let me hear you say

Бэкхен задыхается от жгучей боли каждый чертов раз, когда видит на своей коже новое слово. Его раздирает на части, на мелкие кусочки янтарного хрусталя, именуемым хрупким сердцем. Он смотрит на новое слово на запястье и полосует его лезвием, пытаясь скрыть, сделать так, чтобы оно исчезло. «Жалкий». Вместо привычной широкой улыбки счастливого подростка разбитые об осколки реальности тоскливые глаза и бесконечные маски, скрывающие истинное я. — Хэй, Бэкхен, у тебя все в порядке? — Чанель крепко обнимает друга и пытается не замечать, как он разбивается на маленькие осколки. Чуть позже они идут по коридору университета, и Бен громко смеется над не самыми смешными шутками. У Чанеля на шее новое «прелестный» и это душит куда сильнее, чем при попытке убийства. Они проходят мимо Ким Чунмена, который снова одет в дорогой костюм, вероятно, сшитый на заказ, и Бен невольно задерживает на нем взгляд, пытаясь отыскать хоть что-то, что напоминало ему бы о наличии соулмейта. Чунмен идеален во всем: начиная с одежды, заканчивая манерами. Единственное, что никто никогда не видел: слова своего соулмейта. Может, если бы они были соулмейтами, у Бекхена не было этих отвратительных букв, складывающиеся в слова, а у Кима на теле красовались «красивый» или «добрый». — Я его ненавижу, — говорит резко Бэкхен, как только они заходят в кафетерий. — Ненавижу. — Кого? — Чанель хлопает глазами, пытаясь уловить суть утверждения. — Своего соулмейта. Я ненавижу его. Все случилось около трех лет назад, когда, будучи семнадцатилетним подростком, он ехал в поезде, смотря на проносящиеся мимо кроны деревьев, кристально чистое море и редких прохожих, шедших в непонятном, известным только им, направлении. Бэкхен помнит тот день, словно все произошло вчера: на нем была полосатая красно-белая футболка, черные джинсы, белые джорданы и солнечные очки, чтобы палящее солнце не ослепляло глаза. На наручных часах было 17:50, и это было время заката. В те дни он любил наблюдать за неаккуратными мазками розового, рыжего и алого: они ложились на различные поверхности, растекались по морской водной глади и медленно растворялись на глубине. Бэкхен делал мелкие наброски в новом скетчбуке, вырисовывая чье-то незнакомое лицо, представляя на нем отблески заката, как рыжий цвет мог сделать кожу искусственной и болезненной. Тогда, когда оставалось всего лишь придать тень, руку начало обжигать, боль что-то вырисовывала и мешала здраво мыслить, запястье дернулось само по себе, рисунок был безнадежно забыть и испорчен жирной темной линией. Бэкхен знал, что это такое, но даже представить не мог насколько больно становится. «Мерзкий». На его руке было не «милый» или «смешной», а всего лишь грубое «мерзкий». В тот день, когда яркое июльское солнце скрывалась за горизонт, случайные прохожие все еще спешили куда-то в неизвестном направлении, Бэкхен плакал, в надежде спастись от жесткого настоящего, которое не было выстроено в детских сказках и фантазиях о принце на белом коне. — Так и что ты решил? — спрашивает его Чанель, сидя на светлом диване с банкой фильтрованного покупного пива. Бен делает глоток, жмурясь от приятного вкуса прохладного напитка. — Мы оба понимаем, что так дальше продолжаться не может. Подумай сам: ты убиваешься из-за какого-то конченного придурка, который на тебя плевать хотел. Они сидят на небольшой съемной квартире Бэкхена. На журнальном столике покоятся открытые пачки чипсов и сухариков, еще 6 баночек пива, недоеденная лапша быстрого приготовления, которую выпросил Чанель. На фоне играют песни каких-то поп групп, а из света у них настольная лампа и синий цвет светодиодной ленты. — А то я не знаю, что ему похуй. Меня это обижает? Мы оба