О цветах в вазе и сахарной пудре на губах

19 июля 7:50 утра. Белокурый юноша, неумолимо потирающий веки, так сильно щиплющие от недосыпа, пыхтел над столом, словно составлял натюрморт для своей будущей картины. В вазе стояли наполовину согнувшиеся ромашки, лепестки некоторых уже покоились на столе, чуть поодаль свежезаваренный кофе, который не обошелся без обожжённых пальцев Есенина, и пончики на тарелке, щедро посыпанные сахарной пудрой. Маяковский должен был проснуться через десять минут, ровно в восемь часов утра, как он делал это на ежедневной основе — в отличие от Сергея, который любил понежиться в кровати до момента, пока футурист буквально не вытаскивает его, обругав, что тот снова ничего не съел и не сделал за день. Имажинист, наконец закончив от волнения бесконечно двигать тарелки, с чувством довольства и гордости собой, сделал шаг назад, с широкой улыбкой осматривая свое произведение. Такое чувство довольства над собой он не испытывал даже тогда, когда ему удавалось написать стихотворение, настолько прекрасное и трогающее, что многие не стыдились проронить слезу, с упоением доказывая, что написанное — искусство чистой воды и самая вершина поэзии. Взгляд его плавно скользнул на лицо Маяковского. Солнце из не зашторенного окна поглаживало своими лучами лицо; ни один мускул не был изнеможен от напряжения, а грубые черты словно были более плавными. Казалось, что только сейчас можно было увидеть этого нигилиста без шипов наружу, которыми он ограничивал себя. Есенин осторожно присел на край кровати, начав едва ли ощутимо очерчивать кончиками пальцев скулы; наклонился, оставив мягкий поцелуй на лбу. Футурист приоткрыл глаза, тянет руку к щеке Сергея; гладит нежно, а имажинист ластится, как кот, закрыв веки. — С днем рождения, Володя, — целует внутреннюю часть ладони, поглаживая рукой тыльную сторону. Маяковский приподнимается на кровати и растерянно смотрит на стол; желудок скручивало в голодном спазме от запаха пончиков и кофе. Переводит взгляд на Есенина, осторожно захватывает его в плен своих рук, усаживая на коленях, и прижимает к себе. — Ты мой ангел, — запускает руку в копну запутанных кудрей и поглаживает затылок. — Пончики остывают, — Есенин слегла отстраняется, берет с тарелки один пончик и подносит к губам Маяковского. После укуса на губах остается много сахарной пудры, поэтому Сергей бесстыдно сминает их, слизывая остатки, оставив надкушенное хлебобулочное изделие на тарелке. — Бессовестный ты, Есенин, — говорит он ему куда-то в губы, вовлекая в новый, более пылкий поцелуй. Резкая напористость неконтролируемо вызывает у блондина тихий и высокий стон. Футурист ловко укладывает его на спину, заняв место сверху; поглаживает скулу; убирает руку, заменив её влажным поцелуем, который продолжает свой путь до шеи. Есенин дышит сбивчиво, и, потеряв свою мнимую власть, продолжил лишь вырисовывал на плечах и спине незамысловатые узоры руками, не зная, куда их деть; чувствует упираюшееся между бедрами колено, и едва ли не скулит от желания почувствовать Маяковского еще ближе, чем он сейчас. Но юноша оставляет последний поцелуй в ямочке между ключицами и отстраняется, взяв с тарелки недоеденный пончик, и с упоением смотрит на такого растрепанного и разгоряченного блондина. — Тебе ли говорить о бессовестности, Маяковский, — с толикой обиды тихо произносит Сергей, поправляя задравшуюся рубашку, и принимая сидячее положение. — Не злись, цветочек, — поцелуй в носик. — у меня есть незаконченные дела, которые мне нужно завершить сегодня, — смазанный поцелуй в надутые губы. — спасибо тебе за такой чудесный подарок, — рукой осторожно поворачивает лицо к себе, наконец увидев, что тот удовлетворенно улыбается. Есенин вновь потер тяжелые веки, на что футурист улыбнулся уголками губ. — Выглядишь как сонный воробушек, — пальцами убрал с лица золотистые пряди. Маяковский кладет его на свое теплое место, и гладит по голове, пока тот не проваливается в сон.