Я рыдаю

— Закрой ёбаное окно! Или ты хочешь, чтобы я с воспалением лёгких слёг? Нет, Генри, она хочет, чтобы ты сдох. Чтоб ползал по полу, лёгкие отхаркивая или упал грудью на кухонный нож. Самостоятельно, «это несчастный случай, офицер». Он сам упал, несколько раз, по самую рукоять. Кровь выкрасит пол в кирпично-красный, а десятки тысяч ножевых сложатся в портрет Беверли Марш. Такой, знаете, яркий, с незарубцованными краями. Красный, как её лак для ногтей, который она купила, чтобы разлить его и провонять ацетоном всю квартиру. Красный, как его блядская безрукавка, вся в машинном масле, дорожной грязи и крови. Приправленная её слезами. — Сам закрой. Не маленький уже. Беверли ставит чашку на стол. Она ударяется с силой, что кажется, дно треснет, обжигая бледные пальцы. Бауэрс прорезает округлое лицо взглядом, хлопает оконной рамой, немного — и паутинки по стеклу поползут. Выходит из кухни, задевая рукой предплечье напоследок. Бев отпивает из кружки кипяток. Думает, что Генри совсем не бережёт, Он, наверно, её тоже. Каждый раз Беверли бьёт себя по лбу, вспоминая, как согласилась жить с ним в пыльной квартирке на окраинах родного Дерри. Каждый раз она ждёт наступления ночи, чтобы разбудить его, когда залезет в кровать. Нечаянно, конечно. Каждый раз она дожидается, пока Генри под сонным веянием заговорит, неразборчиво, но отчётливо. Не о ней. Они слишком старые для двадцати с лишним, слишком уставшие для того, кто не поступил в колледж, и той, что ушла оттуда, после того, как её пытался изнасиловать профессор. Генри тогда пришёл в глубоких сумерках, накапал кровью с костяшек при входе. Джинсы в грязи и земле по самые икры, на носу и щеках серебряно-чёрные пятна. Копоть. — Я поговорил с этим уёбком. Поцелуй у них получился масляный, химический, с привкусом бензина. Марш позволила разорвать на себе платье, то самое, белое с мелким горошком. Разрешила себе нетерпеливо стянуть ненавистную красную тряпку. Прижать себя к стене, откликаться на резкие толчки и запустить пальцы в его лохмы, дешёвым табаком пропитавшиеся. *** Марш больше не носит белое. Она обтягивает вкусные девичьи бёдра джинсой и идёт, цокая ботинками с маленькими каблучками. Беверли надевает пёстрые блузки с длинными рукавами, слишком взрослые для девушки её возраста. Она коротко стрижет волосы, раскидывая кудряшки по кафелю. Иногда кафель впивается ей в лицо и она благодарна, что волосы слишком короткие, чтобы за них ухватиться. Генри злится, как раньше, не делает ей комплиментов и говорит, что выглядит Беви как шлюха. Она лишь скомканно улыбается. У Марш в уголках губ скопился кармин. Размазать бы его ладонью по щекам и подбородку, словно ссадину. Красный совсем не её цвет. — Встретишь меня сегодня? Она слащаво кривится, подпирая стену. Чёрные джинсы обнимают ляжки, Генри хочется сжать их, чтоб она вскинула голову и зашипела, как чёртова кошка. Бев сегодня гуляет с Ричи, единственным из Неудачников, кто остался после того, как она легла под их злейшего врага. — Думаешь, я буду тратить бензин из-за того, что твоей заднице не сидится? Генри зыркает исподлобья, вертит свой старый нож с выкидным лезвием и расшатанной от времени рукояткой. Раньше Бевви боялась тихого щелчка механизма. Сейчас Марш окутывает неуютное раздражение, пока лезвие блестит в желтоватом свете кухни. — Ну ты же такой джентльмен. Они смеются одновременно, кислород в их лёгких трещит и лопается, как пузырящаяся кожа. Бауэрс её заберёт, скажет, чтоб живее к машине двигала, а Марш покажет ему средний палец. Ричи цокнет недовольно и приобнимет на