***
Громкая трель врывается в вязкий беспокойный сон, подрывая Шуру с подушки. Ночные звонки он ненавидит, но с недавних пор не выключает звук — с тех пор, как они приняли решение больше не засыпать в одной кровати. — Шур, приходи, я… я не знаю, что с ним… — голос Аси дрожит, прерывается всхлипами, и Шура не видит смысла задавать вопросов. Он не видит смысла переодеваться и запирать квартиру — всё, в чем в эту секунду есть смысл — загибающийся в соседнем подъезде Лёва. Ася ждёт его, утирая слёзы с бледных щек, напуганная и растерянная, утратившая весь свой боевой настрой. Шура пролетает мимо — в гостиную, где на полу, сжавшись в комок боли, лежит Лёва. На белом лбу проступила испарина, рот открыт, а по щекам размазаны пена и рвота. Шура пытается нащупать пульс на обнаженной хрупкой шее, и выдыхает, только почувствовав слабые, редкие толчки. — Скорую, быстрее! Ася — маленькая храбрая девочка — ориентируется быстро, и Шура снова отключается от происходящего, сосредоточившись только на тоненькой ниточке пульса под подушечками дрожащих пальцев. Некстати вспоминаются собственные мрачные мысли, но Шура отгоняет их поганой метлой — не сейчас, не сейчас. Пусть он только выживет, а на то, чтобы проклинать всё это, начиная с себя, у Шуры будет вся жизнь. Он подкладывает под тяжелую безвольную голову свою ладонь в порыве защитить его хотя бы от холода полов. От всего остального защитить он уже не успел. Лёвчик — сломанная кукла, которой обрезали ниточки, сбили с пути и бросили. Шура бросил — не проконтролировал, не довез, не уследил. Пульс с каждой минутой становится тише, но Шура держится — нельзя паниковать, нельзя даже думать о том, что эта ночь станет концом. Не так, не сегодня, не для них — они же Лёва и Шура, Шура и Лёва, они еще не стали легендами, не выпустили новый альбом, не собрали проклятый «Олимпийский», они еще не всё друг другу сказали и не обо все спели. Такой финал — не для них. Такой финал не для Лёвы. Пока слишком громкие настенные часы отчитывают время, Шура отчитывает пульс, постоянно сбиваясь на собственные тревожные мысли, так или иначе сводящиеся к одному бесконечному «нет-нет-нет-нет». Шура проводит рукой по щеке, стирая пену, вытирая её о собственную футболку — плевать, на всё уже плевать. Когда Лёву, наконец, забирают врачи, Шуре чудом удается успеть назвать настоящее имя, взглядом затыкая Асю, чуть не брякнувшую со страху приговор для них всех. Позволяет на секунду обрадоваться тому, что среди врачей скорой не находится фанатов. Его не пускают с ним — не родственник, не положено. Объяснять, что Шура больше, чем родственник, нет смысла. У него нет сил успокаивать Асю и нормально собраться, он вызывает такси и едет прямо за скорой, сигнальными огнями освещающей улицу. Тревога внутри нарастает — как он там, он жив, он дышит? И Шура курит, не спрашивая разрешения — все его мысли, вся его жизнь сейчас в белой машине с красным крестом, рядом с тоненькой ниточкой пульса на тонкой бледной шее. Когда из обшарпанных дверей в конце коридора выходит измученный врач, Шура подрывается с места. — У вашего друга передозировка, скорее всего от смешения наркосодержащих веществ. Мы почистили кровь, стабилизовали состояние. Он очень слаб, в себя не приходил, думаю, не придет и до утра. Всё, что Шура выносит из сухой, безэмоциональной речи — живой. И тут же падает в слепую злость — передозировка. Как будто до этой минуты он думал, что Лёва обожрался аскорбинки, блять. Но слышать такое от человека в белом халате — как наждачкой по живой ране, больно до ужаса. Шура сует врачу чудом оказавшиеся в кармане куртке купюры, почти умоляя никуда не сообщать. Он ненавидит себя за это — потому что часть его буквально жаждет, чтобы Лёвчик окунулся в это дерьмо с головой. После простого «выжил» в голове не остается места для вины и тревоги, набатом стучит только пресловутое «передозировка», и глаза застилает туман. Домой Шура не едет — просто не в состоянии. Его колотит, как суку на ветру, от злости и отчаяния. Этого он хотел? Этого он добивался? Белых стен, хлорного запаха и писка аппаратов над ухом? Хотел, чтобы у Шуры поехала от страха крыша? Хотел поздороваться со смертью? Так пусть принимает поздравления, блять, он