Уголь

      Прошло слишком мало времени. Слишком мало. Это не забывается. Это не сон.       Похороны. Убитые горем родители жены. Закрытый гроб. Величук не помнил себя от скорби, не помнил прошлого и не понимал происходящего, словно хоронили его самого, живьём погребали под толщей земли. Заместо жизни образовалась черная дыра: глаза не видели, уши не слышали, руки не работали, голос больше не звучал. Огонь уничтожил всё, что было ему дорого, остались только угли, копоть и душащий угар.       Сам Пётр не осознавал, но лесные пожары стали для него своего рода спасением. Его прямая обязанность и возможность сбежать. Данный ему отпуск он прервал по своей инициативе, выезжал в Москву только ради процессии, поминок. Было хорошее в том, что он — всегда нужный в местах бушующей стихии человек. Вернулся на работу, истовый пожарный. Даже вахтами работать Величуку было не в моготу, дома находиться просто банально опасно: Пётр был опасен сам для себя. Он понял это только погодя, после пары недель, которые провел с бригадой на базе авиалесоохраны. Может быть странно, но в компании командиров, сотрудников и студентов Величук впервые смог вдохнуть. Работа не давала ему пропасть окончательно. Только вдали от дома он осознал, насколько крепко его сжимала в тиски темнота, когда он принимал соболезнования от соседей, знакомых, сослуживцев, друзей. Каждое слово будто било кулаком под дых. Он чувствовал только боль. Привык к тому, что не было внутри ничего, кроме нескончаемой, изолирующей от мира боли.       Конечно, пожарные тоже выражали свое сочувствие, но это было… Как-то по-другому. По-мужски суровая строгость командиров держала самообладание Величука в ежовых рукавицах точно так же, как царивший на базе деловой настрой не оставлял места сбитым рукам, бессонным ночам и подкрадывающемуся алкоголизму. Но дисциплина дисциплиной, а Петра все же встретили его друзья, не чужие люди. Костя, Максим, Сережа… Алексей Палыч. Когда Величук приехал, из бригады один Соколов не задавал ему вопросов, не интересовался его самочувствием. Он не склонял голову в жесте симпатии, в его глазах не было скребущего расхлябанную душу деланного сочувствия. Никто не мог в полной мере прочувствовать трагедию Петра, Соколов это прекрасно понимал, потому с первого же дня стал железным стержнем и опорой, на которую Величук постепенно, но с благодарностью положился, когда понял, что его не станут более окружать проявлениями угнетающей жалости. Соколов давал сил тем, что не улыбался ему по утрам, сокровенно заглядывая в глаза, словно между ними была одна общая тайна, как делали некоторые. Он кивал в приветствие или говорил «доброе утро». И все. С ним все было как обычно, как раньше, он просто не давал Петру поводов… думать.       Шустов и Зотов раньше всегда умудрялись его рассмешить. Макс был юморной, а Сергей… Немного глуповат, но все равно положительный. Величук никогда не был из болтливых, но ребята не выпускали его из своего дружного кружка и заботливо вытягивали из него слова. Тот же озорной Шустов… Полная противоположность Петра: талантливый, общительный, оптимистичный, поэтому так ему и нравился, — Макс обладал всеми качествами, которых Величук был лишен, они не имели ничего общего, помимо профессии, и парень был словно из другого мира. После произошедшего Шустову пришлось заново, с чистого листа, стучаться в закрытые двери души Петра, что получалось у него хуже, чем у Соколова. Максим больше всего радовался, когда люди рядом с ним улыбались, но Величук своим мрачным безмолвием окончательно рвал связи с окружением. За отросшей бородой Шустов еще ни разу не разглядел даже намек на улыбку, но всё пытался. Старательный балагур выбирал шутки, а Зотов и Журавель спокойно, безоговорочно приняли так сильно изменившегося друга в свою жизнь.       