Do you need my love?

Мама. Она подарила мне жизнь. Она научила меня ходить, говорить, мечтать. Никто другой не знал меня так, как знала она. Её любовь чиста, нежна и бескорыстна. Она любит так  трепетно, правдиво. Что бы я ни делала, что бы ни говорила— все это было лучше, намного лучше, чем у других. Она вышивала мне пестрые ночнушки, покупала подарки, прощала шалости от грязных ботинок до разбитых локтей и коленей. Не бранила, когда я плакала, а только нежно прикасалась худой рукой к детской головке . Она любила  улыбаться и рассказывать истории о Золушке и Спящей красавице. Ей нравилось петь, наигрывая грустную мелодию на фортепьяно. Она любила грозу и дождь, её душа была открыта и ранима. Она писала стихи и читала много книг. Мне нравилось приходить в её комнату поздно вечером, ссылаясь на плохие сны и каждый раз выдумывая новую историю. Я просила её хотя бы на полчаса разрешить мне посидеть так близко камину, чтобы синие языки пламени касались нежной детской кожи. Мама тихо постукивала спицами, а я сидела и мечтала о прохладном ветерке и маленьких серебристых стрекозах, которые стайкой кружились вокруг озера в жаркие июльские дни. Я не была чудесным ребёнком, по настоящему красивой девочкой дворянских кровей. Скорее неповоротливой смешной пышечкой, которая вызывала у всех смех, заплетаясь в длинных словах и шелковых ленточках. Мне не шли  панталончики и платья, которые обычно так умиляют взрослых, заставляют их в очередной раз убедиться, что дети цветы жизни, ангелоподобные маленькие существа. Мне не хотелось быть на них похожей. И когда тётя собирала гостей, чтобы в очередной раз отпраздновать именины своей дочери, я убегала гулять в сад, где чувствовала себя лучше всего. Я помогала няне поливать цветы и собирать с деревьев груши и яблоки, такие сладкие, что, когда мы несли корзинки, по дороге к дому я съедала почти все. Наш старый садовник, мистер Филлип, был невысокого роста, сгорбленный, худой, загорелый, с добрыми голубыми глазами и крючковатым носом. Мы могли болтать часами о чём угодно, кроме нищих и поэтов. Первых он презирал, считая абсолютно ленивыми и никчемными людьми. Мне как раз наоборот всегда было жалко их, и когда мы гуляли, я всегда просила у мамы пару медных монет, чтобы купить хлеб или молоко и отдать этим людям. Как всегда говорила няня, лучше не давать им деньги, потому что многие тратили их на выпивку или трактиры, играя в вист или покер. Мне не нравилось то, что она любила проверять бедных людей на честность, в то время, как я могла не задумываясь отдать деньги. Сначала я никак не могла понять, как именно она хотела это сделать. Покупала что-то съедобное и когда кто-нибудь на дороге просил подать деньги на хлеб, она доставала из сумки и показывала пухлую буханку. —Мол, смотрите —хлеб.  Куда это вы? Потом оборачивалась ко мне и со смехом замечала : —Видишь, они не голодные, ну а как им выпотрошить из жалостливых людей последние гроши? Конечно, "подайте на хлеб". Тогда добрые старые леди всегда раскошеливаются, утирают слезу и умоляют своих благоверных разрешить оказать милость несчастным нищим. Я не могу сказать такое про всех, потому что сама подаю, если вижу калек, женщин или детей. Но, спаси Господи, если здоровый, сильный мужчина падает в своих собственных глазах на столько, чтобы сидя на улице голосить и жаловался на жизнь–это позорно и неостойно. Няня всегда отличалась от мамы тем, что любила поворчать. Я не хотела с ней ссориться, поэтому обычно старалась просто промолчать. Ведь я любила её. Почти так же сильно, как маму. Мне всегда казалось, что мама была добра ко всем: и к нищим, и к нам. Она всегда говорила, что люди —это одна большая семья, и мы все должны уважать и любить друг друга. Я готова была даже любить всех остальных, кроме дочери миссис Корни, Флориды. Она была, несомненно совершенна:светлые, волнистые волосы спадали  ей ниже плеч, выразительные голубые глаза сверкали ледяным блеском, нежная белая кожа, как у фарфоровой