Ещё станцуем

      Ван Ибо здесь восхищались.       Ему приветливо улыбались, отрываясь от своих дел — не всегда важных, но всегда имеющихся, — наливали стакан чего-нибудь освежающего, потому что до наступления темноты баловаться алкоголем было запрещено, и садили его на самое видное место, где-нибудь в центре, чтобы можно было столкнуться с его озорным взглядом, лишь обернувшись.       Его приход всегда создавал много шума, Сяо Чжань готов был поспорить, что даже принцесса Диана могла бы позавидовать такому вниманию. Все вокруг начинали смеяться и шутить, делились с ним своими успехами и каждый раз предлагали задержаться подольше, чтобы заглянуть в какой-нибудь из ближайших баров, где их все знали, или распить пару бутылок прямо здесь, на застеленном протёртым ковром полу, потому что им, в общем-то, для веселья многого не надо было. Сам Ван Ибо был на удивление тихим, развязывал язык лишь под градусом или — почему-то — только в его компании, когда остальные расходились по домам, и они оставались наедине в дальнем углу, где стоял заваленный разноцветными подушками диван и не менее захламленный стол с прессой за прошедшую неделю и письмами со всех уголков страны.       Он любил выпить немного пива, стянуть с себя всегда до блеска отмытые кроссовки и забраться с ногами на диван, где обнимал руками одну из подушек и откидывался головой на самую спинку, закрывая глаза. Но никогда не засыпал — разговаривал с ним. Тихо и ровно, словно читал мантру, пытаясь убаюкать, дать наконец-то отдохнуть, пусть и будет потом болеть спина от неудачной позы и твёрдых пружин, Сяо Чжань всё равно никогда не жаловался.       Ибо рассказывал много, болтал без умолку, даже не надеясь услышать ответ. Иногда Сяо Чжаню казалось, что он просто был рад наконец повидать земляка — переброситься парой слов на китайском в Лондоне можно было не везде. Особенно когда ты интроверт и социофоб. И гей, о котором знает вся округа.       Но Сяо Чжань всегда отвечал. Усмехался, повторял его позу, сжимая в руках выцветшую ткань какой-нибудь подушки, и смотрел вверх — на белоснежный потолок, хотя так хотелось смотреть на звёзды. Они и на них смотрели, но редко — ночи в Лондоне были часто холодными, а покрывало и термос с чаем могли спасти только весной.       Он любил слушать его голос, глубокий и хриплый, очень искушающий. Ибо мог наклониться ближе, желая подразнить, едва коснуться губами мочки и начать плести какую-нибудь несусветную чушь, путая родной китайский с не менее родным английским, на котором сам он едва ворочал языком, приспособившись только понимать. И Сяо Чжаню нужно было, наверное, смеяться, но вместо этого он совершенно постыдно плыл, купаясь в притягательном тембре его голоса. Желая только одного — чтобы Ибо никогда не затыкался.       Сначала он казался ему странным, как и все здесь, — фриковатые неформалы, от которых отвернулось общество. Потому что в их понимании они были грязными и порочными, с билетом только в один конец — в ад, где они будут гореть лишь за то, кем родились. За свою любовь и своё желание жить свободно. Он удивился, получив направление в Великобританию. Выехать из Китая простому жителю было невозможно, но ему повезло — журналисты могли надеяться на чудо. Его порекомендовали для какого-то большого государственного проекта, в суть которого он не вникнул до сих пор, и он не видел причин для отказа, когда жизнь давала ему шанс посмотреть на мир за железным занавесом. Увидеть, как живут за тысячу километров от Пекина. И он не пожалел.       В необычный клуб на Карнаби-стрит он забрёл случайно. Это был четверг, дождь лил как из ведра — вот вам и прелести Лондона, — а с собой у него не было ничего, кроме портфеля с исписанными листами, которые уже завтрашним вечером нужно будет передать начальству. Было поздно и холодно, транспорт уже не ходил, и он, завидев на пути горящие окна какого-то заведения, решил направиться туда. Оттуда доносилась тихая музыка и смех, и он подумал, что это, должно быть, очередной паб, которых здесь сотни.       