***
Сон только лишь едва начинает укутывать его с головой, как в коридоре что-то грюкает и слышится приглушенный мат. Ваня шлепает в коридор и включает свет — неярко, чтобы не бил по глазам с непривычки. — Я думал, ты задержишься. — Как я мог, когда ты тут? — Тихон сидит на обувнице и борется со шнурками туфель. — Послал всех и сбежал к тебе. Закончив, он ступает ближе — прямо к Ване в раскрытые объятия. Обнимать его так приятно, уютно: на нем красуется огромная мягкая плюшевая худи, в которую еще и Тихон, пожалуй, поместится, и растянутые домашние штаны. Он еще немного сонный, податливый и мягкий в его руках, пахнет домом и счастьем, и... Тихон не хочет больше тратить время, он наклоняется, целуя любимые губы и медленно подталкивает Ваню обратно в комнату. — Так соскучился? — ухмыляется тот, принимая правила и отступая на шаг. Еще и еще. — Ты себе не представляешь, — почти мурлычет Тихон, стремительно преодолевая разделяющее их расстояние. Ваня снова оказывается в кольце сильных рук, не успев даже разгадать этот маневр. Он громко смеётся и шутливо отбивается, однако в итоге они оба оказываются на диване. Дорогущий пиджак к тому моменту уже сиротливо валяется на полу. Треклятую бабочку Ваня сдирает, едва не обломав до мяса и так короткие ногти, а ткань Тишиной рубашки, полурасстегнутой, кое-как снимаемой через голову в четыре руки, жалобно трещит по швам. На неразложенном диване, на котором и одному-то лежать тесновато, они вдвоем устраиваются каким-то чудом. Ваня на спине, все еще упакованный в свою домашнюю одежду, и Тихон сверху — между его широко разведенных в стороны острых коленей, уже даже без белья, зато в одном только лишь носке — остатки его облачения свешиваются с края диванной спинки за ненадобностью. — Давай, снимай это, — Тихон дёргает завязки капюшона Ваниной худи, а по факту только затягивает тесемки сильнее. Путаясь в руках и дурацких веревочках, они все же побеждают плюшевое безобразие. Со штанами проще. Ну, Тихону проще: он, привстав на коленях, просто тянет их за штанины, сдергивая вместе с бельем с Вани, которому в этот момент волей случая приходится вспомнить о том, что такое «берёзка». Что-то безбожно хрустит. — Это диван? — ржет Тихон, отшвырнув свою добычу куда-то за спину. — Это моя спина, идиот! — охая ругает его Ваня, но сам уже чуть ли не покатывается от смеха. Слава богу, что не «мостик», в самом деле. Обязательно надо было практиковать чудеса акробатики прямо тут, а до спальни нельзя было нормально дойти, что ли? Вот у них всегда так. Даже любовью нормально заняться не могут, чтобы не надорвать животы. Пока Ваня притворно причитает (не так уж все и плохо, на самом деле) Тихон беззвучно уже трясётся от смеха, согнувшись над ним в три погибели и уткнувшись лбом в плечо. Ладонями, однако, он с обеих сторон пробирается Ване под поясницу и нежно, чутко оглаживает, успокаивая и расслабляя. — Ты точно в порядке? — Не рассыплюсь, — заверяет тот, улыбаясь, и театр одного актера в итоге прекращается — сейчас, все же, не время. Когда чужая забота разливается теплом под кожей, хочется отдаться этому ощущению полностью и безвозвратно, ни на что более не отвлекаясь. Касания из медленных и практически невесомых постепенно становятся настойчивыми и обжигающими. Низ живота моментально сводит от накатившего возбуждения. Ваня скользит согнутыми в коленях ногами по бокам Тихона, прижимаясь крепче, устраиваясь под ним удобнее и теснее вжимаясь бедрами. Он нетерпеливо стонет. Тихон увлеченно собирает языком маленькие, едва заметные капельки пота над его верхней губой, а после влажно целует в губы. В поцелуе нет соперничества, никто не старается забрать инициативу в свои руки — они просто наслаждаются этим моментом. И друг другом. Здесь и сейчас есть только они и все. Наконец-то. Отстранившись на мгновение, Тихон заглядывает Ване в глаза — ныряет в темные омуты, медленно, но верно погружаясь на дно. Это не страшно. Он давно уже понял, что все то родное и близкое, что в них когда-то рассмотрел — это отражение его собственной души. Ванька неизменно называет его неисправимым романтиком, толком и не догадываясь, что это именно он трогает в нем нечто глубоко скрытое, тайное, теплое и яркое, с каждым дорогим сердцу прикосновением рвущееся наружу и затапливающее все вокруг. Когда Ваня рядом, Тихону кажется, будто он способен свернуть горы. Между ними нет ни стеснения, ни неловкости, они давно уже притерлись и довольно хорошо изучили вдоль и поперёк. Тихон знает, где и как надо дотронуться и погладить, чтобы вызвать ответный томный стон удовольствия, а где — надавить сильнее, сжать крепко, чтобы он прогнулся в спине навстречу и подставил открытое горло под поцелуи. Изучил, изведал. Он и в обычный день уже по выражению одних только его бровей может определить, когда дозволено все и что угодно, а когда лучше вообще не трогать — переждать, дать время, просто побыть рядом, пока его не отпустит. Всем иногда нужно перезагрузиться, и каждому по-своему. Сначала Ваня отгораживался и уходил в себя, стоило ему понять, что накопившееся нервное напряжение грозит превратиться в бурю и испортить «погоду в доме» и их отношениях, но постепенно понял, что давить на него — не давят, ничего не требуют, а только лишь понимают и поддерживают. Удивительным образом Тиша его заземлял, становился широким, высоким руслом для полноводной бурной реки, не давая ей разлиться и выйти из берегов окончательно. Ваня знал себя и свой характер, и был ему благодарен. Тихон считал, что это у них взаимно. Ваня с ним был настоящим, уязвимым и открытым, не пытался показаться идеальным и лучшим, нежели он есть. Такое доверие нужно было заслужить и оправдать. И это все для них двоих настолько уже обыденно, что стало непреложной истиной: уже не удивительное, само собой разумеющееся, нерушимое знание. Сейчас они и не могут по-другому, поэтому и понимают друг друга почти с полуслова, и чувствуют — остро и глубоко. И да, все еще ссорятся иногда, нелепо и пустячно, дуются и фыркают после, но неизменно мирятся, потому что... а почему они, собственно, поссорились вообще? В общем, понимают, что оно того не стоит. Слишком уж им вместе хорошо. Всегда, как и сейчас. — Родной, любимый мой... Тихон закидывает жилистое бедро себе на поясницу и медленно потирается пахом о пах. Губами он ласкает нежное местечко у Вани за ухом, спускается ниже по беззащитной изящной шее поцелуями, чуть прикусывает остро выпирающую под кожей ключицу, дожидаясь непроизвольного стона в ответ. В каждый раз их близости, что и как бы они ни делали, Ваня открыт Тихону так, что тот видит его насквозь, знает обо всем, чего тому хотелось бы. — Тиш, — зовет его Ваня и просит снова, как когда-то, — ну сделай уже что-нибудь. Он уже порядком на взводе: контрасты ощущений, нежных прикосновений рук и губ, табуны мурашек вдоль позвоночника от жаркого, благоговейного шепота на ухо. Кто Тихон такой, чтобы ему отказывать? Руки находят свое самое правильное место — на чужих бедрах, помогая, направляя, заставляя подчиниться выбранному ритму. Еще, сильнее, резче. На многое их сегодня не хватает, но даже этого им достаточно, чтобы почувствовать себя единым целым и вместе ступить за край.***
Тихон вглядывается в темноту так долго, что начинает уже рябить в глазах. Он большой ложкой устроился позади Вани, каким-то чудом уместившись между ним и спинкой дивана, и одной рукой прижимает его к себе ближе, чтобы тот не свалился. А вот другая утром скорее всего откажется слушаться своего хозяина, потому что сейчас оккупирована Ванькой в качестве самой лучшей на свете подушки. Можно попробовать схитрить, конечно. — Вань? — Ваня ведет плечом, вроде слышит, но уже почти спит. — Хочешь в душ? — Мммм, — сонно тянет он, так и не вынырнув из дремы. — Хочу спать. — Ну, спи, спи, — шепчет Тихон ему в макушку, утыкаясь в мягкие волосы носом. Пф. Ну и ладно. Подумаешь, не очень-то и хотелось. Онемевшая поутру рука и затекшая спина — не такая уж высокая плата за наконец-то спокойный сон и тепло его тела рядом.