Солнце Островны

Ночь с 12 на 13 июля 1812 года, окрестности Витебска       Над древним Витебском безраздельно царствовала тёмная июльская ночь. Не светили серебряные капельки звёзд, не смотрел с вышины лукавый полумесяц — небо заволокло чёрными тучами, и оно, всегда высокое и недосягаемое, вдруг стало давить на землю, норовя похоронить под собой и город, и деревеньки, во множестве разбросанные в его окрестностях, и леса, и плодородные нивы. Тиха была эта июльская ночь. Спал Витебск, спали деревеньки, мягко шуршали листвой дремлющие деревья. Мирно ночевала русская армия, ставшая лагерем в ближних лесах. Изредка всхрапывали лошади, потрескивали догорающие костры да слышался заливистый храп какого-нибудь старого солдата.       Но двоим в этот час было не до сна. На маленькой полянке, окружённой стройными берёзами, одиноко белела большая палатка. В ней за письменным столом, на котором были в беспорядке разбросаны карты, планы и донесения, сидел мужчина в парадном генеральском мундире. Это был главнокомандующий всей российской армией Михаил Богданович Барклай-де-Толли. Свечи отбрасывали матовые блики на его высокий, сливавшийся с голой головой, лоб; карие глаза смотрели устало и напряжённо, он постоянно переводил взгляд с лежавшей перед ним карты на своего собеседника, стоявшего напротив. Им был генерал высокого роста, хорошо сложенный, с чёрными, слегка вьющимися волосами и сияющими, будто сапфиры, синими глазами. — Александр Иванович, — сказал Барклай-де-Толли, — за нами движутся главные силы французской армии. Наполеон отправил один свой корпус за корпусом генерала Дохтурова, который, к несчастью, отстал от наших главных сил. Сам же Бонапарт идёт чуть ли не по нашим следам. Я… не желаю давать сражение здесь, без поддержки армии князя Багратиона. И потому отход наших сил нужно прикрыть. Арьергардом назначаю Ваш, Александр Иванович, четвёртый корпус. Вас, соответственно, командующим арьергардом. Прошу Вас, взгляните на карту.       Синеглазый генерал молча склонил голову. Перед ним лежал подробный план окрестностей города. Леса, поля, овраги, низины, дороги, — всё было как на ладони. Главнокомандующий показал на какой-то крохотный населённый пункт с названием «Бешенковичи». — Вот здесь, — сказал он, — стоит Наполеон. Передовой отряд ушёл далеко вперёд. Думаю, Вы встретите его, едва отойдя от города. Придаю Вам Ингерманландский и Нежинский драгунские и Лейб-гусарский полки. Выдвигаться следует к этому пункту, — Барклай-де-Толли указал на селение, которое именовалось Остро́вно. — Начинайте с рассветом, Александр Иванович. — Я сделаю всё, от меня зависящее, дабы дать армии время на отход, — медленно, чётко, выделяя каждое слово, сказал его собеседник. — Благодарю за оказанную поддержку, Ваше высокопревосходительство. Генералы попрощались друг с другом, и Александр Иванович удалился в свою палатку. Барклай-де-Толли задумчиво посмотрел на полог, скрывший синеглазого генерала, и подумал: «Уверен, я сделал верный выбор, назначив графа Остермана-Толстого. Несомненный военный талант и обширные познания делают ему честь. И он, в отличие от многих, не жалуется на отступление. Правда, думаю, это временно. Злые слухи по армии распространяются быстро…»       …Над Витебском занимался рассвет. С востока шли густые кучевые облака, закрывшие собой солнце. Зашумел лагерь четвёртого корпуса. Поднимались с мест ночлега гренадеры, гусары, драгу́ны, егеря и простые пехотинцы, конники отвязывали и поили лошадей, пехота чистила штыки. Из палатки командира корпуса вышел немолодой генерал с хитро прищуренными карими глазами. Это был Иван Васильевич Аргамако́в, начальник ингерманландцев. Граф только что отдал ему приказание послать этот полк для разведки. Драгуны, возглавляемые Аргамаковым, спешно сели на коней и, дробно простучав копытами, скрылись в лесу. Из походной палатки наконец показался и сам Александр Иванович. — Пошлите командирам Нежинского драгунского и Лейб-гусарского моё приказание идти впереди колонны в авангарде, — сказал он своему адъютанту. Молодой человек ринулся выполнять приказ начальника.       