Величуку было не до воспоминаний о том, как они проводили время раньше: его память была скупа теперь на прошлое, неохотно ворочала мысли все, кроме одной: о жене. Но ребята помнили. Им мозолило глаза пустое место за столом, когда они играли в карты, в обеденное время сидели в неполном составе. Еще до отбоя, но когда делать уже было нечего, Величук ничком ложился на свою заправленную койку и просто лежал, пока остальные звонили родне, играли или сонно разговаривали на отстраненные темы. Читал из них всех по вечерам, наверное, только Соколов, но жил он не в их общей комнате. Одним вечером Макс спросил, не мешает ли Пете бренчание гитары и их болтовня, потому что он выглядел уставшим. Величук отвечал односложно, глядя в потолок: «нет». В их общежитиях никогда не было тихо, к чему менять это теперь? Постепенно все свыклись, время брало свое.       Сезон пожаров. Базы лесоохраны находились в полной готовности, ребят кидали в горячие точки. Вот оно, всё, что было нужно: служба, бодрящий вес ответственности, чрезвычайное усердие, разгул стихии. Свобода и одновременно сдерживающий фактор. В часы отдыха Пётр даже позволял себе забываться в близости к природе. Прижженные травы мутились в густом, плавящемся летнем воздухе, приятен был глухой стук высоких ботинок по твердой, сухой почве. Их окружал жар, даже когда они отдыхали вдали от самого пекла: иногда ночью поднимался душный туман, в нос забивались резкие запахи цветов вперемешку с дымом. Ночью плотнела темнота, вдали от города ярче мерцали недосягаемые звезды, на которые подолгу, с трепетом, любовался Величук. Возможно, другим всё это казалось не столь особенным и не важным, но Пётр питал огромную любовь к природе с самого детства. Его не тяготило отсутствие социального контакта, не утомлял физический труд, открытое небо было вознаграждением. Он провел так большую часть своей юности — в походах, путешествиях; бывал и в горах, и в тайге, сплавлялся по рекам и ходил в море.       При первом знакомстве пламенная любовь Петра к природе некоторых даже удивила: тогда он еще не был похож на бородатого геолога, который, согнувшись над костром, может часами тоскливо разглядывать незабудки. Он выглядел тогда гораздо, гораздо моложе, но нельзя было за легкомысленность принять его нежную улыбку, когда на желтый рукав его куртки садилась стрекоза или когда он высматривал знакомые созвездия и вслух называл имена путеводных звезд. Даже Зотов стал осмотрительнее после того, как Величук однажды показал пальцем на землю и сказал: «Тут муравьиная тропа, не наступи». Его нежность и внимание особенно направлены были на тех, кто слабее и меньше его самого.       Бригада по обоюдному безмолвному согласию давала Величуку послабления. Он не был против, потому как не хватался за работу с тем рвением, с каким это делали Соколов или Журавель. По крайней мере сейчас не хватался. Петру на данный момент было комфортнее на постоянной основе числиться ответственным за табор: он готовил ребятам обед, ночлег, контролировал их маленькое временное хозяйство. И не мог какое-то время думать об огне. О языках пламени, удушающем угаре, копоти. Криках о помощи. Животном страхе. Боли кипящей крови. Ожогах. Ему было… Ему было достаточно того, что каждое утро он просыпался на мокрой от слез подушке.       Первое время все втихаря наблюдали за ним, потом только Соколов. Они хорошо работали вместе: Алексей ценил коллегу за его умение понимать все с полуслова и за то, что Пётр никогда не вставал поперек, как это мог делать Журавель. Соколову нравилась его физическая сила, применяемая, однако, только в работе: совместно с его аккуратностью и золотыми руками она творила чудеса, когда бригада была вынуждена долгое время проводить на таборе. Угаревшие, уставшие и сырые от пота мужчины приходили на базу, и, даже если Пётр был с ними, на сухостоях, там всё всегда было на своем месте: кострище, дрова, одежда, вода, еда, палатки, — хоть всё лето там живи. Это было утомительно, но Величук нуждался в приказах и ломящей кости усталости, чтобы сознанию некогда было воскрешать память.       