Есть такие ночи, когда Такасуги ждёт снов. Даже не ждёт, а жаждет. Он ворочается всю ночь, и никак не может попасть в вожделенный мир сновидений.
Сны приходят под утро, когда он уже ничего не ждёт. Сначала привычная мешанина из серости и тьмы, а потом он словно выходит на солнце и все начинает светиться и искрить.
Он дома, в Школе под Соснами.
Шоё неподвижно сидит на энгава, напряжённый, погруженный внутрь себя, но при виде Такасуги лицо его озаряет дивная улыбка. Так солнце, должно быть, улыбается при виде луны.
— Всё ещё не спишь? Иди скорее.
— А вы будете мне сниться, сэнсэй?
Шоё улыбается и со всей серьёзной несерьёзностью отвечает:
— По вторникам и воскресеньям и никогда больше! А сегодня, между прочим, что? Среда. Сегодня тебе приснится кто-нибудь другой. Гинтоки, например, а?
И при виде вытянувшегося лица Такасуги поспешно добавляет:
— А иначе ты устанешь смотреть сны. И во снах должно быть разнообразие: день и ночь, зима и лето, я и Гинтоки.
Нет, Такасуги хочет увидеть другой сон.
Картинка меняется. Такасуги восемнадцать, и он уже достаточно взрослый для того, чтобы начать серьёзный разговор.
Шоё сидит на энгава всё такой же, каким он его помнит. Светлые волосы, светлое лицо. тёмный взгляд, направленный внутрь себя.
— Шоё-сэнсей, я должен… должен вам в чём-то признаться.
Шоё смотрит куда угодно, только не на него.
— Не надо, — устало говорит Шоё. — Ты пожалеешь о своих словах. Ты ещё так юн и конечно, когда-нибудь встретишь свою судьбу, если ещё не встретил.
— Я встретил.
Такасуги опускает взгляд и видит тонкую призрачную нить, что соединяет их души, она так тонка, что кажется: только коснись — и исчезнет. Шоё тоже замечает нить.
— Это не то, — мягко замечает он. — Это не то, чего ты хочешь. Чего ты хочешь?
Такасуги чувствует себя провинившимся подростком.
— Я просто хочу ещё раз посидеть рядом с вами.
Шоё кивком указывает на место подле себя, и только оказавшись с ним на одном уровне Такасуги, наконец, замечает, что у него мёртвые глаза.
Разве у солнца, озаряющего его жизнь, могут быть такие?
— Тебе просто снится сон обо мне, — мягко замечает Шоё. В его голосе нет привычного тепла. — Ты хочешь посидеть рядом? В этом нет ничего такого. Просто запомни: чем сильнее жажда, тем сильнее хочется пить.
— Я на самом деле…
Такасуги просыпается. Оказывается, он спал всего ничего, ещё даже не день.
***
Были такие дни, когда сны не приходили.
Они вползали, подобно змеям, они прогрызали себе путь в его душе, они вонзались, как тонкие острые иглы и старые душевные раны начинали не кровоточить — гнить.
Но как Такасуги не переламывало, он не просыпался. Он не мог отказаться от утомительных, изматывающих душу свиданий с холодным призраком настоящего.
И снился ему, конечно же, не Шоё.
А он.
Обычно Уцуро стоял на краю пропасти рядом с Такасуги, чуть поодаль, но Такасуги сердцем чувствовал исходящий от него ледяной холод.
— Видишь, между нами натянута нить судьбы, — говорил Уцуро. И во сне Такасуги видел её: бледную, призрачную нить, один конец терялся в его сердце, другой конец Уцуро обмотал вокруг своей ладони.— Слишком сильно натянута, её не разорвать, не забрызгав кровью всё вокруг. Но ты хочешь её разорвать.
Он говорил безжизненно, холодно, как будто его это не касалось.
— Нет, я...
— Ты хочешь. Вот, гляди, что будет.
И Уцуро обрывал бледную нить, бессмертная призрачная кровь из его разрезанной руки заливала весь сон.
Такасуги просыпался.
Ему требовался воздух, и он жадно дышал, часто-часто, но огненное, тяжёлое, страшное в груди никуда не уходило. Тогда он вставал, набивал трубку и курил успокоительные смеси.
***
Было в жизни Такасуги два солнца — зимнее и летнее, тёплое и холодное, дневное и ночное. И как день сменялся ночью, как зима сменялась летом, как холод сменялся теплом, так и два его солнца приходили к нему в сновидениях.
Но одно из них обещало ему только сниться, а другое когда-нибудь придёт и заберёт его с собой навсегда.
Захочет ли он забрызгать кровью всё вокруг, дабы этого избежать?