Солнце уже совсем поднялось над горизонтом, но облака стали ещё кучнее, гуще, посерели и больше походили на тучи. Корпус стройной колонной шёл по дороге между двумя рядами деревьев. Остерман-Толстой, окружённый многочисленной свитой, ехал по обочине дороги, чтобы не мешать войскам. В лесу было подозрительно спокойно. Ветер как будто притих, залёг где-то в чаще, не шуршал больше листьями берёз, птицы не заливались звонкими трелями. Вдруг далеко впереди послышались крики и отдельные выстрелы. Колонна в нерешительности замерла. Остерман, не обращая внимания на протесты свиты, пришпорил коня и помчался навстречу звукам боевой стычки. На полпути к голове колонны граф едва не столкнулся с адъютантом командира нежинцев. Он, с трудом переводя дыхание, доложил: — Пике́ты генерала Нансути́, Ваше Сиятельство! Сказал так, развернулся и ускакал назад. Графа наконец нагнала его свита. — Идти ли колонне следом, Ваше Сиятельство? — спросил кто-то. — Нет, — жёстко ответил Александр Иванович. — Рано.       Ожидание затягивалось, а крики сражающихся и грохот ядер (с нежинцами и лейб-гусарами граф заранее отправил шесть орудий) не прекращались. Лошадь под Остерманом нервно заплясала, неловко переставляя передние ноги. На лице Александра Ивановича отражалось беспокойство, которое, однако, он умело скрывал за маской равнодушия и беспристрастности. Ожидание становилось невыносимым, но вот послышался шорох ветвей, и перед графом появился тот же адъютант, но пышный гребень на его шлеме заметно поредел, по рукаву мундира расползлось алое пятно, но на молодом лице его сияла торжествующая улыбка. — Ваше Сиятельство, мы их смяли! Французы бегут! Преследуем их до Островны! Синие глаза Остермана-Толстого сверкнули радостной яростью. — Молодцы! — голос графа прозвучал, точно раскат грома. — Однако, Вы ранены, — уже тише произнёс он, — ступайте в лазарет. Адъютант повиновался и направил лошадь вправо от дороги, вскоре скрывшись из виду.       Граф со свитой проехал к выходу из леса и… не поверил своим глазам. Перед ним расстилалось широкое поле, вдалеке на горизонте было видно Островну. На поле, сколько хватало глаз, лежали вперемешку русские и французы и бродили лошади без седоков. Что же здесь произошло за те краткие минуты, что он слушал адъютанта? И где два торжествующих полка? Где шесть пушек, вверенных им Остерманом? — Ваше Сиятельство, — несмело окликнул его кто-то, — вон там холмик есть небольшой. Извольте проехать к нему, чтоб лучше видно было. Александр Иванович повернул голову, куда ему указали, и действительно увидел возвышенность, не очень высокую, но достаточную для того, чтобы осмотреть окрестности. Граф поворотил коня туда и стрелой взлетел на пригорок. Увиденное неприятно его поразило. В потемневших глазах полыхнул недобрый, гневный огонёк. Оба полка были рассеянны по всему полю, гусары и драгуны в страхе спасались бегством, растворяясь в лесу. Остерман-Толстой поднёс к глазам подзорную трубу и перевёл взгляд на Островну. Там, среди массы французской конницы, он заметил фигуру в невероятной яркости и нелепости костюме, гарцующую на серой в яблоках лошади. Это мог быть только один человек. «Мюрат, — подумал граф. — Значит, не с одним Нансути предстоит нам биться». Остерман перевёл подзорную трубу левее и увидел все шесть орудий, ставших трофеями французов, а рядом — ещё множество пушек, на этот раз — вражеских. «С Мюратом совсем нет пехоты, — скользнула мысль в голове Остермана. — А значит, в лес он направиться не сможет. И окружить нас тоже».       