этого добился! Шура просто не понимает — как? Как он мог — забить на всё, наплевать на всех, довести себя до этого? Неужели не понимал? Шура прекрасно знает, на что способны эти гениальные мозги — Лёва понимал, и это понимание дарило ему особое наслаждение. Смотрите — я на краю, прям на самом, ещё шаг — и не успеете поймать. Вы там точно смотрите? Смотрите-смотрите, я для кого всё это делаю? Маленький ублюдок. Белые стены давят, выжимают мозги, проедая легкие хлорным запахом одиночества — Шура один, и с этой проблемой и в этой жизни. Он прошёл с одним человеком всё, что только можно было пройти, чтобы оказаться в больничном коридоре с мигающей лампочкой на съедение собственным чувствам. В том, что Лёва знал, что так будет, Шура не сомневается. Он знал — ради него бросят всё, бросят всех и прибегут по первому зову, как бы часто не отрекались, как бы далеко не посылали. Прибегут, сверкая горящими пятками, перемахивая лестничные пролеты и океаны, лишь бы убедиться, что с ним всё в порядке. Тщеславный ублюдок, мать его. Шура дожидается утра, когда уставшая со смены медсестра мягко треплет его плечо, привлекая внимание. — Он пришёл в себя, — улыбается она. Шура благодарно кивает. Через минуту Асе приходит сообщение — «приезжай», а Шура, наконец, выходит на свежий воздух.***
Концерт они играют без Лёвчика — Шура поет его песни под недовольный гул толпы, ненавидя каждую строчку вместе с их автором, проглатывая жгучую горечь разочарования в короткие перерывы. Парни в курсе — траурно молчат, не лезут, не спрашивают, только обменяются мрачными взглядами исподтишка. Шуре всё равно — он весь день борется с клокочущей злостью, сгрызающей его изнутри, отравляющей сознание. Пару раз его накрывает — в пустой без Лёвы гримерке он глушит рвущиеся рыдания, больше похожие на стоны умирающего животного. Он себя так и чувствует — этой ночью Лёвчик выжил, потому что Шура отдал свою жизнь в обмен, не иначе. Внутренности сводит болезненными судорогами, от голода и тошноты кружится голова — перед глазами застыла размазанная у рта пена. Шура прячется в гримерке, пока все не уходят — просто не может встать, пригвожденный к полу собственным отчаянием. Он не знает, что делать, но он сдается — ещё один такой раз он уже не вывезет, он просто не переживет. Всё, на что его хватает — связаться с клиникой в Израиле, заставить голос не дрожать и запомнить время приема, которое он вместе с адресом отправляет Асе. От неё у него больше десятка пропущенных, но принять вызов он не может — сердце, кажется, готово остановиться в любой момент. Шуре в жизни еще никогда не было так страшно, как сегодня ночью, когда сломанный Лёва лежал у его ног, а тихое «тук-тук» чувствовалось с трудом. К Лёве Шура так и не приезжает — ни сегодня, ни завтра, ни через неделю, игнорируя все его звонки и Асины уговоры — баста, хватит. У него в груди — выжженные миры, опустевшие города, пустые, мать их, поезда, следующие из никуда в ниоткуда. Злость притупляется, но новые эмоции не приходят — Шура безразлично вчитывается во всю информацию о нём от Аси, так же безразлично отменяет репетиции и договаривается о переносе на следующий год оставшихся в пуле концертов. Спасибо, Бортник, что передознуться ты решил под Новый год. Шура старается о нём не думать — но думает каждую секунду. Дымит, как полыхающий деревянный сарай, выливает весь алкоголь в доме — знает, что не сможет остановиться, если начнет. Всё сводится к ожиданию выписки, а после — к вылету рейса «Москва — Иерусалим», с посадки на который Ася ему отписывается — звонить при Лёве она боится. Шура знает, что тот бесится с тишины в ответ на все его попытки достучаться. Шура думает, что он это заслужил — ему пришлось разговаривать со стеной больше двух лет. Уверенности в том, что Лёва явится на прием, нет никакой — скорее наоборот, Шура весь день ждёт смс-ку о том, что Бортник передумал, скинулся со стены плача или снова обдолбался — Шура в него, увы, больше не верит. Ни после стольких наркологов, Лёвой проигнорированных. Но вечером ему звонит Ася, радостная и воодушевленная — Лёва даже согласился на госпитализацию. Шура желает им удачи, и отключается — он просто не хочет иметь с этим что-то общее.***
