Come down and kiss me fairly

      Из всего того, что я не включил в предыдущий роман о проделках своего дяди, своём похищении и последующих своих приключениях, которые я разделил с Аланом Бреком — большая часть была убрана для защиты нескольких невинных людей и, признаю, чтобы спасти меня от смущения — самыми большими упущениями являются, пожалуй, пять поцелуев. Скорее, ради большей ясности, три, так как первый из них я описал, а последний состоялся уже после описанных событий.       Я пишу это дополнение в качестве собственного развлечения, поскольку лишь один человек сможет увидеть его, и я не уверен, как отреагировал бы другой. Тем не менее, я бы хотел записать эти нежные, старые воспоминания, пока время не размыло их, хотя сейчас мне кажется, что эти светлые моменты будут гореть в моём сердце до того момента, пока мои глаза не закроются навсегда и душа не покинет тело (я привожу эти уверения для возможного читателя, который тщеславен, как петух, и ревнив, как Медея). Я продолжу свой рассказ.       Первым из этих поцелуев был, конечно, поцелуй в рубке на борту «Завета», когда Алан схватил меня за плечи и по очереди прижался губами к моим щекам. После этого он засмеялся и запел с искренней радостью от своей победы. Тогда я был настолько шокирован и чувствовал столь сильное отвращение ко всему произошедшему, что не мог даже думать о чём-то помимо крови на полу и лихорадочного блеска в глазах Алана. Тем не менее, когда я свернулся на капитанской койке, закрыв глаза от качки и перестав видеть силуэт Алана, стоявшего в дверях, я снова почувствовал эти поцелуи. Губы Алана на моих щеках, то, как его нос упирался в мои скулы, хватку его пальцев на моих плечах, когда он притянул меня к себе. Я потёрся лицом о подушку, всё ещё мокрую от ничего иного, как моих слёз, а потом закрыл глаза и заснул.       В одиночестве на том, что я считал островом, дни спустя, промокшему и замерзшему, мне снились руки Алана, обнимающие меня, его руки на моих плечах. В этот раз он целовал меня в губы, и на мгновение моё тело наполнялось теплом, после чего я, жалкий и одинокий, просыпался и вновь горевал из-за крушения «Завета» и смерти Алана Брека, даже не задумываясь, что мог означать мой сон.       Второй, и первый опущенный мной, поцелуй застал меня на том камне посредине реки в первое утро нашего побега из Апина.       Я, промёрзший до костей, стоял как вкопанный, не в состоянии думать о том, чтобы двигаться вперёд или назад, не смотря на слова Алана и коньяк на моих губах. И снова он взял меня за плечи, но в этот раз целовал, как в моём почти забытом сне — решительно и в губы. С секунду помедлив, он отпустил меня и прыгнул на противоположный берег, оставив меня, ошеломлённого и полупьяного, на камне в одиночестве.       Я хотел попросить у Алана объяснений, но он бы не услышал меня из-за грохочущей воды. Так что я прыгнул за ним, и дальше всё произошло так же, как я описывал ранее: я чуть не упал, он поймал меня, и наше беззаконное бегство продолжилось.       Позже, меж двух скал, я до сих пор хотел спросить его, что он имел в виду этим поцелуем, но обстоятельства вовсе не предрасполагали к вопросам, и пока мы лежали под палящим солнцем, окружённые красными мундирами, я даже не осмеливался говорить. Всё равно тот поцелуй больше был похож на ещё один сон.       Мы бежали всю ночь, то ползя, то низко пригибаясь к земле и к растущему на ней вереску. Я наблюдал за Аланом в качестве образца для подражания — пригибался, когда он пригибался, и поднимался за ним вслед, — и также всматривался в его испуганное лицо при лунном свете и удивлялся этому поцелую. Он показался куда более реальным в темноте, когда мы стояли плечом к плечу, и я знал, что в этот раз я ничего не придумывал.       