прекрасно знаем, что я всего лишь жалкий придурок, мечтающий о большой любви. Мне всегда было интересно, что бы случилось, если бы мы встретились: смог бы я простить его? Знаешь, я бы не принял все это, но от своей судьбы ты убежать не можешь, кто бы это не был: человек, говорящий, что он никогда не встречал соулмейта, но уверенный, что он классный, или человек, который ненавидит всем сердцем. Просто… просто мне не повезло оказаться во втором составе, — Бен открывает вторую банку пива и горько усмехается. — Знаешь, а я ведь даже не собирался говорить о нем, мне всегда было насрать. Проблема в том, что ненависть – это тоже эмоция, верно? Может, лучше так, чем многолетнее молчание от меня. — Хочешь сделать ему больно? — Хочу убить его. Причинить такую же боль, которую причинили мне. Может, я просто не заслуживаю быть счастливым? — он смотрит на порезанные запястья, на слова, сказанные своим соулмейтом. Он думает о том, что такие слова твоя родственная душа едва ли способна говорить, но каждая буква все еще отдает жгучей болью. — Каждый человек заслуживает счастья, — говорит Чанель и треплет друга по волосам. — Просто твой соулмейт конченный эгоист. Бэкхен, как бы сильно ты не пытался его защитить и оправдать, в конечном итоге все обернется обжигающей болью, как бы сильно не хотелось исправить ситуацию. Этой ночью Бэкхен захлебывается в собственных слезах в темной комнате и мечтает, чтобы этот кошмар закончился. Он бы мог проснуться завтра без дурацких слов на теле, широко улыбнуться себе в отражение, потанцевать под глупые попсовые песни, но все это кажется невозможным. Вместо искренности — давно прогнившая маска безмятежности, покрывшаяся трещинами; свежие порезы на запястьях и не зажившие старые рубцы и разбитое на маленькие кусочки, подобно прозрачному фарфору, сердце. В конце концов Чанель оказался прав: итог будет такой же, как и в смазливых мелодрамах низкого рейтинга. Бэкхен устал, устал так сильно, что больше не хочется страдать и жалеть себя. Опустошение достигло своего максимума, а крепкий внутренний стержень окончательно сломался после долгих попыток восстановления. Он оголяет свою душу, показывая надписи своего соулмейта на теле и совсем не стесняется этого. Ему плевать, что думают остальные, в глазах пустота вместо привычной грусти и невыносимой боли. Бэкхен думает, что не заслуживает прежней жизни и сейчас, когда он чуть не умер от собственной глупости и бессилия, мечтает стать сильным и делает маленькие, крошечные шаги к этой мечте. Запястья все еще ноют, руки покрыты шрамами и мелкими порезами, но плевать абсолютно на все. На Бэкхене черная свободная хлопковая рубашка, расстегнутая на несколько пуговиц, оголяя ключицы, синие рваные джинсы и черные венсы — он выглядит как хипстер, типичный подросток, но уже слишком надоело быть тихоней и серой мышкой. И плевать, что могут подумать другие, что может появится новое слово — он больше не позволит так собой играть и манипулировать. Бэкхен приходит на студенческую вечеринку и смотрит на танцующих людей с откровенной скукой: мерзкие, похотливые, жаждущие внимания и грязного секса — все они собрались по этой причине. Он даже замечает Чунмена на кухне, мило беседующего с какой-то пьяной девушкой. Не то, чтобы нужно было быть с ней милой, но, вероятно, он просто такой человек. Бен пьет какой-то пунш, который отдает водкой и идет на кухню в надежде найти что-то менее блевотное. На кухне помимо Чунмена и девушки с едва понятной речью, оказывается текила, что значительно облегчает жизнь. Очень жаль, что рядом нет Чанеля, с которым он бы попробовал выпить шоты наперегонки. Можно было предложить стоящему рядом парню, но тот едва ли такое пьет. Вероятно, именно по