Лечение стопорится — об этом он узнает опять от Аси, голос которой звучит всё более уставшим с каждым звонком, о котором он вообще её не просил. Но бушующая внутри него тревога совсем не против — забыть о том, что где-то там Лёва пытается бороться сам с собой, не получается, как и вернуться к полноценной жизни «до». Поэтому он всегда слушает её жадно, чтобы потом скурить пол пачки — успокоить расшалившиеся нервы, которые он никак не восстановит. По ночам ему снятся кошмары, и круги под глазами уже по праву готовы соперничать с Лёвкиными — переживать его смерть от ебаного передоза каждую ночь Шура не в силах. — Приезжай, Шур, — просит Ася, непривычно жалобно и печально, словно Шура — ангел-Хранитель, и ему одному подвластно что-то изменить. Так, наверное, молятся в церквях грешники. — Нет. Шура остается непреклонен — он сам себе признается спустя недели борьбы, что просто боится его увидеть. Увидеть, каким он стал после всего этого. Увидеть, каким он себя сделал. — Ему не нужны врачи, Шура. Ему нужен только ты. Асины слова бьют обухом по голове, оседают неприятной гарью на лёгких, мешая дышать. Шура покупает билет на ближайший рейс. Вот так просто — он ему нужен, и всё остальное опять на втором месте. Он же ему нужен, нужен Егору, мать его, Бортнику, который «нет» не принимает ни в каком виде. Шура чувствует себя жалким и снова обманутым, но оставаться в Москве больше не может — беспокойство и постоянный страх сожрут его заживо без промедления. Он ему нужен — зачем? Чем он теперь может ему помочь? Кажется, уже ничем — его максимумом было ночное дежурство в приемном, пока Лёва карабкался с того света. Шура в этой борьбе ему не помощник, не волшебная панацея и не супер-герой с даром внушения. Всё только в Лёвиных руках, но Шура послушно летит в Израиль, потому что он нужен. Подумать только — не был нужен так долго, а теперь понадобился снова. Шура так часто сжимает челюсть, сдерживая подкатывающую истерику, что начинает болеть челюсть. В клинике светло и безмятежно, но осознание того, что за коридорами и лестницами проходящий реабилитацию Лёва, сдавливает грудь. Его пускают без вопросов, сопровождая до «комнаты для свидания», и Шура внутренне гомерически хохочет. Последнее их свидание было перед переездом в Москву, на берегу океана, под розовыми лучами заката. Пол в этой комнате такой же белый, как песок, но атмосфера совсем не располагает к романтике — какая жалость. Шура ждёт Лёву, от волнения дергая волосы — такими темпами высветлять будет уже нечего, к концу лечения он облысеет точно. Лёва заходит несмело, замирая у закрытой двери, жадно вглядываясь в родные черты. Приехал, наконец-то, приехал. Но Шура не встречает его распростертыми объятиями, только молча кивает на стул напротив. Лёва, как осужденный, садится, сложив руки перед собой, чтобы невидимый надсмотрщик видел — он не опасен. Под тяжелым Шуркиным взглядом Лёва падает в непроглядную тьму вины, ставшей привычной за эти дни. Он виновен, виновен во всём, что с ними сделал. — Как дела? — голос подводит, хрипит и сбивается, и Лёве хочется провалиться сквозь землю. — Как у меня могут быть дела? Шура припечатывает каждым слогом, обнажая невысказанное — как у меня могут быть дела после того, что ты натворил? — Прости, Шур, я… — сбивчивые извинения перебивает взметнувшаяся вверх рука, остановившаяся аккурат возле его носа. Шура не дает сказать и молчит сам, рассматривая его осунувшееся, бледное лицо, впалые щеки, чернеющие на общем фоне круги под глазами, потрескавшиеся губы, перебрасывая взгляд на сцепленные друг с другом пальцы, чуть подрагивающие от волнения. Отстраненно замечает, что дрожи в их жизни стало слишком много в слишком неприятном её контексте. Лёвчик похудел — болтается на плечах футболка, и запястья теперь тонкие — Шура с легкостью обхватит их двумя пальцами. Лёва будто тень себя прежнего — покорный, тихий, хрупкий. Шуру обезоруживает полноценное понимание — он ведь живой. Живой, стремящийся стать ещё и здоровым — вот он, далеко тянуться не придётся. Нет сумасшедшего блеска в глазах, нет густой поволоки, не дергается нервно уголок губ — только острее очерчены скулы и линия рта. При всей своей маленькости теперь — всё равно живой. Не захлебнулся