Вечерами Соколов любил наблюдать за ним из-под полуприкрытых век: иногда Пётр таскал бревна или рубил дрова. Красиво. Взлетающий над его курчавой головой топор тянул за собой всю силу его тела, сам он подбирался в напряжении, а через мгновение сосредоточения полено звонко лопалось в щепки. Алексей не без волнительного трепета вытаскивал из перегруженной памяти картинки того, как Величук раскатисто смеялся над шутками Максима, отказывался подпевать с ними под гитару, обосновывая это тем, что совсем не умеет петь, со смешинкой во взгляде отчитывал Зотова за то, что тот раньше времени лезет в котелок, в котором еще варится суп. Ничего этого сейчас не было. Соколов не видел поводов скучать по Петру, потому что он все еще был частью их команды, но по вечерам, садясь напротив него, высматривал что-то в его лице. Что-то потерянное в огне пару месяцев назад.       После этой пары месяцев, стабильно по ночам, Петр стал ощущать ещё и наползающее одиночество. Помимо дерущей горло скорби — тоску. У него никого ведь больше не осталось. Самый дорогой человек в его жизни… Он никогда не увидит её снова. И никогда не сможет полюбить кого-то той же любовью, которой любил её. Все тайны своей души он доверял ей, раскрывая нутро, а теперь не мог найти сил сказать хоть слово. Всё чужие люди.       Он никогда не увидит своего сына. Умиленная любовь к еще не родившемуся ребенку оказалась нерастрачена, не нужна, превратилась в черную липкую массу, словно во всеми покинутой квартире сгнили лежащие на тарелке фрукты, перемешались в отвратительную кашу. Величук раньше всё представлял, как будет гулять со своим сыном, водить его в детский сад. В школе мальчик бы рассказывал о том, какой у него храбрый папа-пожарный. Он бы сделал всё, чтобы сын гордился им, а жена была бы до самой старости его лучшим другом и вечной любовью. Теперь остались только цифровые воспоминания. Дома на компьютере — папка с их совместными фотографиями, где она, счастливая, смеется, ест мороженое. Её молодое лицо в лучах закатного солнца, с дней, когда он возил её за город. В другой папке — отсканированные карточки УЗИ, они тогда вместе ездили по врачам. Там маленький человек, сын, еще не родившийся, но уже их собственный. Это были самые счастливые дни жизни Петра. — Ты долго так будешь снимать? — Всю жизнь.       Величук перематывал одно и то же раз за разом, раз за разом, снова и снова. Он больше не пользовался телефоном для связи, всё, что ему было необходимо — единственное сохраненное в галерее видео, которое он от эмоциональной нагрузки еще не успел перенести на компьютер. Что было бы, останься он в эти дни без единственного воспоминания? Он не снимал обручальное кольцо и не планировал, оно тяжело холодило безымянный палец, однако слилось с телом и было теперь неотделимо.       Им всем иногда казалось, что Соколов вообще не умел расслабляться. Спит мало, легок на подъем, с раннего утра на посту: следит за обстановкой на таборе. В огне он имел возможность проявить все свои незаурядные лидерские качества, а его стаж превышал большинство выработок других инструкторов. Алексей Палыч в глазах молодежи представал как грозный, строгий и требовательный человек, в основном потому, что он всегда был скуп на добрые слова, особенно искренние. Соколов неосознанно умел подхватывать настроение окружающих, но эмоциональная поддержка была не его коньком. Он даже своей дочери, может, никогда и не говорил «я тебя люблю», но не потому, что не любил, а потому, что не умел все свое сострадание и человеколюбие вкладывать в слова, только в действия. Оттуда и его завышенные требования к безопасности, наставления, нравоучения — забота сквозь иногда чрезмерную опеку. Так и прослыл занудой.       