этой причине Бэкхен берет баночку с пивом и бросает быстрый взгляд на Чунмена, цепляясь за отвратительное «ненавижу» чуть выше локтя. — Привет, Бэкхен, — голос у него хриплый и совсем не сочетается с милой добродушной улыбкой. — Интересно, а какой ты настоящий, а, Чунмен? — Бен больше не хочет быть милым мальчиком; говорить все по фактам оказывается куда проще, чем прятаться и пытаться всем угодить. — Ты со всеми такой милый и хороший? Или прогнивший под толстой маской лжи, раз кто-то настолько сильно тебя ненавидит? — Надо же, а все говорили, что ты тихий и покладистый, — Ким смеется и делает шаг вперед, вжимая Бэкхена в столешницу. — Если так интересно, проверь, дерзкий парень. — Времена меняются, Чунмен, — Бен сжимает темные волосы парня на затылке, прижимая ближе к себе и усмехается. — Мне бы хотелось, но боюсь после этого ненавидеть будешь ты меня. Не забывай про свою даму, с которой ты так прелестно беседовал. Бэкхен отталкивает от себя Чунмена и скрывается среди танцующей пьяной молодежи. Кенсу протягивает ему косяк с марихуаной, и в этот момент Бен говорит спасибо Чунмену, который не дал ему выпить своими разговорами. Шею жжет и спустя пару мгновений на ней появляется «дерзкий». Бэкхен усмехается; ему кажется, что он нашел своего соулмейта. Честно говоря, все это полнейшее безумие, потому что такого попросту не могло быть в априори. «Простое совпадение», — думает Бен и затягивается косяком с травой отвратительного качества. Он все еще не понимает, зачем пришел на эту вечеринку, потому что все вокруг слишком отличались своей открытостью, доступностью и даже в некотором роде счастьем. Ему не суждено стать счастливым и испытать чувство облегчения и безмятежного спокойствия, когда так легко на душе; на его плечах невыносимый груз и как бы не хотелось избавиться, он просто не может сделать этого. Чуть позже, вероятно, это было ближе к полночи, когда уже все напиваются или накуриваются и не в состоянии творить адекватные вещи, кто-то втягивает Бена в откровенно скучную «правда или действие». Он смотрит на сидящего напротив Чунмена и усмехается: они оба выглядели на этой тусовке как белые вороны, выделяющиеся из числа прочих. Рядом с каждым играющим стояла рюмка, а в центре своеобразного круга покоилась пустая бутылка дешевого вина. Почему-то внезапно вспомнилась сцена, когда ему было шестнадцать лет, и они вместе с Чанелем громко хохотали над странной американской комедией, которая сейчас едва ли вызвала улыбку, пили дешевое порошковое вино, купленное нелегально в каком-то сомнительном магазине с огромной наценкой, пробовали первую в жизни сигарету и долго прерывисто кашляли от сигаретного дыма. Тот прекрасный миг, когда им было всего лишь шестнадцать без проблем, миллионных масок и отсутствия желания жить. В тот момент Бэкхен никогда не думал о том, что будет причинять себе боль, громко плакать по ночам, страдать от бессонницы и бегать по психиатрам, чтобы получить рецепт антидепрессантов, чтобы не убить себя окончательно. Когда ты оглядываешься назад, окунаясь в прошлое, жизнь в шестнадцать кажется такой беззаботной, легкой и спокойной, словно тогда не было никаких проблем, возникающих у подростков. И если бы была такая возможность, Бэкхен остался там навсегда. Он смотрит на свое взросление и отчаянно хочет прекратить это, потому что знает: взрослая жизнь приносит немало хлопот, ты жертвуешь чем-то важным, чтобы жить спокойно и рассудительно, не можешь позволить себе ровным счетом ничего, чтобы соответствовать стандартам современного взрослого общества. — Бэкхен, — он вздрагивает и поднимает взгляд на улыбчивого Чунмена. Все смотрят на него, и это мгновенно вырывает из вороха воспоминаний о счастливом