рвотой, не умер в скорой, сердце при чистке крови не остановилось — он живой. Смотрящий так же трепетно, как раньше, совершенно трезвый, сломанный, но не сломленный — он живой. — Шур, ты чего? Лёва пугается срывающихся с густых ресниц слёз, долго сдерживаемых и чистых. Шура понимает — он боялся не того, что увидит. Он боялся, что увидев — всё простит. Руки сами тянутся навстречу — почувствовать пульс, ощутить сухость кожи, огладить и согреть. Лёва цепляется за его пальцы своими, сжимая почти до хруста, боясь отпустить и потерять теперь уже навсегда. — Прости меня, прости меня за всё, — он шепчет, теперь уже никем не прерываемый. — Прости за всё, что тебе со мной пришлось пережить. Я не представляю, что ты испытал, и никогда себе этого не прощу. Я обещаю, я завяжу, я вылечусь, слышишь? Только не оставляй меня, Шур, только не оставляй. Лёва вдруг падает на их руки, и кожу обжигают горячие капли. Лёва всхлипывает, по-детски, жалобно и виновато — Шура запускает пальцы в отросшую шевелюру. — Тише, тише, родной, я рядом, — Шура просто не может злиться, не может выдавить из себя ни слова из заготовленной яростной тирады, так и рвущей его еще полчаса назад. Он может только гладить мягкие пряди на непутевой голове, захлебываясь собственной нежностью и любовью. Потому что никогда по-другому не получалось — что бы он ни делал, что бы ни происходило вокруг, куда бы их ни забрасывало — уйти не получалось. И сейчас он молчит, чувствуя прикосновение грубоватых губ на своих пальцах, понимая, что остается. Будто открывается второе дыхание, потому что сейчас — точно есть ради чего. Ради этого мальчика — запутавшегося и раскаявшегося, нуждающегося в его поддержке и любви, нуждающегося в его, Шурика, вере. Ради этих жадных касаний, ради глотка свежего воздуха — Шура, кажется, не дышал им целую вечность. Ему было куда уйти, но его место всегда было здесь — рядом с ним, каким бы он ни был. — Прости… — Лёва снова и снова повторяет, не в силах подобрать другие слова. Шуре не нужны слова, чтобы его понять. Шуре нужны слова, чтобы расставить все точки над i. — Я буду рядом, мы с тобой вместе через это пройдем. Но я не уверен, слышишь, я не уверен, что переживу подобное ещё раз. Я даже не про эти безумные годы, когда мы стали такими чужими, какими никогда не были. Я про тебя полуживого на полу, понимаешь? Это страшно — терять тебя, потому что ты всегда был и будешь единственно важным в моей жизни. Всегда, — Шура не может утереть бегущие слёзы, его руки заняты Лёвой, и отпускать его страшно. Лёва поднимает голову, поддается вперед, и их лбы встречаются, и где-то схлопывается одна вселенная — так близко они не были тысячу лет. Шура чувствует его дыхание на своем лице, чувствует едва уловимый знакомый запах родного тела, и плакать хочется еще сильнее. Потому что всё это время, оказывается, было важно только одно — чтобы он дышал. Ни какое лечение, ни какое восстановления, на самом деле, не волновали его так сильно, как спокойное дыхание, ровное и теплое. — Я всё исправлю, — Лёва обещает ему одними только глазами, но Шуре большего и не надо. Ему вообще сейчас не надо ничего больше, ему как будто снова шестнадцать, и Лёвкины глаза будто впервые так близко. Шуре кажется, что больше эмоций он уже не выдержит — моторчик не тот. Но Лёва касается губами губ, и Шура понимает — он выдержит всё. Пока длится этот короткий, совсем целомудренный, мокрый от слёз поцелуй, они оба понимают, что всё еще успеют. И восстановить организм, и выписаться из рехаба, и записать новый альбом, и собрать этот ебанный «Олимпийский» ради формальной галочки в карьере, и станут легендами — они всё это успеют обязательно. Они всё это смогут — пока друг у друга есть. — Я только надеюсь, что впредь каждый раз, когда ты будешь вставать перед выбором — я или что-то еще — выбор будет в мою пользу. Я о большем тебя не прошу, — Шура шепчет в самые губы слова, которые Лёва и в тишине почувствовал кожей. — Всегда. Пальцы — в мозолях от гитарных струн, с запахом больничной стерильности — с нежностью, от которой уже отвыкли, вплетаются в длинные пряди, прижимая ближе. И мир снова — одно дыхание на двоих, и какие бы войны в нём не происходили, небо рано или поздно становится ясным.