Я до сих пор не знал, почему он поступил так, так же как я не знал, почему убийство троих людей заставило его петь от радости, когда меня оно заставило рыдать. Мне Алан казался больше магическим созданием, нежели настоящим человеком, и я понимал, что вопрос разрушит заклятие, наложенное им.       На следующее утро, высоко на холмах в месте, называемом Коринакским Обрывом, когда мы вместе лежали под его плащём на вереске, я понял, что если так будет продолжаться дальше, то я не позволю больше Алану молчать. Я думал об этом поцелуе целый день и знал, что этот вопрос будет мучить меня до конца наших общих дней, а может быть, и в последующие дни, если нас не повесят. Алан лежал достаточно близко, чтобы я чувствовал запах коньяка в его дыхании и тепло его тела, хотя мы почти не касались друг друга. Я хотел, чтобы он обнял меня, как в рубке, хотел почувствовать спокойствие, как в моём сне на острове, и чего-то более страстного, что я не мог выразить словами, несмотря на то, что каждая часть меня была за.       Я спросил Алана, почему он поцеловал меня.       Мы лежали лицом к лицу в тусклом свете пещеры, и его глаза встретились с моими, когда я начал вопрос, но к тому времени, когда я закончил, он уже изучал тени на стене позади меня.       — О, — сказал он, — я просто подумал, что это принесёт большую пользу, нежели пощёчина.       Я не хотел признавать слабый огонь надежды в моей груди, пока Алан не подавил его. Я закусил губу, чтобы скрыть вздох, и посмотрел через плечо Алана на серое облако, видневшееся в нашей пещере. Я искренне желал, чтобы я никогда не думал об этом поцелуе в рубке, и тем более, чтобы он мне не снился. Странные якобитские манеры и все эти годы во Франции явно заставили Алана думать о поцелуе, как о пустом звуке. Я знал, что стоит мне сказать о том, что я думал об этом или на что надеялся, как он засмеётся и назовёт меня вигом. Я закрыл глаза, не в силах вынести даже вид его волос в углу своего поля зрения. Было по-детски плакать о том, чего никогда не обещали и на что едва ли можно было надеяться, но я всё равно чувствовал боль в горле.       — Дэви, — сказал Алан, коснулся моих висков кончиками пальцев и погладил меня по волосам. Не открывая глаз, я повернулся лицом в его сторону. — Ты просишь ещё одного?       Его голос был мягким, он не смеялся, и я не мог не думать о том, как близко мы лежим в вереске, соприкасаясь коленями, о его пальцах в моих волосах. Я не мог говорить, поэтому я слегка кивнул и поцеловал его запястье.       — Ты знаешь, о чём просишь? — спросил он.       По правде говоря, я не знал. Я следовал только воспоминанию о теплоте грёз и, как мне казалось, не мог думать ни о чём, кроме того ощущения его губ на моих. Я не мог лгать, но и отвечать прямо не мог, поэтому лежал неподвижно, как заяц в зарослях ежевики, в ожидании его действий. Рука Алана оставалась в моих волосах, и звук его дыхания наполнял, казалось, всю пещеру, а, возможно, и весь мир.       Алан поцеловал меня. Вереск под нами шелестел, когда он наклонился, и, в отличие от первых двух поцелуев, его губы слегка коснулись моих. Скорее это было просто прикосновение, нежели поцелуй. Я приоткрыл губы, надеясь, что он продолжит, но он отстранился. Я открыл глаза — казалось, что ничего другого я сделать не мог — и увидел, что он внимательно наблюдает за мной.       Я попытался заговорить, но обнаружил, что у меня пересохло в горле, поэтому я сглотнул и облизнул губы, прежде чем сказать:       — Да, Алан, прошу ещё одного.       На этом я остановлю отчёт об остатке дня, но, думаю, я достаточно ясно дал понять, что произошло дальше, и почему мы провели пять дней в Коринакском Обрыве.       