Ромео и Джульетта тоталитарного режима

      Среди покошенных серых зданий, гоняющих его тупиками и узкими переулками, как лабораторную мышь в лабиринте, коей он всегда являлся, храм Чан замечает не сразу. Спрятанный за окольцевавшими его бараками, он казался старым пнём среди иссохших, взятых в плен паутинным клещём деревьев. В этом мире церкви, мечети, синагоги, даже египетские пирамиды, когда-то считающиеся одними из чудес света, давно были снесены, а люди, отказавшиеся отречься от собственной веры, прилюдно казнены. Поэтому маленький и дряхлый храм был для Чана знаком, ключом к воспоминаниям, местом, где можно пусть ненадолго, но скрыться и перевести дух.       Едва он протискивается в сломанную дверь, в нос ударяет запах гнили и распятый деревянный Иисус, поеденный термитами, кажется мучительно медленно разлагающимся трупом, издающим этот мерзотный запах. Но это не мешает Чану тяжело вздохнуть и, проделав короткий путь до собранных в одну груду переломанных скамеек, грузом упасть на грязный, покрытый плесенью пол. Скамьи рядом падают, создавая излишний шум, и Чан в страхе задерживает дыхание: любой шорох может его выдать, но грохот утихает, и никто не выбивает дверь или взрывает крышу над головой. Чан позволяет себе выдохнуть, устало поворачивает голову влево и встречается с испуганным взглядом напротив. Растрёпанные тёмные волосы, покрытые дорожной пылью и кровью, изнемождённое лицо, треснувшие съеденные губы, окровавленная шея и большие детские глаза, эмоции в которых сменяют друг друга ежесекундно: страх, шок, удивление, облегчение, грустная радость. И форма похожа на форму Чана, лишь цифры на вороте, как кличка на ошейнике, другого подразделения.       Парень открывает рот, но Чан начинает первым:       — Тоже контуженый беглец? — Чан прикладывает имеющееся у него оружие к голове, иллюстрируя свои слова. Он думает, что сказал что-то не то, когда замечает, что глаза напротив тускнеют и эмоциональная буря в них утихает.       — Ага, — хрипло говорит парень.       — Повезло, что с блоком слетел и датчик слежки. Давно здесь?       — Я из южной части. Бежал сразу, как только нас отправили в техотдел после осмотра, потом ехал под грузовиком с… — он закашливается и замолкает, переводя взгляд на что-то в своих руках.       — Давно, — комментирует Чан. — Было время покопаться в голове?       — Это уж точно, — усмехаясь, кивает собеседник, перекатывая вещь из одной ладони в другую, и по отблеску Чан понимает, что это нож.       — А я только имя и вспомнил, — Чан бы протянул руку, но они сидят слишком далеко друг от друга, возможно, это к лучшему, — Бан Чан.       Парень долго смотрит на Чана, будто выжидает чего-то, но в итоге отворачивается и просто кивает.       — Удивительно, что этот храм ещё стоит, — несмотря на несговорчивость собеседника, продолжает Чан. — Прямо дважды новое чудо света, а от прошлых только стена в Китае и осталась. Они таких как мы запрягут её достраивать, а потом туда же и скинут, как дерьмо собачье.       — Мы с моим другом тоже так считали, — внезапно отвечает парень, — не поверишь, но говорил он слово в слово, как ты сейчас.       — У тебя был друг? — улыбается Чан, надеясь на, скорее всего, первый и последний разговор по душам в своей жизни.       Парень молчит, украдкой поглядывая на ожидающего ответа Чана, и, кажется, решив что-то действительно важное в своей голове, всё-таки рассказывает:       — Ну, он был больше, чем друг, — заметив ошарашенное выражение лица Чана, он продолжает, — я сам не помню, как это произошло, возможно, сбой в чипе, брак, один чёрт знает. Может, мы всё-таки не до конца стали бесчувственными говнюками в руках правительства и что-то человеческое в нас осталось, — парень смотрит точно в глаза Чана, не прекращая говорить, словно кто-то в нём нажал на спусковой курок. — И мы, идиоты, даже сбежали, вырезав друг другу чипы, и некоторое время прятались именно здесь. Нас нашли только после того, как мы пересекали границу. Отбили потом всё что можно и нельзя, даже вернули в строй, но раскинули по разным подразделениям. Тогда оппозиция нижних только набирала обороты, но людей уже не хватало, на каждом шагу все дохли, как мухи, а пушечное мясо нужно было откуда-то брать.       — Ромео и Джульетта тоталитарного режима, — выдыхает Чан, откинувшись на врезавшиеся в спину раздробленные ступени, ведущие к алтарю.       — Ян Чонин, — снова говорит парень, его голос срывается, — меня зовут Ян Чонин, — и он опять заходится в кашле.       — Прости меня, но я рад встрече с тобой, Ян Чонин.       — Тебе пора идти, — чеканит по словам Чонин, — здесь небезопасно.       — Пошли со мной, сейчас любая помощь пригодится.       — Нет, прости, что задержал тебя тупой болтовнёй, но тебе правда лучше валить отсюда да поскорее.       — В чём проблема свалить отсюда со мной? — раздражается Чан. Минуту назад парень поделился с ним личными воспоминаниями, которые он стопроцентно вспомнил не больше шести часов назад, а теперь отказывается идти с ним, чтобы, чёрт возьми, спастись.       — Блять, хорошо, — ругается Чонин, тяжело вдыхая и выдыхая, но это ему никак не помогает успокоиться, — слушай сюда. Я доехал до этого места под грузовиком, набитым оружием для местного подразделения, а следственно и скрытым от слежки, что перекрыло сигнал моего чипа. Я сломал себе бедренную кость, упав с него в этом ебучем районе, и мне на глаза попался этот тупой храм. Я поддался ебаным воспоминаниям и думал только о том, чтобы сдохнуть в месте, где я был счастлив, где был человеком. Но вот, смотри, — он поднимает руки, показывая нож, — я не то что, не могу вырезать этот долбанный чип в своей черепушке, я заколоть себя не могу, но это не мешало мне, когда я нихера не знал о себе и расстреливал обычных людей, желающих свободы. А потом пришёл ты, и я думал, надеялся… Будь добр, или вали отсюда, пока нас обоих не подорвали в этом чёртовом месте, или застрели меня, если у тебя проснулась совесть, и проваливай.       Чан не имеет права злиться, но гнев всё равно рвётся наружу, не на Чонина, нет, а на их чёртову систему. Он убивал направо и налево, не задумываясь, ребёнок это, женщина, старик или такой же парень, как он. У него не было права и возможности о том, чтобы просто подумать. Но теперь, когда после взрывной волны его чип вышел из строя, он не может поднять оружие и нацелиться на кого-то, кто оказался таким же сломленным, как Чан, и кто просит о том, чтобы его убили. Это иррационально, но Чан не может, больше никогда.       Поэтому он просто встаёт и, не оборачиваясь, направляется к выходу, как ему и сказал Чонин. Он выживет и сможет спасти других, но если Чонин не хочет быть спасённым в этом мире, похожем на огромный мешок дерьма, это его право.       — Всё-таки они закинут нас в Китай, как в муравейник, а сами поселятся за стеной, как подобает трусливым королям.       Но Чан всё так же, не поворачивая головы, идёт к выходу и протискивается в сломанную дверь наружу.       Он опять петляет в сером лабиринте, скрываясь за каждым поворотом, но его голова занята не поиском выхода из него, а последними услышанными им словами.       «Удивительно, что это храм ещё стоит. Прямо дважды новое чудо света, а от прошлых только стена в Китае и осталась. Они таких как мы запрягут её достраивать, а потом туда же и скинут, как дерьмо собачье».       «Не, всё-таки они закинут нас в Китай, как в муравейник, а сами поселятся за стеной, как подобает трусливым королям».       «Тогда мы Ромео и Джульетта тоталитарного режима».       «О, так мы по итогу помрём здесь. Учти, я не буду закалывать себя».       «Если понадобиться, это сделаю я».       «До чего мы дожили, теперь убийство друг друга — проявление любви».       «Встретимся на том свете».       «Только попробуй сбежать».       Чан вспомнил, но его мысли заглушает взрыв. Больше никаких чудес света.