детстве. — Прости, я задумался. Ты что-то говорил? — Правда или действие, Бен Бэкхен? — он только сейчас обращает внимание на дешевую бутылку вина, и хочется громко смеяться. Горлышко указывает на него, все ждут чего-то интересного, либо выпивки, но ни того, ни другого Бен не может дать. В конце концов, он все еще серая мышка, белая ворона сегодняшней вечеринки, и как бы круто и стильно Бэкхен не оделся, отличия никуда не делись. — Правда, — он выбирает меньшее из двух зол, наблюдая за разочарованными взглядами других игроков. — Что ты думаешь о своем соулмейте? — Я его ненавижу, — он отвечает, даже не задумываясь и не строя ванильных, невинных надежд. — Этот человек всего лишь мерзкий ублюдок, конченный эгоист и лицемер. Боюсь, если мы с ним встретимся, я изобью его до смерти и плюну в лицо. Люди, считающие, что могут играть моими чувствами, едва ли стоят внимания. Бэкхен мило улыбается, смотря прямо на Чунмена, пытаясь понять его эмоции и отношение к данным словам. В противовес всему, тот всего лишь кивает и улыбается, пока спустя секундами позже у него не появляется на шее «лицемер». На это никто не обращает внимание и даже не замечает полных боли глаз. — Разве твой соулмейт не заслуживает быть счастливым с тобой? — он говорит с той же добродушной улыбкой, которая покорила сердце не одной девушки. — А разве этот человек, напоминающий мне каждый раз, какой я жалкий и никчемный, имеет право быть в принципе счастливым? Я хочу посмотреть ему в лицо и спросить мучает ли его совесть хотя бы немного из-за того, что чуть не убил меня, — Бэкхен задерживает взгляд на Чунмене и усмехается, борясь внутри с собственными демонами. — Как думаешь, после того как на протяжении 4 лет о тебе ни разу не сказали хорошее, даже не зная, кто это на самом деле, могу ли я дать ему шанс на счастье? Нет, этот шанс так и останется бесценным сокровищем, которое никогда никому не достанется. — Может, у него были на это причины, — в небольшой комнатке по неизвестной причине становится слишком тихо — Бэкхен все это подмечает, но не собирается останавливаться. Остановись он сейчас, все бы посчитали это величайшей трусостью. — Я бы сначала выслушал его. — Этот человек даже не стоит своих жалких объяснений. Ты бы простил человека, который говорит о тебе только отвратительные вещи? — Это лучше, чем постоянное молчание, когда ты не знаешь жив ли твой соулмейт или мертв, а потом резкое «ненавижу». Это, к слову, тоже приносит боль. — Возможно, твой соулмейт боялся что-то сказать про тебя не то, чтобы не навредить. Ты не можешь судить человека. — Ты тоже не имеешь права это делать. Твоя проблема в том, Бэкхен, что ты просто пытаешься себя пожалеть и оправдать, а твоя фальшивая улыбка и сила духа — всего лишь маска сломленного жалкого человека. Это, знаешь ли, бросается в глаза. Такие люди, как ты, всего лишь беззащитные создания, боящиеся причинить вред другому живому существу; вам нужна поддержка и защита, признание со стороны близких и окружающих. Твой соулмейт не смог дать тебе этого, потому ты так сильно его ненавидишь. — Идите на второй этаж обсудите насущные проблемы, — их выгоняет Кенсу с веселым смехом и затягивается косяком. Бэкхен плетется в сторону второго этажа, надеясь избежать глупых бессмысленных разговоров с Чунменом. Он оказывается в какой-то комнате со множеством разбросанных потрепанных книг, глупых подростковых постеров с киногероями. Вероятно, тут жил кто-то с литературного, а потому объяснить заметки по всей комнате цитат из разных книг было невозможным. Люди не делают это из чистого интереса и эстетического наслаждения. — Ты очень шустрый, — Чунмен плюхается на кровать и внимательно осматривает комнату, пока не останавливает свой взгляд