прощанье, Генри швырнёт окурок ему под ноги и даст по газам. — Ещё не устала возиться со своими дружками-педиками? Дорога стелится ровно под светом фар. Беверли вглядывается в глубокие облака и усмехается. Из друзей у неё Тозиер, которому осточертело видеть Бауэрса рядом с рыжей. — Ну с тобой же вожусь. Она закатывает глаза, Генри бьет по веснушчатой щеке, Беверли цедит сквозь зубы: — Твою мать! Ударяет в ответ, не наотмашь, к сожалению. Машина дёргается, замирает. Генри выходит, хлопнув дверью, открывает пассажирскую рывком. Марш сидит, мирно сложив руки на коленях, и смотрит на него родным зелёным, ярким-ярким. — Я тебя не боюсь. Голос у неё не дрожит, как в четырнадцать. Всё ей приелось и прокурилось. Чёрт. Они смотрят друг на друга, не шевелясь. Почти-мужчина и почти-женщина, среди бескрайней трассы. Затем они ввалятся в квартиру, собирая косяки и сминая губы. Генри не любит целовать её, может только при особых случаях. Сегодня — особый. — Скажи, чего ты хочешь. Бауэрс отбрасывает в сторону любимые джинсы Бевви, полупрозрачная рубашка, на размер больше, прикрывает кружево её белья. — Давай, Марш. Генри держит внутреннюю сторону изящного бедра, чувствует тепло. Беверли не нравится отвечать перед кем-то, она в конце концов взрослая уже. — Давай, Бевви, поговори с папочкой. Она кисло жмурится, но руку его не отстраняет. Сжимает меж мягких полумесяцев, Генри тяжело прикасается подушечками к промокшей ткани. — Трахни меня. Больше в пустоту, чем к нему. Бауэрс спускает джинсы, Беверли стягивает с него футболку. Её блузка трещит под напором. Мудак. Такую ведь сложно найти во втором экземпляре. Генри трогает девичье тело грубо, с натужным желанием, почти без ненависти, зато с завистью. Ему бы безмолвно хотелось на её место, чтоб касались напряженного живота, шею сжимали, держали близко. Дали оставить засосы, смять на спине кожу пальцами, когда Генри будет максимально хорошо. Как было неделю назад, или около того. Беверли тогда сказала, что в доме пахнет маскулинностью и сексом. Генри, с виднеющейся окантовкой засоса из-под кофты и чужим напульсником под кроватью, ответил, что это от последнего мужика Марш не проветрилось. Беверли на это ядовито ухмыльнулась, добавив, что «мужиком» и сексом пахнет от него. А после они подрались и бросались друг в друга стаканами. Бев поранила Генри плечо, пришлось зашивать. Меткая сучка. Марш сейчас держится прямо за бледнеющий шов, в губы не целует, просто двигает тазом навстречу и позволяет схватить себя за волосы. Эти двое любовью не занимаются, они трахаются от безнадёги. Генри с Патриком делали практически то же самое, когда Бевви не было дома. *** Она всегда понимала, когда Хокстеттер навещал старого «друга». Этот запах ни с чем не спутаешь. Как и двойной уровень грязи на коврике, сдвинутые предметы на кухне. «Боже, они же не занимались сексом прямо здесь?» Марш точно знать не хочет. Бев найдёт Генри, с наспех надетыми штанами, курящего в общей кровати. Семейное, мать вашу, гнёздышко. Беверли выцепит сигарету из его пачки, уже полупустой. Делился, что ли, с кем? Чиркнет любимыми спичками — нахрен зажигалки — и закурит на краю одеяла. — Как дела? Если он скажет «хорошо» — она сделает его день ужасным. Если же «плохо» — оставит, как есть. — А тебе не похуй? Усреднённый ответ. Беверли улыбается весело, гипнотизируя пол. — Наверное. *** У Беверли нет проблем, пока Хокстеттер не сидит на их кухне, выпивая градус из её любимой кружки. — Привет, тыковка. Он ядовито лыбится, делает нарочито большой глоток, его горло медленно дёргается. Глядя на это