Своих ребят Алексей знал и хорошо чувствовал. Он сам любил, и молодым советовал, собирать команду по факту наличия товарищеских отношений и некоторой степени корефанства — чтобы не было разладов в дальнейшем. Дружба, проверенная временем, была гораздо более огнеупорная, чем только что созданные связи, а это играет большую роль в моменты, когда все вокруг полыхает.       Никогда не было надобности направлять Величука в нужное русло — они с Соколовым сработались почти сразу. Пётр был послушный и понимающий, с той же способностью читать людей, какую имел Алексей. Иногда они играли в переглядки на планерках или еженедельных утренних собраниях: Соколов кидал в сторону Величука то раздраженные, то утомлённые, то насмешливые взгляды, — это зависело от речей, произносимых начальством, — а тот весело щурился, понимая, какие мнения инструктор имел поперёк мнений вышестоящих инстанций.       У Алексея Палыча были живые, черные глаза, в которых даже вблизи не увидишь, где кончается зрачок и начинается край радужки. Он был небольшого роста, весь темный, прыткий, но с внушительным видом человека неуступчивого, дерзкого и закаленного смертельной опасностью. Пышущая жизнью натура Соколова была сравнима с огнем, но не с тем, что опустошает земли, а с тем, что дает тепло. Пусть и была в нем врождённая непреклонность, Алексей прекрасно знал, что такое пожар и как его тушить. Не сказать, что Величук был его противоположностью, нет, оба они были волевые и трудолюбивые, просто Пётр не горел желанием возлагать на свои плечи вес обязанностей наставника, — его простая русская душа требовала размеренности и последовательности. Соколов говорил, а Пётр, молча глядя ему в глаза, слушал и исполнял. И верил Алексею Палычу безоговорочно, именно поэтому их тандем получился таким плодотворным. Соколов же, в обмен на абсолютную преданность, мог только избавить Величука от вечных поучений, которыми мучал большинство своих подопечных, даже тех, которым искренне доверял. Он не мог смотреть в серьезные, холодно-голубые глаза и учить этого человека жизни. Покладистый нрав Петра вызывал в нем уважение — Величук был кротким миротворцем, старался рубить конфликты на корню и в то же время не боялся столкновений. Соколов глядел сейчас на этого мужчину. У него и в глазах, и на лице всё читалось предельно ясно: одна эмоция, одно выражение. Скорбь.       Со стороны погорелой земли к табору полз душный пепел. Густой летний воздух давил на легкие, но пожарных запах смолы и жженых трав не беспокоил: в сравнении с горьким дымом, которым им приходилось дышать, когда они тушили пожары, спадающий дневной жар был свежестью.       Шесть человек развалились, кто как, вокруг шипящего и плюющегося костра, дрова в котором пенились смолой, терпкий дым таял по направлению к чернеющему небу. От них всех несло гарью за километр. Соколов жевал спичку, смотрел на черные тени на чужих уставших лицах, думал о чем-то своем. В их глазах блестел янтарь. И дрёма. Величук склонился над землёй, но не спал, пустыми глазами смотрел на траву. Лицо темное, — наверное, от усталости, — волосы спутались, свет огня очерчивал лицо и отросшую бороду, кое-где тронутую сединой. На веки от низких бровей падала тень и Пётр казался старше, чем был, а суровости добавляло то, что под тяжестью своих мыслей он начинал невольно сильнее и сильнее сдвигать брови.       — Так, ребята, — Соколов прервал ласковые звучания перебора гитарных струн. — Спать.       Алексей поднялся с поваленного бревна и похлопал по плечу Зотова, который задремал рядом с ним, не вынимая из ушей наушники. Пётр поднял взгляд и Соколов улыбнулся сначала ему, а потом остальным.       — Сегодня все молодцы, а теперь отбой, отдыхаем. Костик тоже встал, потянулся и громко хрустнул суставами.       — Да, пора бы уже.       