полностью на Бене. — Хочешь поговорить? — Бэкхен аккуратно прислоняется к стене, боясь как-то задеть разноцветные стикеры на стене. — Ты ведь гей, да? — А разве моя ориентация имеет значение? — Мне просто было интересно. Ты всегда вежлив и дружелюбен с девушками, но ни разу не позволял себе лишнего, словно они тебя совсем не интересовали. Впрочем, в этом мы с тобой похожи, но сейчас не об этом, — Ким наклоняет голову в бок, внимательно наблюдая за эмоциями стоящего напротив парня. — Бэкхен, не хочешь переспать со мной? — А ты потом не пожалеешь об этом? — Бен подходит к Чунмену подобно хищнику и улыбается, садясь ему на колени. — Потому что ты потом едва ли сможешь от меня отвязаться. — А что насчет тебя? Это было предложением с моей стороны, а не твоим, — вероятно, Ким хочет сказать еще что-то, но его нагло затыкают поцелуем. И сразу по неизвестной причине становится так спокойно, словно не они находятся в напряженных отношениях из-за спора про соулмейтов на студенческой вечеринке. Губы у Бэкхена мягкие с вишневым бальзамом, и Чунмен растворяется в этих ощущениях тепла и спокойствия. Он крепче обнимает сидящего парня за талию и прижимает к себе, ладонями забираясь под свободную рубашку. «У него холодные пальцы,» — думает Бэкхен и тянет белую футболку Кима вверх, отрываясь всего на мгновение, что снять ее и откинуть в сторону, а потом с новой силой припасть к губам. Целоваться с Чунменом оказывается, на удивление, приятно, словно это было тем теплом и защитой, которую он искал. Мускулистое подкаченное тело кажется горячим на фоне ледяных рук, а весь мир перестает существовать. В какой-то момент Бэкхен ловит себя на мысли насколько все это быстро закончится: его тело в отвратительных надписях и порезах, сам он всего лишь маленький беззащитный человек с разбитым сердцем, и эта ночь может принести долгожданное упоение, но по неизвестной причине так страшно, словно от темного полотна неба зависит вся его дальнейшая жизнь. Чунмен снимает рубашку и опрокидывает Бэкхена на кровать, рассматривая каждую букву, соединяющиеся в отвратительные слова. Он узнает в них самого себя: именно он на протяжении многих лет причинял боль такому же родному, даже не задумываясь о последствиях. Порезанные руки, свежие шрамы: он покрывает все это поцелуями, пытаясь загладить вину, сказать, что все это полнейший бред, что все эти слова не значат ничего. Бэкхен плачет по неизвестной причине, словно все это ужасно больно, подобно разрезающему лезвию по запястью. В какой-то момент ему кажется, что именно Чунмен говорил эти слова, словно он и есть его соулмейт, но это все еще бред. Они снова целуются, и отчаянно ищут в этом поцелуе что-то потерянное давным давно: попытку снова спокойно дышать полной грудью и быть счастливыми. В глубине души каждый из них понимает, что это всего лишь иллюзия, самообман и способ не сойти с ума. — Почему ты остановился? — Бэкхен спрашивает это, когда на них из одежды остается ровным счетом ничего. Чунмен долго смотрит на него как-то завороженно: фарфоровая кукла со своими страхами и переживаниями. — Знаешь, а ведь я тоже говорил такие слова про своего соулмейта. И мне до сих пор хочется ударить себя за это, потому что никто не заслуживает подобного, — Бэкхен вместо ответа притягивает парня и целует в попытке забрать все оставшиеся переживания себе. — Если бы ты оказался моим соулмейтом, я бы ударил тебя, потому что ты заставил меня страдать, — он говорит это просто и громко стонет, когда чувствует, как пальцы проникают в него, растягивая. — А я бы заставил тебя влюбиться в меня, — Чунмен тихо смеется и добавляет третий палец. Он не хочет причинять боль и старается сделать все это безболезненно. И эти глупые старания