хочется вырвать ублюдку кадык. Генри сидит напротив, курит сигарету из мелкого табака, на Марш внимания не обращает. Она думает, что Бауэрс много на себя берёт, надо с ним построже. — Я хочу с тобой поговорить. Наедине. Сейчас. Хокстеттер поднимает руки в примирительном жесте, кидая на прощание «Увидимся, Генри». Входная дверь закрывается с привычным скрипом. Беверли прикасается к собственной кружке брезгливо и морщится, ставя ее в раковину. Все эти крики и удары, синяки — ничто, по сравнению с отпечатком губ по краешку керамики. Марш всё понимает. По-женски так, горько щурясь. Генри нужен Патрик, но Хокстеттер никогда не остаётся навсегда. Беверли нужна отцовская фигура, которой она может крошить нервы и черепную коробку, сколько ей захочется. — Я не хочу видеть этого упыря в своём доме. Уголёк его сигареты теряется в трупах бычков. Рыжая звучит уверенно, наблюдая, как под чужой кожей напрягаются мышцы. — Это мой дом, Марш. Бауэрс встаёт из-за стола, Бевви стоит, как вкопанная, опираясь на мокрый край раковины. Она смотрит на широкие плечи, процеживая: — Хочешь заглянем в документы? — Что-то не нравится? Так вали отсюда, пиздуй к очкастому педику, расскажи, какая у тебя хреновая жизнь. Он на неё не оборачивается даже. Кидает через плечо с дешёвой надменностью. Марш краснеет от щёк до кончиков ушей, сжимая коралловые губы в линию. — Не хочешь посмотреть на меня, когда мы разговариваем? У неё голос стареет на глазах, как у настоящей курильщицы. Генри соизволит повернуться и видит сжимающиеся кулачки. Бев боковым зрением цепляет ножницы у самого края и свою чёртову любимую кружку. — Ты ещё ножкой топни, девочка. Взрослые женщины себя так точно не ведут. Хотя ему-то откуда знать? Бевви грудь огнём опаляет и в глазах красный. Марш ненавидит красный. — Я убью тебя, Бауэрс! Она кидается первой, но не в первой. Валит на пол с криком и замахивается раскрытыми ножницами, которые стащила с края столешницы. Генри немного смешно и сильно бесит. Девочка сегодня саму себя превосходит. — Давай, сука, сделай это. Рука у Бев не дрожит, только слабость колет в предплечье. Они смотрят друг на друга. Радужки смешиваются. Яркие, зелёные, дикие, как родная пустошь. — Давай, Марш! Генри сам готов вонзить промеж рёбер блядские ножницы, лишь бы покончить с этим. Беверли кричит, раскалывая пол и царапая кончик уха, прямо над серьгой. Она убежит в комнату, пока Генри смажет капли крови на пальцы, ринется к Марш. Бев закроется в спальне, вжимая голову в колени и царапая ноги до розовых линий. Бауэрс стукнет по двери, что та затрещит. — Открывай или я выбью эту хуеву дверь! Рыжая вздрогнет, прокричит несвязно, распахнет дверь и влепит пощёчину наотмашь. Наконец-то. Генри впечатает в стену, Марш пнёт со всей силы. Целилась каблуком в пах, но промахнулась. Больно всё равно, чёртова сука. Он за это свалит Бевви с ног, ударив боком о тумбочку. Марш вскрикнет, но это не страшно, девочка успеет врезать каблуком по лицу. Почти по роговице глаза, молодец Беверли. Бауэрс зарычит от боли, опираясь головой о бортик кровати. Марш зарыдает, слёзы у неё крупные, словно бусины, и горько-солёные. На секунду ей покажется, что у Генри на веках тоже проступила вода. У них роли нежно-разные, но Марш никогда не назовёт себя жертвой. Ведь Генри хочет, чтобы она исчезла, а Бев остаётся назло ему, Патрику и всем мужчинам её короткой жизни. Но иногда, раз в синюшную ночь, как сегодня, когда Беверли приложит лёд к горящему синяку, а Генри будет прижигать рану на лице водкой. Бевви осядет у стеночки и разрыдается, солёно-солёно.