Встретили его напряжённым молчанием и странными взглядами, и Сяо Чжань почувствовал себя неловко. Даже собирался уйти, осознав, что, похоже, испортил чью-то вечеринку, но ему не дали. Крепкая ладонь схватила за запястье, а над ухом раздалась знакомая речь.       — Ты говоришь по-китайски?       Это был Ибо. Он нагло усмехался, выгибая бровь, и был похож на солиста какой-нибудь рок-группы — их в Англии было не меньше, чем пабов. Его синие волосы сверкали высыпанными на них блёстками, подведённые глаза хитро щурились, а покачивающиеся в ушах серьги будто бы наводили гипноз. Сяо Чжань смотрел на них и не понимал, что происходит.       Доходить до него начало не сразу. Взгляд наткнулся на странный флаг, а потом выцепил двух целующихся у стены девушек, и он почувствовал, как сердце начало биться чаще, а руки затряслись от волнения.       Вот же чёрт.       — Да, — его голос дрожал в нерешительности, — прошу прощения за беспокойство, я думал, это паб.       — Можно и так сказать, — Ибо подмигнул и склонил голову набок; его рука по-прежнему держалась за напряжённое запястье, — проходи, не стесняйся.       Сяо Чжань не стеснялся.       Он боялся.       И вовсе не целующихся девушек или вышитого на джинсовом жилете Ибо радужного флага, цвета которого здесь были повсюду, нет. Он боялся последствий. Вряд ли вверху обрадуются, если узнают, где он провёл этот вечер.       — Хочешь выпить? — Ибо вёл его сквозь притихшую толпу, отсвечивая своими блестящими волосами. — У нас есть пиво и виски. Что ты больше любишь?       — Я плохо переношу алкоголь и…       — Значит, кола, — Ибо обернулся через плечо и улыбнулся, сдержанно, но тепло, как умел только он, — меня зовут Ван Ибо.       С этого всё и началось.       С его имени, с его взгляда, с его улыбки. С радуги вокруг него, которая олицетворяла не только то, кем он был, а всего его — яркого и неостановимого, как цунами, что сметает всё на своём пути. И не восхищаться им было невозможно. Его силой, волей и стремлением, его крепким желанием показать, что вот он, живой и дышит, и ничем не хуже других. Нет, не насилует детей и животных и даже не болеет ВИЧ, а если бы и болел, то к его ориентации это не имело бы никакого отношения.       Он никогда не стеснялся себя, не пытался играть роль, лишь бы угодить погрязшему в предубеждениях обществу, которое видело в тебе не человека, а выдуманный кем-то шаблон, и было готово сожрать, если ты этим шаблоном не был. Он не обижался на выкрикнутые в спину «педик» и «содомит», не обижался на брезгливые взгляды и недовольно качающих головой родителей, что закрывали детям глаза и старались отодвинуть их подальше, когда он проходил мимо. Он даже не боялся быть избитым — местная шпана уже давно знала, что к нему лучше не лезть, иначе придётся ближайший месяц промаяться с гипсом. Он был собой. Таким, какой есть. Со странным смехом и покрытыми шрамами коленями. Но с целой вселенной внутри.       Сяо Чжаню было с ним хорошо. И то, чего поначалу он боялся как огня, начинало превращаться в мерно трещащие искры, тёплые и приятные, как июльский ветер.       Ему нравилось. Всё нравилось.       Нравился Ибо, нравились его несдержанные поцелуи, слишком пылкие и рваные, словно он целую вечность держал себя в руках. Нравились его руки, которые сжимали сильно, но бережно, скользили то вниз, то вверх, пробирались под футболку и гладили вспотевшую поясницу. Нравился влажный, горячий язык, умело зализывающий укусы и способный на такое, что Сяо Чжаню и не снилось. Он всегда вытворял с ним что-то невообразимое, заставлял скулить и кричать, но сам Сяо Чжань никогда не просил остановиться — ему было хорошо. И хотелось большего.       Он часто думал о маме. О том, что будет с ней, если она вдруг узнает, чем — и с кем — здесь занимается её сын, но эти мысли быстро растворялись, стоило Ибо только подсесть поближе, капризно прильнуть к его боку и со всей присущей ему наглостью выдавить из себя требовательное «Чжань-гэ, целуй». И он целовал. Гладил ладонями мягкие щёки — совсем как у школьника, — зарывался пальцами в быстро выцветающие волосы и притягивал к себе ближе. Начинал легко и неспешно, но Ибо всегда слишком быстро срывался с цепи. Толкал его в грудь, накрывал своим тёплым телом и целовал с таким жаром, что Сяо Чжань чувствовал себя плавящимся от солнца мороженым. Сладким и липким, но всё равно по-прежнему желанным.       