порядком надоедают, потому что: — Я не неженка, Чунмен. Они сливаются воедино в момент, когда Чунмен входит. По комнате раздается громкий стон, а с глаз предательски брызгают слезы. В груди по неизвестной причине становится тепло, а на душе спокойно, словно все так и должно быть. — Не сбежишь потом от меня? — спрашивает Ким и начинает двигаться. — У меня к тебе тот же вопрос, — отвечает Бэкхен и утыкается носом в подушку, глуша в ней свои стоны. Может, все так и должно было быть: громкие стоны, потные тела, прижимающиеся друг к другу. Чуть позже Бэкхен лежит на кровати и смотрит в белый потолок, пытаясь сдержать смех. Он совсем не тот, который будет трахаться с первым встречным, просто почему-то так тянуло и хотелось; и это желание никто не в силах объяснить. — Ты такой красивый сейчас, — говорит Чунмен и целует лежащего рядом парня в макушку. Бэкхен молчит и чувствует тепло на ключице. Может, это просто дурацкое совпадение? — Чунмен… — Бэкхен садится и смотрит на Кима слишком серьезно и сосредоточенно, словно ему почему-то резко захотелось сбежать, — почему ты говорил про своего соулмейта те мерзкие слова, что разбросаны на разных частях моего тела? — Я не хотел себе соулмейта. Почему наши судьбы должны быть переплетены, если мы даже друг друга не знаем. И когда я напивался, мне почему-то хотелось так говорить. Это постоянное самовнушение в определенный момент привело к саморазрушению, потому что я знал, что эти слова приносят невыносимую боль и ломают человека. И я так сильно хочу сказать ему, что мне чертовски жаль, но это едва сможет принести ему успокоение, — Чунмен смотрит на Бэкхена и садится следом, замечая на груди новое «красивый». — Мои родители не самый лучший пример для маленького дитя, который видел измены и несовместимость характеров, хотя они и были родственными душами. Может, мне хотелось верить, а может и верил в глубине души, что я стану исключением, но все это оказалось бы ложью. По этой причине я решил, что сделаю так, что моя родственная душа будет меня ненавидеть. Эгоистично, правда? — Эгоистично. Не хочешь извиниться сейчас? За страдания и причиненную боль, за шрамы на руках, где были эти отвратительные слова, — Бен поднимается с постели и накидывает на себя рубашку. — Мне плевать как сильно ты боялся, но никто не давал тебе права разрушать чужие невинные жизни, Ким Чунмен. И даже если после скажешь миллион раз «красивый», «очаровательный или тому подобное, ты не сможешь уничтожить воспоминания, после которых я стал так сильно ненавидеть закаты. — Прости, — он смотрит, как Бэкхен застегивает пуговицы на рубашке, и чувствует, как между ними стремительно растет пропасть. — Мне так жаль, Бэкхен. — Я так ошибался на твой счет. Всегда думал, что будь ты моим соулмейтом, все бы было иначе: никаких дурацких слов, которые приходилось прятать, желания сдохнуть и исчезнуть навсегда. В итоге оказалось, что именно ты приносил невыносимую боль, которая может сломать даже самого сильного духом человека, — Бен открывает дверь, и в комнату врываются звуки музыки, и по неизвестной причине замирает, пытаясь подобрать подходящую маску. Он улыбается Чунмену, вероятно, в последний раз. — Если тебе так жаль, сделай так, чтобы мне не приходилось больше страдать. Исчезни из моей жизни. Дверь хлопает с оглушительным звуком, а невидимая пропасть становится бесконечной. По неизвестной причине Бэкхен не появляется в университете ни на следующий день, ни через неделю. Чанель — его лучший друг, ходит угрюмый и озадаченный, но в глазах выражается беспокойство. Чунмен смотрит на свое тело, как завороженный, и пытается увидеть слова ненависти и боли, но ничего не происходит. По итогу оказывается, что Бэкхен действительно