Вдруг раздался грохот, будто рядом обрушилось огромное дерево. «Ядро!» — раздался чей-то крик, а в следующую секунду чёрный шар врезался в подножие холма, на котором находился граф. Почти мгновенно в небо взвились ещё десятки ядер, оставивших глубокие воронки в земле. — Корпус быстро вывести на поле! — скомандовал Александр Иванович. — Закрыть дорогу к Витебску! Одиннадцатую пехотную выстроить в линию впереди, двадцать третью — сзади побатальонно. От свиты отделились двое всадников и скрылись в березняке. Это были братья Бахметевы — Николай и Алексей — командиры названных графом дивизий. Вскоре из леса показалась ощетинившаяся штыками пехота, а впереди на вороном жеребце выступал с саблей наголо сам Николай Бахметев. Вперёд выставили орудия, блестевшие железными боками, зарядили, выстрелили. Французы, не мешкая ни минуты, ответили… И началась страшная пушечная дуэль.       Бахметев приостановил пехоту, не желая бросать её под огонь своих же. Остерман-Толстой спросил через адъютанта: «Почему пехота стоит? Немедленно начать атаку!». Бахметев выслушал молодого человека и, поняв, что деваться некуда и нужно жертвовать солдатами, перекрестился и пошёл вперёд, на вражеские пушки. Остерман видел, как строятся к бою французы. В центре, как раз туда, куда будет бить Бахметев, Мюрат выставил егерей. А за ними и на обоих флангах — всё сплошь конница. «Всадников у Мюрата всегда довольно, — подумал граф. — Надо отдать должное Королю Неаполитанскому: конница у него отменная. Сомнёт и не заметит… Так! Нельзя думать об этом! Как же мне в своих молодцов не верить?!» — Разыскать Ингерманландский полк! — приказывает Александр Иванович. И только адъютант пришпорил лошадь, не успел и с места сдвинуться, как сбоку, из густого леса, под грохот орудий вылетели храбрые ингерманландцы. Остерман проводил их ликующим взглядом, но тут же заметил, как полк польских улан, пестря яркими мундирами, зашёл к ним с тыла. Граф с отчаянием наблюдал, как падали один за другим отважные воины, как бились в агонии люди и лошади. «Бесполезны оказались сабли против длинных пик», — с горечью подумал он, не в силах послать им поддержки.       «Надо оттеснить егерей», — размышлял граф. — Три батальона на левом фланге — на егерей в штыки! Адъютант сорвался с места и исчез в гуще сражения. И вот наконец сверкнули блестящие грани штыков и русские воины пошли в атаку со всей решимостью, на какую были способны. Но тут несколько французских эскадронов, круто развернувшись, ударили на них. «Батальоны бегут!» — донёсся до графа чей-то крик, и Остерман увидел страшную и непривычную глазу картину отступающих русских, которых безжалостно истребляла французская конница. «Нам не продержаться и нескольких часов без подкрепления», — подумал Остерман. — Бумагу и чернила мне! — крикнул он. Вскоре донесение Барклаю-де-Толли было написано и отослано вместе с адъютантом.       …Михаил Богданович в этот час беспокойно прохаживался у своего шатра — ждал вестей от Остермана-Толстого. Четвёртый корпус ушёл на рассвете, как и было приказано. Однако день близился к вечеру, а граф не прислал ещё ни одного донесения. Все, находившиеся в стане русских воинов, хорошо слышали артиллерийскую канонаду, хоть до Островны и было не меньше семи вёрст расстояния. Но вот в лесу послышался цокот подков, и из-за поворота показался всадник. — Послание от графа Остермана! — крикнул он, чуть ли не на ходу спрыгивая с лошади и передавая дрожащими руками главнокомандующему драгоценную бумагу. Барклай-де-Толли вчитывался в твёрдые, жёсткие, но вместе с тем полные отчаяния и ярости слова, и по мере чтения лицо его хмурилось всё больше и больше. «Я должен был догадаться, что Нансути там не один, — корил себя главнокомандующий. — Я обязан был дать графу больше войск». — Арсений Андреевич! — окликнул он своего адъютанта, полковника Закре́вского. Тот явился незамедлительно, благо всё время находился рядом с Барклаем и всегда был готов исполнить любое его приказание. — Арсений Андреевич, передайте Уварову и Коновницыну, чтобы немедленно шли на помощь графу Остерману. — Будет исполнено, Ваше