В их клубе он практически поселился — врал начальству, что закрутил роман с какой-то официанткой. Даже попросил одну из девчонок подыграть, если те вдруг решат проверить.       Он приходил сюда утром, принимал из рук светловолосой Марго кофе и садился писать, стараясь не думать о том, что после полудня вернётся Ибо и они, не изменяя традициям, пойдут бродить вдоль постепенно темнеющих улиц. Спустятся к набережной, закинут пару фунтов в сумку гитариста, что играл здесь каждый день, пытаясь заработать на жизнь, а потом спрячутся от холодного ветра в одной из китайских лавок, где Ибо будет причитать о том, как скучает по маминой лапше, а он будет смотреть и со стыдом думать, что сам почему-то ни по чём не тоскует. Разве что по родителям, которые вряд ли захотят видеть его такого, — изменившегося до неузнаваемости. Обрётшего наконец самого себя.       Каждую ночь они проводили вместе. Смотрели телевизор, всегда слишком быстро переключая внимание с очередной несмешной передачи друг на друга, обсуждали статьи Сяо Чжаня и наслаждались временем, что было им дано. А дано его было не так и много, они оба это знали, но предпочитали не говорить о грустном. Зачем, когда можно пропитать каждый день сладким запахом счастья? Вкусить горечь и без этого успеется.       Ибо рисовал узоры на его коже, влажно зацеловывал свои же отметины и говорил, что любит его, да настолько сильно, что страшно становится. Сяо Чжань понимал. Сложно было не понять, когда сам чувствуешь то же самое. Его сердце быстро колотилось, ладони потели, а лицо горело красным цветом — хоть вешай его вместо светофора, вряд ли кто-нибудь заметит разницу. Он утопал в этих чувствах, купался в них, как в тёплой морской воде, но вместе с тем не мог не бояться. Последствий, разлуки, боли. Что с ним будет, когда его контракт закончится? Что будет, если кто-нибудь о них узнает? Если на родину он вернётся не талантливым писателем с блестящей карьерой, маячащей на горизонте, а грязным содомитом — низко падшим отбросом общества?       Но даже это не тревожило его так сильно, как мысль о том, что ему придётся жить без Ибо. Без этого смелого парня, который выходит на улицы с рупором и, размахивая флагом, говорит, что если бог не любит геев, то пускай скажет это ему в лицо. Без его блестящих волос и щенячьих глаз. Без громкого смеха и звонкого «Чжань-гэ», без мягких губ и крепких рук. Без него.       Это казалось сильнее любой боли. Сильнее стыда перед родителями и страха за свою жизнь, какая вообще тут теперь может быть жизнь, когда он знает, кого он любит и кого хочет. С кем мечтает остаться навсегда — до конца дней, когда бы этот конец ни наступил. Он врал Ибо, говоря, что не думает об этом. Знал, что врёт и Ибо, потому что не думать об этом было невозможно. Мысли о расставании съедали их обоих, травили, как дешёвый яд, — медленно и больно, словно издеваясь. Это было видно в каждом касании и поцелуе, в каждом жадном толчке, от которого Сяо Чжань выгибался сильнее, комкал в руках простыни и думал о том, как же ему хорошо. И чем дальше они заходили, тем больше тонули в своей собственной жадности, отказываясь отлипать друг от друга хотя бы на минуту. Потому что знали, чувствовали — конец близок.       И были правы.       Об окончании контракта Сяо Чжаню сообщили так же внезапно, как и о его начале — за пару дней до отъезда. Вызвали в кабинет, поблагодарили за добропорядочную службу родине и сказали паковать чемоданы — военный самолёт отправят за ними к концу недели.       И стало вдруг совсем плохо, будто бы его привели на расстрел, но добить забыли, оставив умирать среди горы кровоточащих трупов. Сердце сжималось от боли, руки дрожали, не в силах даже почтительно сложиться в поклоне, а горло пересохло настолько, что он едва смог выдавить из себя прощание.       