Потом у нас не было времени на такие вещи, потому что я или был слишком уставшим, или слишком больным, или слишком зол на Алана, чтобы останавливаться для поцелуев между Корринаки и Бэлкиддером, а в Бэлкиддере снова был слишком болен. Хотя в моих тревожных снах я часто представлял себе губы Алана на моих, его руки на моей коже, жар чего-то более сладкого, чем болезненный жар, поднимающийся во мне. Я не могу сказать, были ли эти сны правдой или нет.       Четвертый поцелуй пришелся на нашу последнюю встречу в месте, что называется Переведи-дыхание. Мы были совсем одни на дороге. Когда Алан попрощался, и наши руки разошлись, я почувствовал тяжесть всего, что мне предстояло потерять, и пожелал, чтобы я был таким храбрым горским парнем, каким бы меня хотел видеть Алан. Я обнаружил, что ничего не могу сказать. Моя злость на Алана давно угасла, как и смелость, которую он мне придал.       Алан уже отвернулся, собираясь оставить меня на том холме, но, похоже, он почувствовал тоску в моем взгляде. Внезапно он повернулся и двинулся быстро, как тогдп со шпагой, чтобы обнять меня и страстно поцеловать меня в обе щеки и в губы.       Я попытался вцепиться в рукава Алана, но он оторвался от меня и зашагал по дороге быстро, чуть ли не бегом, оставив меня стоять одного. Мне пришлось повернуться к нему спиной, чтобы не застыть на месте до конца своих дней.       Прошла неделя, затем еще одна, и к концу месяца я узнал, что Алан отплыл во Францию. К тому времени я уладил свои дела, переехал в поместье, которое должно был опринадлежать моему отцу, и начал медленный процесс его восстановления. От рассвета до последнего проблеска сумерек я вкладывал все свои силы в работу по восстановлению этого места, а когда пришла пора урожая, я работал на земле вместе с моими людьми. Ночами я спал измученным сном, и мне снился Алан.       Пришло время весеннего посева, и оно перешло в долгие дни раннего лета, и у меня не было времени думать ни о чем, кроме того, сколько же сил пришлось приложить, чтобы стать лордом Шоса в восемнадцатилетнем возрасте.       Наступил июль, прежде чем я нашел время подумать и вспомнить, где я был год назад. Хотя я все дни работал, тогда я сидел без дела, держа книгу и листая её под звуки ночи, доносившиеся из открытого окна, слишком уставший, чтобы читать или встать и лечь спать, но удовлетворённый рабочим днём и усталостью, заполняющей моё тело.       Я услышал среди криков сипухи и жужжания взлетающего вальдшнепа высокий свист. Это был старый горский мотив, который я помнил почти год, песню, которую я не слышал с тех пор, как насвистывал ее на обочине дороги.       Когда свистящий приблизился к дому, он изменил мелодию на «Милый дом Эрли», и, прежде чем он успел постучать в дверь, я уже вскочил на ноги и распахнул ее перед ним.       — Вот и ты, Дэвид, — сказал Алан, стоя в прекрасном новом французском мундире с новыми перьями в шляпе и держа в руке несколько кроликов.       — Вот и я, — сказал я и отступил, чтобы впустить его. — Только забери их с моей земли.       — Ну, раз уж своей у меня нет, — признался Алан, укладывая кроликов на кухонный стол. — Я думал, что принесу себе пропитание, оставаясь на ночь или две.       Я мог спросить его, куда он может идти, чтобы мой дом лежал на его пути, или как он осмелился вообще показать свое лицо, хорошо известное после смерти Джеймса Гленского, или насколько великодушным он считал меня, чтобы так просто впустить человека в дом, но вместо этого я шагнул вперед и наклонился к нему, мои губы приоткрылись.       Алан взял меня за плечи, как всегда, встал на цыпочки и поцеловал.       Это пятый поцелуй, о котором я хотел написать, но не скажу, что это был последний поцелуй, который я получал или предлагал за годы, прошедшие с той летней ночи. Теперь, слыша горский свист за окном, я закончу этот рассказ и осмелюсь посмотреть, что может подумать об этом Алан Брек.