высокопревосходительство! Когда Закревский умчался разыскивать генералов, Барклай-де-Толли обернулся к терпеливо ожидавшему его слов адъютанту графа Остермана и сказал: «Скажи Александру Ивановичу, что подкрепление скоро прибудет. Пусть постарается продержаться до темноты»…       …«Продержаться до темноты, значит, — подумал граф, выслушав адъютанта. — Что ж, солнце уже садится. Справимся!» Но картина бедствия, открывавшаяся с высоты пригорка, была ужасающей. После артиллерийской дуэли, продолжавшейся весь день, всё поле между Островной и лесом было изрыто ядрами, оставившими воронки и борозды. Со стороны деревеньки двигались огромные, как казалось Александру Ивановичу, массы французской конницы. Да и не только французской. У кромки леса, у левого крыла, мельтешили злосчастные польские уланы, пытавшиеся не попасть под беспощадный огонь пушек. Русские войска, заскучавшие за время отступления, дрались отчаянно и рьяно, но… их было ничтожно мало. И Остерман-Толстой это очень хорошо понимал. Он видел, как разрывались русские орудия от попадания вражеских ядер, как гибла в яростном пламени оружейная прислуга, как раскалённые добела осколки вонзались в тела людей и лошадей, как всадники на рослых, мускулистых конях топтали без разбору живых и мёртвых. В это время к графу подбежал немолодой человек, начальник артиллерийской бригады; лицо его было чёрным от копоти и дыма, мундир изорвался, обнажая рубашку, давно уже не белую, а скорее коричнево-серую. — Ваше Сиятельство! — крикнул он, надрываясь. — Ваше Сиятельство! Орудия почти все побиты! Что делать? «Что делать?.. Что делать?.. Хороший вопрос задаёте. Знать бы на него ответ», — горько подумал Александр Иванович. — Стреляйте из тех, что остались, — твёрдо, с рычащими нотками в голосе ответил он. Начальник артиллерийской бригады не решился возразить и удалился восвояси.       Свита Остермана-Толстого к тому времени значительно поредела. Генералы, бывшие с ним, отъехали к своим дивизиям, адъютантов почти всех сразило пулями или осколками. Вдруг из леса показался всадник на белом коне. Его буйные каштановые кудри развевались на ветру, будто знамя, ордена и золотые нити в эполетах блестели в свете огненных вспышек. Остерман сначала не узнал его. А всадник, оглянувшись кругом, повернул к нему и, поравнявшись с графом, отрапортовал: — Первый кавалерийский корпус генерал-адъютанта Уварова прибыл в Ваше распоряжение! Только тогда Александр Иванович узнал Фёдора Петровича Уварова, лихого кавалериста и любителя мистики и пророчеств. — Прикажете ввести в бой кавалерию, Ваше Сиятельство? — спросил он у графа. — Нет, Ваше превосходительство. Стойте в резерве. У меня погибла на этом поле почти вся конница. Не хочу, чтобы и Вашу постигла та же участь. Вы видели Коновницына? — Признаюсь честно, только издалека, Ваше Сиятельство, — с некоторым раздражением ответил Уваров, видимо, недовольный тем, что ему не дали вступить в бой. — Его дивизия шла за мной, но мне неизвестно, где он сейчас и когда доберётся до Вас. Разрешите… Речь генерал-адъютанта прервало появление Алексея Бахметева на взмыленной лошади. В глазах его плескалось отчаяние, и он глухим, сорванным голосом закричал: — Ваше Сиятельство! Мы не сможем их удержать! Артиллерии почти нет, конница перебита, пехота в полном смятении! Что делать, Ваше Сиятельство? «Что делать?.. Снова этот вопрос!» — подумал граф. — Отставить панику, Алексей Николаевич! Это непростительно. Ни мне, ни Вам. А вот что делать… Ничего не делать. Стоять и умирать! Бахметев отшатнулся от начальника и, с благоговейным ужасом поглядывая на него, но не сказав ни слова, ускакал к своим солдатам. Уваров приподнял бровь, но по лицу его было неясно, считает он Остермана сумасшедшим или, напротив, героем.       