Они разбрелись по палаткам, по-двое. Три светлых брезентовых пирамидки стояли под открытым небом. Плотная темнота давила на костер, который Величук ворошил палкой, угли искрились, пламя понемногу сдавало, его заменяли горящие звезды. Прекратились звуки возни из палаток, затихли сонные перемолвки, а он все сидел перед тлеющим углем, мутный взгляд иногда обращал к небу, отгонял обрывки воспоминаний. В палатку осторожно ввалился далеко за полночь, когда Соколов уже давно видел десятый сон. Пётр лег, не застегивая спальный мешок. Наведалась ночная тревога, он укусил сжатую в кулак руку.       Молочный утренний туман, впитавший в себя сладкие ночные запахи, наползал перед полным восходом солнца. В три часа ночи было уже светло, но плотный брезент до самого конца не пропускал белое палящее солнце, близость к земле охлаждала. Алексей сонно разлепил глаза и приподнял голову, не фокусируясь ни на чем, чтобы ненароком не проснуться.       — Петь, ты что не спишь?       Величук сидел на измятом спальнике, не смотря на Соколова, крутил в холодных руках телефон.       — Разбудил? — его голос звучал как чужой, а Алексей оперся на один локоть и с бóльшим вниманием посмотрел на висок Петра, не видя его лица.       — Нет, сам проснулся. Ты как? — Величук на это промолчал. Соколов скривился от нерешимости и сонной, только зарождающейся смуты. — Спи. Спи… — он мягко прошептал и опустил голову. Петя остался сидеть без движения, хотя и хотел подать знак, что слышал сказанное. Алексей лежал в неловкой позе, сон совсем ушел, поэтому через пару минут он оттолкнулся от земли и сел. Протянув тяжёлую, медленную руку, положил ее на плечо Величука.       — Петь?       Он без сил отвернул голову, пряча глаза, руки опустились.       — Ну что, приснилось тебе что-то? — игнорируя хрипоту в горле, Соколов позволил себе грубое нетерпение, которое брало начало в беспокойстве. Величук снова склонился к выключенному телефону. Разжал один кулак, ладонью вверх, на ней блеснуло его обручальное кольцо.       — Приснилось…       Соколов с чувством поморщился от его голоса, хотя его собственный звучал чуть ли не так же. Он создавал такое ощущение, словно что-то оборвалось, безвозвратно и ощутимо угасло, истлело. Досадой скривило губы: он ведь ничего не умел, не знал, что такое утешение или ободрение. Как бы не было обидно — лидер растерялся. Скулы Величука мелко дрожали, руки он спрятал.       «Опять у него всё то же…» — с жалостью Соколов вытащил одну мысль из навеянной ночью ряби в голове. «Пусть будет так.»       Алексей обхватил свободной рукой второе плечо Петра, поворотил его грудью к себе и прижал крепко к своему сердцу. Устало, податливо вес Величука навалился на его собственный и оба притихли, Соколова даже сморило. Пётр давно не плакал, хотя мог бы. Немигающим мерклым взглядом уставился в ключицу Соколова, чувствуя что-то неотвратимо подступающее — в горле собрался ком, сухие глаза защипало, спазмом сжалось всё нутро. Соколов ощущал, как его собственное лицо прошила печаль, прошлась, словно громовой раскат. Прижимал ладони к спине друга, пока он вздрагивал плечами, кусал руки и лбом вжимался в его плечо, плакал в черную майку, не успевая вытирать глаза. Не долго, совсем не долго, но эмоционально изматывающе для обоих.       — Тихо. Тихо, всё. Всё.       Алексей со свистом, как вздох, шептал одни и те же слова и проснулся только когда Пётр, умолкший, повел плечами, чтобы освободиться из его хватки. Соколову стало немного стыдно, что ему пришлось быть свидетелем слёз товарища, но потом он разозлился на себя за такие мысли и решил, что не позволит хоть кому-то из своих близких чувствовать себя даже в меньшей мере неловко от его привычки подавлять симпатию. Он зажал в кулаках черную футболку Величука и лег с ним обратно на спальный мешок. Будет неудобно — подвинется, его не держали, только теперь Алексей намерен был оставить нуждающегося в поддержке около себя, а не делать вид, что всё как раньше. Величук сиротливо припал к его плечу.