сильный, раз после произошедшего не говорит ничего. Может, он просто гордый. В какой-то момент первая неделя плавно перетекает во вторую, и Ким понимает, что совершенно ничего не знает о своей родственной душе: что он любит, что делает, когда счастлив или грустит, какие книги читает и какие у него любимые сериалы. Что самое ужасное, у него даже нет номера телефона Бэкхена, хотя они и однокурсники. Время быстротечно: не успеешь оглянуться, как на смену знойному лету приходит дождливая осень, а за ней холодная снежная зима. Чунмен все также мило улыбается людям, исправно выполняет домашние задания и посещает все лекции. Он чаще смотрит в окно, надеясь увидеть темную макушку Бена, но по итогу все оказывается напрасно. Вместо Чунмена исчезает Бэкхен. Весь мир постепенно теряет свои краски: он становится серым и грязным, невидимые бесконечные лужи вылезают наружу и по неизвестной причине заставляют захлебываться. Чуть позже Чунмен понимает, что начинает чувствовать не только свои эмоции, но и эмоции своей родственной души. Ах, если бы он знал, то никогда бы в жизни не начал подобного издевательства. Вместо дорогих костюмов, обычные худи из магазинов, джинсы и кросовки. Бесконечные круги под глазами от кошмаров и бессонницы, потерянный блеск в глазах, острые скулы от потери веса, об которые можно порезаться. Из человека Чунмен превращается в тряпичную бездушную куклу, ненужную игрушку, которую выкинут на мусорку после двух-трех дней эксплуатации. — Чанель, подожди, — в один из дней он окликает идущего впереди парня. Кажется, после исчезновения Бэкхена прошел целый месяц. Месяц молчания и невыплаканных слез отчаяния и потухшей надежды на лучшее. — Чего тебе, Чунмен? — Чанель не говорит вежливо и не улыбается, потому что это то отношение, которое заслужили. — Где Бэкхен? Прошу тебя, ответь. — Это не тот вопрос, который ты должен задавать после того, что ты сделал. И я не позволю случиться тому, чтобы вы встретились, — противный звонок, оповещающий о начале пары звенит как оглушающий гром среди ясного неба. Они остаются вдвоем посреди пустынного коридора. — Остановись, наконец. Ты причинил уже достаточно боли. — Он… в порядке? — Тебе об этом знать не обязательно. А, кстати, — Чанель бьет Кима по лицу и уходит, даже не попрощавшись. Чунмен понимает, что заслужил, а потому смотрит, как из носа течет кровь, и падает алыми каплями на пол. Он всегда думал, что после такого ему станет легче, но по неизвестной причине стало еще тяжелее. Бэкхен не в порядке, Чунмен знает это лучше алфавита. Может, по этой причине он задерживается каждый день в университете, засиживаясь в библиотеке до самого закрытия, идет домой и пьет снова и снова, чтобы не чувствовать чужой боли. Они не обязаны были повторить судьбу родителей, влюбиться с первого взгляда и закончить либо долго и счастливо, либо быстро и несчастно. У них двоих была своя судьба и свой собственный тернистый путь, который Ким разрушил своими же руками. Он читает статьи про счастливую и несчастную любовь родственных душ, и с каждым днем все сильнее понимает какую же ужасную необратимую ошибку он совершил. Ошибку, которая разрушила не только всю его жизнь, но и жизнь другого человека. Чунмен медленно идет в сторону дома около полночи, когда видит его: худого и замученного, с вымученной улыбкой на лице и опухшими красными глазами; исхудавшего настолько сильно, что, казалось, его может сдуть легкий ночной ветер, а звездное небо уничтожит. Бэкхен смотрел на него, не отрываясь несколько минут, тянущихся целую бесконечность, словно маленькие песчинки времени разделились еще на две части, прежде чем сделать первый шаг навстречу. — Давно не виделись, Ким Чунмен. Как поживал все эти дни?