куклы, бледнела в  тени и отливала холодным блеском на солнце,в то время как я была маленьким пухленьким комочком, с растрепанной тёмной кудрявой макушкой, игривыми зелёными глазами и толстенькими ручками, которые то и дело теребили подол слишком длинного платья. Нет, я не любила Флору, не потому что завидовала её превосходству надо мной, а потому что знала, что она совсем не уважает маму. Наши отношения были ещё натянутее из-за нашей разницы в четыре года. Ей нравилось меня дразнить за мои веснушки и ссадинки, и она часто называла меня мальчишкой в платьице. Я бы могла стерпеть даже оплеухи, если бы  не знала, что мама любит её. Иногда мне даже казалось, что о ней мама заботится больше, чем обо мне. Это происходило, потому что Фло с детства была миловидна и аккуратна, не смеялась в голос, не безобразничала за столом и не баловалась в саду. Она была воспитанной тихой девочкой с тенью грусти на лице, конечно, на виду у всех, но мне всегда казалось, что она очень даже неплохо справляется со своей ролью настоящей леди. Наученная нежным жестам и приличным манерам, любившая проводить время с пользой, она проводила зимние вечера за вышивкой, пением или игрой, демонстрируя свои лучшие трели моей матери. Так как я не умела делать хорошо ничего из перечисленного, мелкая вышивка (я сидела часами, пытаясь вдеть нить в иголку), игра на фортепьяно и скрипке удручала и очень болели пальцы и шея. Петь я не могла не потому что не умела, а потому что просто не хотела услышать новые оскорбления в мой адрес. Моей младшей сожительнице казалось, что единственное, что я могу делать действительно хорошо —это поднимать всех на уши и рассказывать глупые истории про несуществующие вещи. И даже это я могла бы перенести без особых переживаний, если бы Флорида не умела делать слишком хорошо всё то, что так вдохновляло и восхищало маму. Довольно тёплого контакта между ними было не избежать, но я не чувствовала себя обделенной её вниманием, если бы мама сама не нанесла мне смертельный удар в самое сердце. Одним зимним вечером, когда мама в очередной раз преподавала Фло занятия фортепьяно, я как вихрь влетела в комнату и, запутавшись в длинных юбках, с грохотом полетела на пол, повалив фарфоровую вазу и разбив её вдребезги. Я была растрепанна, в волосах у меня запутались ветки, подол платья был порван, башмаки испачканы в грязи. Я, конечно сорвала их занятие. И это был первый раз, когда мама не только повысила на меня голос, но и закрыла, как в наказание, в тёмном чулане. Пока она вытаскивала меня из комнаты, я жалобно и виновато из-под лобья смотрела на неё полными слез глазами. Я понимала, что это была моя ошибка, но у меня не получалось принимать всё, как есть. Я поплакала внизу два часа. Моя добрая няня не смогла долго терпеть и под конец открыла меня, отчего потом получила серьёзный нагоняй от мамы, мол, не вмешивайтесь! В тот день она была груба со всеми и я ходила по дому, опустив глаза в пол, чувствуя свою вину. Но это быстро рассеялось и к весне мама расцвела, похорошела, у неё появились веснушки и мне казалось, что она даже немного пополнела. Я видела, что она по настоящему была счастлива. И даже на угрюмое теткино, - "Агнес", - она с какой-то детской беззаботностью мчалась к завтраку. Мне ужасно нравилось её хорошее настроение, если бы она не пропадала так долго на встречах со своими знакомыми. Она уж через чур часто стала уходить из дома. Мама могла не появляться даже после обеда, и я очень волновалась и скучала по ней. Но я хотела, чтобы наконец она почувствовала себя свободной и понемногу успокоилась. Я с нетерпением ждала лета. Наша ежегодная семейная традиция заключалась в том, что в середине июля мы выезжали из тихой деревни в Лондон. Этот день всегда был особенным. Мы выезжали рано утром и на дорогу тратили где-то пол дня. На какой нибудь полянке мы обычно делали остановку, и пока лошади отдыхали, мы с мамой обследовали окрестности в поисках цветов и ягод. Потом няня растилала