Солнце тем временем опускалось за горизонт. Тучи теперь висели на небе рваными клочьями, словно поражённые, израненные чёрными стрелами ядер. На западе небосвод окрасился в ярко-красный, казалось, золотой шар солнца плавает в море алой крови. Лучи его, опускавшиеся столбами света из поднебесья, падали на листья деревьев и золотили их, делали красными, багряными, оранжевыми, точно осень вдруг вернулась в Островну. Но Александру Ивановичу казалось, что лес горит; отблески лучей для него были неотличимы от огненных всполохов. Он смотрел на преобразившийся на закате березняк, чувствовал запах гари от тлеющей под ядрами травы и в первые мгновения с ужасом взирал на величественную и прекрасную картину, лихорадочно соображая, кто поджёг лес и как он будет уводить войска. Но длилось это наваждение не более секунды, рассеявшись вместе с пушечным дымом от налетевшего ветра. Александр Иванович искоса посмотрел на Уварова. Тот целиком был поглощён сценой сражения и ничего вокруг не замечал. Вдруг из-за деревьев выскочил всадник на гнедой кобылке; кобылка эта несколько сливалась с окружающей местностью, и потому граф не сразу его увидел. Всадник подъехал к Уварову и Остерману и бодро отрапортовал: — Генерал Коновницын передаёт, что он остановился в восьми верстах отсюда, у местечка Какувячино. У него приказ главнокомандующего сменить Ваш корпус в завтрашней схватке. Вам, Ваше Сиятельство, приказано перейти в резерв. Он отдал графу бумагу с приказом Барклая-де-Толли и, резко развернувшись, так, что лошадь едва не встала на дыбы, помчался прочь и вскоре скрылся между берёзами.       Закат быстро догорел. Всё реже и реже слышались пушечные залпы. Французы отошли на свои позиции и стали лагерем у Островны. «Отвести войска», — приказал Остерман-Толстой и съехал с пригорка. Уваров, немного помедлив, последовал за ним. Граф, затаив в душе своей бурлящие чувства, хмуро наблюдал, как уходит в лес его корпус, поредевший, побитый, израненный. «Проиграли… Сколько людей погибло… Шесть орудий французам задаром отдал… — мрачно думал Александр Иванович, провожая взглядом двух солдат, которые несли своего товарища, раненного в голову и руку. — Или нет? Нет… Нет, не проиграли! Завтра будет новый бой. Мы не собираемся отступать просто так. Мы бы и вовсе не собирались отступать, если бы не приказ главнокомандующего. Будет этот бой, будут ещё многие битвы, я сердцем чувствую: ждать главного сражения осталось недолго. И русская армия себя ещё покажет». Граф подхлестнул нагайкой притомившуюся лошадь и понёсся вглубь леса, без свиты, не обращая внимания на ветки берёз, стегавшие его по спине и сбивавшие с плеча шинель.       …Поздно вечером, даже, пожалуй, ночью Остерман-Толстой сидел в палатке генерала Коновницына и пересказывал ему события прошедшего дня. Пётр Петрович, загадочно сверкая в полутьме карими глазами, слушал его, изредка делая пометки на листке бумаги. — Скажите мне, Пётр Петрович, — по окончании рассказа спросил граф, — проиграна ли битва? — Я бы сказал, что она завершилась вничью, — после короткого раздумия ответил ему Коновницын. — Французы не обратили Вас в бегство, корпус Ваш хоть и потрёпан, но не разбит. Однако говорить что-то определённое пока рано. Завтра будет бой, Бог даст, и послезавтра тоже. Там и увидим. — Как Вы относитесь к тактике главнокомандующего? — вдруг спросил Александр Иванович, не сводя пристального взгляда сапфировых глаз с Коновницына. — Я… — Пётр Петрович не сразу нашёлся с ответом. — Я считаю, что Его высокопревосходительство всё делает верно. — Я тоже думаю, что отступать нам сейчас важнее, чем давать сражения, тем более, масштабные. Но иногда такая тоска нахлынет, что невольно думаешь о том, что бесполезен наш отход. Зря земли свои отдаём. А на самом деле нет. Не зря. Когда пойдут французы назад, здесь они ничего, никаких запасов не найдут. А мы… Мы довершим то, что начали семь лет назад. Этот спектакль приближается к своей кульминации. Даст Бог, мы с Вами увидим его развязку. А пока… будем ждать. И сражаться. За себя. За веру. За Отечество.