Вот и всё.       У них есть ещё два дня, а дальше — лишь пустота, которую они слишком отчаянно будут пытаться заполнить воспоминаниями.       Это был первый раз, когда он увидел его слёзы. Тихие и мимолётные, но говорящие куда больше любых надрывных рыданий. Потому что Ибо никогда не плакал. Не плакал, когда его называли грешником и посылали к чёрту, не плакал, когда соседские дети боялись брать из его рук конфеты, повинуясь наставлениям родителей, не плакал, когда ему — ещё давно, они тогда были незнакомы — ломали рёбра, притиснув к стене огромной толпой, от которой не было шанса отбиться, особенно когда тебе всего пятнадцать. Не плакал даже тогда, когда мама, трепля по волосам, говорила, что будет любить его любого, пусть хоть весь мир от него отвернётся. Но он плакал сейчас. Смотрел в его глаза, даже не пытаясь скрыть свои слёзы, и крепко сжимал ладонь, слишком трепетно и отчаянно, будто желал с ней срастись, чтобы их никогда не смогли разлучить — либо режьте, либо отвалите. А Сяо Чжань кусал свои покрасневшие губы и понимал. Прекрасно его понимал, потому что сам чувствовал то же самое. Сам хотел врасти в него всей своей плотью, поселиться с ним в одном теле и не дать выдрать себя с корнем. Но это было невозможно — они всего лишь люди. И быть человеком, как оказалось, могло равняться самой жестокой пытке — слишком больно и невыносимо.       Ибо не отпускал его из своих рук ни на шаг. Притискивался со спины, когда он готовил завтрак, с усмешкой думая о том, что стоит ему уехать, и этот балбес снова начнёт издеваться над своим желудком какой-нибудь дрянью, касался своим плечом в ванной, куда топал босыми ногами, чтобы почистить рядом с ним зубы, и бесконечно ластился к его рукам губами, ловя каждый их взмах. От этого было ещё больнее, но Сяо Чжань не просил прекратить, знал, что им обоим это было нужно. Чтобы впитать друг друга до остатка, чтобы знать, что они не упустили ни минуты, потратив правильно всё то время, что им было отведено. Чтобы не о чем было жалеть.       В последний день они снова много гуляли. Ибо утащил его из клуба, где их друзья — надо же, Сяо Чжань уже называет их этим словом — устроили ему прощальную вечеринку, на которой слёз было больше, чем выпивки, и, впервые свободно взяв за руку, повёл туда, где они гуляли, когда только познакомились. Когда утром, в тот самый день, дождь наконец успокоился и Сяо Чжань со смехом сказал, что, кажется, не знает, как отсюда добраться до своей съёмной квартиры. Они тогда бродили почти полдня, а потом оказалось, что нужно было пройти всего лишь несколько сотен метров, просто Ибо не хотел его отпускать. И если в тот раз они много смеялись, привлекая внимание любопытных прохожих, то теперь не хотелось даже улыбаться. Слишком больно.       Сяо Чжань даже думал предложить ему уехать вместе с ним, выкрутившись как-нибудь перед начальством, но понимал, что Ибо не согласится. Он любит его, но ещё он любит свою жизнь. Жизнь, к которой стремились его родители, сбегая из страны, где хорошего будущего для них не было. Из страны, которую сам Ибо заочно любит и считает домом, но в которую никогда не вернётся. И Сяо Чжань понимал, он и сам не хотел возвращаться, потому что в Лондоне, несмотря на всю человеческую грязь, всё равно почему-то дышалось свободнее. Ибо был здесь собой, боролся и вдохновлял на борьбу других, он нужен был этому городу ровно столько же, сколько нужен был и Сяо Чжаню. И предлагать ему такое было бы эгоизмом. Издевательством.       — Как думаешь, — он замедлил шаг, с наслаждением вдыхая вечернюю прохладу, — мы когда-нибудь ещё увидимся?       Сяо Чжань знал, что не стоило об этом спрашивать. Знал, что это сделает только больнее, но держать свой проклятый язык за зубами больше не было сил. Пусть Ибо соврёт. Пусть скажет это пресловутое «да», которое, скорее всего, окажется лишь пустым звуком, потому что шанс у них был один на миллиард, если был вообще, но пусть даст ему эту призрачную нить надежды. За которую он будет держаться, пока будет дышать.       