покрывало и выкладывала на него душистые булочки и яблочный пирог,только вчера испеченный. Пока мы ели, мама обычно рассказывала, чем мы сегодня будем заниматься и какие покупки она хочет сделать. Чаще всего мы покупали несколько новых шелковых воротничков и манжетиков Флориде, пару фартуков няне, два, три набора тонких полотняных перчаток и сладости. Больше всего, конечно, меня вдохновляли последние покупки, но мне очень понравилось наблюдать за леди, покупающих в лавках и магазинах нижнее бельё, шёлк и сумочки. Меня особенно приводили в восторг их разнообразные шляпы: от огромных, с широкими полями и перьями по бокам, до совсем маленьких, которые обычно одевают набекрень. Я слишком долго ждала этого знаменательного дня и вот он наступил. Утром все страшно суетились и я не знала, чем себя занять. Мне было слегка тревожно за маму. Последние две недели она редко выходила из комнаты, потеряла аппетит и перестала радоваться нашим с ней самым любимым вещам. И сейчас, стоя в саду, я могла отчётливо увидеть, как она сидит в своём дорожном платье, оперевшись на стул и смотря в никуда. В дороге её укачало и нам пришлось остановиться раньше. Мама даже не вышла из кареты и тихо разговаривала о чем-то с Флоридой, пока меня изнутри разъедала ревность. Я пыталась придумать кучу отговорок по поводу её сегодняшнего поведения, но тщетно. Всё было слишком серьёзно. Когда наконец мы приехали, она без всякого удовольствия наконец вышла и осторожно взяв меня за руку направилась вперёд по дороге. К нашему несчастью мы попали на базарный день и толкотня стояла страшная. Мы вчетвером еле-еле протискивались между повозками и другими людьми. Мы пообещали держаться вместе и не отходить далеко друг от друга. О, боже мама, если бы я знала, то сжала твою руку так крепко и не отпустила бы никогда. Но судьба распорядилась иначе. Мы подошли к лавке с разными тканями и мама на мгновение отпустила мою руку, занявшись выбором. "Не отходит от меня ни на шаг", - сказала она. Через несколько минут мне стало страшно скучно и я принялась разглядывать людей, проходивших мимо. И тут я услышала смешные голоса, доносящиеся откуда то издалека. Мне стало так интересно и в тот момент я забыла обо всем. Я, маленькая и не заметная со скоростью пули пробралась через юбки и ноги и увидев в далеке столпившуюся кучку детей, которые смеялись и смотрели на разноцветные куклы, играющие на маленьком ящичке, поспешила к своей цели. Вдруг сквозь толпу  раздался громкий крик : –Нэнси! Нэнси, девочка моя! Где ты?! Это, несомненно, была мама, которая как могла пробиралсь между людьми и испуганными глазами искала меня. Она, с огромным животом, растрепанными волосами и уже чуть не плача, кричала из последних сил. Я увидела её и с ужасом и отчаянием бросилась к ней, скрывая голос : —Мама! Мамочка, я здесь! Но протолкнуться через огромную толпу было намного сложнее, чем я думала. Через минуту я выбежала на более не загруженную улицу и на другом конце увидела рыдающую маму, придерживающую трясущимися руками живот. Она увидела меня и пытаясь сдерживать слезы подхватила юбки и бросилась ко мне навстречу. Я со счастливым лицом как пень стояла на другом конце улицы и  вдруг увидела бричку с четырьмя лошадьми, несущимися как раз между нами. Она пролетела и я, всё ещё не сумевшая придти в себя, заметила столпившихся людей, как будто вокруг кого-то. В этот момент  сзади побежала тётя и схватила за руки, стремительно уводя. Только сейчас я наконец поняла, что случилось и разразилась громкими рыданиями. Я тщетно пыталась вырваться, кусаясь и царапаясь. —Мама!, - по щекам градом катились слезы, - Ма-мааааа! Оставьте  меня!!! Мама!!! Мамочка! У меня должен был родиться братик, мамааа!!!!! Я уже абсолютно ничего не осознавая и яростно крича снова и снова вырвалась и бежала, но меня опять возвращали и уводили. Вскоре я выбилась из сил и упала без чувств. Помнила только стук колёс увозящей меня кареты и плач няни, которая держала меня на руках.