорить. Они прекрасные друзья; чудо, что друзья… Но полюбить его — его! — урода, идиота не сможет никакая добрая душа… Теперь он рисковал потерять и это. Идиот! Урод! Влага коснулась его щеки. Адам прикрыл глаза. Джозеф не знал, зачем целует его, но так непременно было нужно, как нужно, чтобы лежали они вдвоём здесь в это время, чтобы Адам обнимал его и иногда потирал плечом щёку, хранившую ещё долго холодный поцелуй.