Но Ибо не ответил. Он замер на месте и оглянулся: людей почти не было, лишь какие-то пьяные студенты шумно смеялись вдалеке. Сяо Чжаня пугало его молчание, но ещё больше его испугало то, что произошло дальше.       Ибо опустился вниз, неловко закусив губу. Упёрся одним коленом в холодную землю и посмотрел на него взглядом, от которого зарыдать захотелось ещё сильнее, — так смотрят не на того, кого просто любят. Так смотрят на того, кого боготворят. И Сяо Чжань знал, что никто на него так больше не посмотрит. Потому что смотреть так умел только Ибо.       — Чжань-гэ, — он усмехнулся, тряхнув волосами, что месяц назад стали непривычно чёрными, — я знаю, что ты можешь надо мной посмеяться или назвать глупым ребёнком, как ты делаешь это обычно, но мне всё равно. Я умру, если не сделаю это.       Сяо Чжань не был дураком — догадывался, о чём он, но всё равно поперхнулся воздухом, увидев блеснувшее в жёлтом свете фонарей кольцо. Обручальное. То самое, которое они даже не имели права носить.       — Ты выйдешь за меня?       Он и правда рассмеялся — несдержанно и звонко, как никогда не смеялся прежде. Но это была не издёвка и не насмешка, это был тот самый смех, который появляется, когда совершаешь безумие. Когда прыгаешь с парашютом, когда ныряешь в океан к зубастым акулам, когда стоишь на краю крыши и можешь упасть в любой момент, но шаг назад всё равно не делаешь. Это был смех сумасшедшего. Смех свободы.       — Ты ведь знаешь, что мы не можем пожениться, Бо-ди?       — Это имеет значение? — Ибо нахмурился, продолжая держать в покрасневших от холода пальцах кольцо. — Чем мы отличаемся от них? Тем, что у нас не будет свадьбы и бумажки с нашими подписями? Ну и зачем нам эта хрень нужна, Чжань-гэ.       Нужна.       Он знал, что именно эту хрень Ибо хотел больше всего на свете, именно за неё боролся, выходя на улицу и крича каждому встречному о том, что он такой же, как и все они. Из плоти и крови, дышит кислородом и на семьдесят восемь процентов состоит из воды. Потому что именно эта хрень, как бы абсурдно это ни было, указывает на твоё место. Говорит тебе о том, что ты человек, а не ненужный мусор.       Но Ибо успокаивал сам себя. Они оба успокаивали, пытаясь ухватиться хоть за что-то. Потому что «что-то» — это уже не ничего.       — Главное не количество гостей на празднике и не какие-то документы, — на его глазах снова выступили слёзы, но он будто и сам их не замечал, продолжал говорить, хрипя вечно простуженным голосом, — главное, что есть ты и есть я. Есть мы, Чжань-гэ. И только это имеет значение.       Сяо Чжань тоже плакал. А как не плакать, когда завтра всего этого уже не будет? Не будет Ибо. Не будет их.       — Если ты хочешь, — Ибо шмыгнул носом и растянул губы в улыбке, яркой и солнечной, как и он сам, — у нас будет самая лучшая свадьба. Я обещаю, Чжань-гэ. Она обязательно будет. Не сегодня, не завтра, может быть, даже не через десять лет, но она будет. Когда-нибудь.       — Когда-нибудь, — Сяо Чжань прокатил это обещание на языке, наслаждаясь тем, как оно звучит: сюрреалистично, но обнадёживающе, словно говорит, что у них правда ещё может что-нибудь получиться. — Да, Ибо. Я согласен. Только встань, опять все колени сдерёшь.       Он ворчал, потому что боялся того, что растекалось внутри. Той сносящей всё на своём пути волны, которая набирала высоту, грозясь накрыть его с головой. Утопить в своём безумии, дав захлебнуться надеждой.       Ибо подхватил его под бёдрами. Прокрутил в своих руках, смеясь куда-то в шею, и опустил обратно на землю, получив возмущённый тычок под рёбра. Он заглянул в его глаза и усмехнулся, будто тоже начинал захлёбываться чем-то, что бушевало внутри. Его пальцы — холодные и совсем раскрасневшиеся — бережно обхватили дрожащую ладонь. Ибо надевал кольцо медленно, казалось, он и сам не мог поверить, что делает это по-настоящему. А когда дошёл до конца, по его щеке снова скатилась слеза. Одинокая, но по-прежнему говорящая о многом. На этот раз она была не от боли — от счастья, которое останется их единственным лекарством после разлуки.       — У меня есть ещё одно.       Сяо Чжань никогда не думал об этом: о свадьбе, кольцах, росписи в свидетельстве. С девушками всегда клеилось плохо — и теперь он хотя бы знал причину, — поэтому все мысли были только о работе. Как зарекомендовать себя перед начальством, как заслужить долгожданное повышение, как выбить себе премию и наконец-то поймать за хвост то самое ощущение правильности. Ощущение, говорящее, что всё было не зря, что он смог, он добился, он «кто-то», а не пустое место, безвольно слоняющееся по своей собственной жизни. И сейчас, глядя на протянутый ему золотой ободок, он понял, что хочет этого. Хочет шумных гостей и вечно спорящих родственников, хочет мучиться с цветом салфеток и тканью костюма, хочет сказать «да» и поставить свою подпись на бесполезном куске бумаги, хочет заявить всему миру, что у него есть… муж. Думать об этом было смешно, странно и слишком смело — в самом деле, ему бы хотеть назвать кого-нибудь своей женой, а не размышлять о том, как красиво на Ибо сидел бы костюм и как прекрасно было бы пожениться где-нибудь у моря. Глупости.       Рука Ибо дрожала не меньше его собственной. Она была совсем ледяной, и Сяо Чжань не удержался — сгрёб её в ладони, пытаясь отогреть своим дыханием.       Надевая на него кольцо, он снова плакал. Смеялся, сопел, даже кашлял, захлёбываясь своими же слезами. Это было так здорово и так правильно. Так нужно. Будто жизнь и правда обвязала их красной нитью, сцепив воедино, говоря, что они нашли друг друга. И мысль эта почему-то успокаивала. Ведь красная нить не может порваться, она такая же вечная, как и сама любовь. И тем, кого она связывает своими узлами, всегда суждено встретиться. Суждено вернуться друг к другу, даже если пройдёт не один десяток лет.       Сяо Чжань не верил ни в сказки, ни в легенды, но в эту почему-то хотелось верить. Он готов поверить во что угодно, если это будет значить, что на их прощании история не окончится.       — Первый танец? — Ибо обхватил его за талию и дразняще приподнял бровь, как делал всегда, когда предлагал ему что-то абсурдное, на что Сяо Чжань, конечно же, каждый раз соглашался, чем бы это ни было.       Он не умел танцевать. Не любил и всегда отказывался, зная, что ничего хорошего из этого не выйдет, но сейчас об отказе даже думать не смел. Потому что их первый танец, скорее всего, станет их последним. И он будет ненавидеть себя до конца дней, если не даст Ибо прокружить себя в вальсе на тёмной мостовой, прямо над разливающейся внизу Темзой.       Не было ни музыки, ни ритма, но им было всё равно — они тесно прижимались друг к другу и переступали с одной ноги на другую, не боясь споткнуться или оступиться. Двигались резко и отрывисто, чтобы не замёрзнуть, и снова смеялись, словно им на самом деле было весело. Словно не оставляли этим танцем всё своё счастье здесь, в Лондоне, на пустом мосту с Темзой под ногами.       Сяо Чжань впервые хотел танцевать до потери сознания. Чтобы голова кружилась, а ноги болели, лишь бы это никогда не заканчивалось, лишь бы Ибо продолжал прижимать его к себе, грея щеку своим тёплым дыханием. Но остановиться всё-таки пришлось — они люди, а не машины.       — Это не конец, Чжань-гэ, — Ибо огладил дрожащими пальцами его скулу, — мы ещё станцуем.       Ему стоило ответить. Стоило сказать хоть что-нибудь, чтобы эта морозная ночь не казалась такой удушающе тихой, но он молчал, опустившись лбом на его плечо. Дышал его запахом, впитывая в себя всё, что ещё мог впитать, чтобы помнить его как можно дольше. Чтобы рисовать перед глазами эту родинку у самой шеи, эти пухлые губы и мягкие щёки, когда будет дома, в Пекине, писать очередную статью о жизни их прекрасной родины, которую он предпочёл бы сжечь и развеять по ветру, но не сможет — иначе по ветру развеют его.       Он всхлипнул, сжал пальцы на лопатках, скользя кожей по гладкой ткани куртки, и вздрогнул, когда за спиной раздался первый удар колокола.       Стрелки Биг-Бена пробили полночь.