Извини меня

Казалось, утро было добрым. Солнце нагло светило в глаза, заставляя не успевший выспаться организм пробуждаться. Парень, чье тело было укутано в теплое одеяло, с которым тот не расставался даже в сильную жару, начал подавать признаки жизни, кряхтя и произнося что-то невнятное. Наконец-то худощавый юноша встал с кровати, забросив назад светлые волосы, которые опускались до плеч. В свете утреннего солнца его аристократично белая кожа будто светилась, что ему самому очень нравилось, хоть и выглядело это жутковато. -Доброе утро, Феликс, - дружелюбно произнес паренек, приблизившись к зеркалу. Звучало это более чем уныло. Зеленые глаза, обычно ярко сверкающие, потухли, будто уличные фонари с рассветом, а натянутая улыбка сделала его лицо то ли скорбящим, то ли убитым. "Доброе утро, Феликс..." Обычно это ему говорил его старый друг, в которого он был влюблен чуть ли не с первого взгляда. Вместе они прошли все: голод, войны, кризисы, нападки друг на друга, но все равно сохранили крепкие узы дружбы, связавшие их так давно. Но сегодня самый близкий человек Феликса был люто обижен на него. С раннего утра его уже не было дома. Наверное, литовец шатается по улицам славного города или торчит с важными государственными бумагами. А, быть может, он решил приударить за своей старой любовью - Беларусью. Впрочем, та никогда не ответит Торису взаимностью, так что это не особо страшно. Что же случилось? По мнению Феликса - ничего. Разбить любимую вазу друга - какой пустяк! Ведь можно спокойно купить новую. И то, что она стоит много денег, и то, что была она подарена молодому государству каким-то там князем, тоже не особо важно. Но Лоринайтис дорожил этим кусочком истории, что на утро и понял поляк. И нужно было как-то вернуть все на место, ведь когда друг злится, ты чувствуешь себя... не так, как всегда. Хотя, он же не просто друг для Лукашевича, он нечто большее, к чему Феликс относится как к священной реликвии. Внутри поляка сейчас все бурлит, и ему кажется, что еще немного - и он завоет от боли. Устроившись на краю кровати, Польша начал думать. Он запустил в свои светлые волосы длинные тонкие пальцы с ухоженными ногтями. Тонкие брови сдвинулись, отчего кукольное личико Феликса приняло немного ироничный и смешной вид. В голову пробралась мысль. Немного пошлая, даже грязная, но, вероятнее всего, действенная. Если правильно подойти к этому, не совершив случайной ошибки, которая вполне может стать роковой. По прошествии четырех часов, в течение которых поляк активно готовился к мольбе о прощении, было все готово. В чем же заключался этот хитрый план Польши? Да в том, чтобы одеться, как предмет воздыхания литовца, приготовить вкусный обед, убрать весь дом. Честно говоря, Лукашевич чувствовал себя слишком уже неуютно в этом синем платье и длинном парике. Он даже линзы надел, чтобы быть почти как оригинал. Поляка выдавали только голос, довольно низкий и, как ему всегда казалось, жутко идиотский, да специфическая форма лица. Еды он приготовил столько, что ломился стол от яств. И все только то, что любит Литва. Блондин даже не смел подумать о том, чтобы сделать вкусного и для себя. И вот заветный скрип двери. Высокий и красивый парень только показался в прихожей, а поляк уже встречал его, ожидая реакции с замиранием сердца, будто маленький напакостивший ребенок. Как только шатен увидел невысокую худощавую фигуру, он сначала обомлел, ибо предмет обожания не мог заявится к нему домой. Но, заметив пухлые розовые щеки и другую, не свойственную для Арловской форму глаз, литовец даже немного разозлился. -Что это за маскарад, Феликс?- шатен повесил свой пиджак на вешалку рядом с дверью, а дорогие черные туфли оставил рядом с дверью, будто зашел ненадолго. Голос был тверд и холоден, отчего блондин сжался и чуть не заплакал, от горечи. -Я же должен перед тобой извиниться за вазу,- с тихим придыханием произнес паренек, подходя чуть ближе,- поэтому можешь считать, что сегодня я твой слуга. Точнее, служанка, в форме твоей любимой, которая постоянно тебя отвергает,- поляк чувствовал, как тяжело на него смотрит Торис, и как не идут предложения,- На кухне стоит твой ужин, я старался приготовить только то, что ты любишь. Прошу, проходи. Лукашевич вошел на кухню, а следом за ним, одурманенный запахами свежеприготовленной еды вошел Лоринаитис. Торису сейчас нравилось почти все. Ему не нравился только этот маскарад, который рождал где-то внизу тягостное ощущение, с которым невозможно было справится. Он чувствовал его и раньше по отношению к поляку, но пытался заглушить его, а если не получалось, то приходилось действовать вручную, запираясь в туалете и представлять этого хрупкого парнишку в своих руках. Сладко стонущего, всего раскрасневшегося. Представлять бледное тело, покрывшееся испариной, с которым можно было делать все, что захочешь. Целовать, легко покусывая набухшие сосочки, кусать, оставляя красные следы. Представлять напряженную горячую плоть, которую нежно ласкаешь то губами, то пальцами, отчего Лукашевич стонет, извиваясь. В своих мечтах он даже не доходил до окончания процесса. Его семя к тому моменту уже вырывалось наружу, а сам Торис еле сдерживал стоны, чтобы не дай бог причина всего этого действа услышала и решила бы посмотреть, в чем же дело. Ведь это был бы позор. Литовец съел все быстро. Мало того, что это было вкусно, так и тяжелое ощущение не давало ему покоя. Ему надо было бежать или же... Нет, нет. Исполнить свои мечты об этом сладком блондине, который сейчас в виде холодной Натальи взирает на него с соседнего стула? Это было бы не правильно, но... Он же сам оделся так, наверняка он догадывался, что Торис возбудится, увидев такое. Когда все было съедено, поляк убрал все со стола и начал старательно мыть посуду, под строгим наблюдением Литвы. Последний молчал, даже когда Польша включил кран с холодной водой и отморозил себе руки. Но когда блондин закончил его ожидал некий сюрприз, в виде стоящего позади Лоринаитиса. -Отморозил же...,- нежно пролепетал шатен, взяв покрасневшие ручки Польши в свои горячие ладони. Шатен улавливал легкий запах любимого парфюма своего друга. Яблочный аромат с легкими мятными нотками. Чувствуя это, Торис усмехнулся. Тяжелое ощущение усиливалось. Хотелось уже сорвать с Феликса этот парик, который выглядел на круглом лице немного нелепо, прижать к столу, на котором все еще стоит небольшой шоколадный пирог и показать свою, кхм, любовь. Может, получилось бы немного грубо, но действенно. Но литовец держался и лишь легко провел пальцем по пухлым губам блондина, которые тот накрасил темно-фиолетовой помадой. Легкий румянец, который был виден на щеках Польши, заставил улыбнуться и стать немного решительнее, прильнув к его губам. Помада отдавала горечью, но литовец не мог успокоится, пока не слизал ее, чтобы Лукашевич стал выглядеть естественнее. Получив результат, Литва чуть отстранился и прошептал на ухо своему другу: -Сними свои глупые линзы и приходи. Я буду у себя,- легкий, будто ничего не значащий чмок в ухо чуть не заставил поляка застонать. Результат превзошел все ожидания. Ведь Феликс думал, что на пороге шатен лишь посмеется над нелепым видом Лукашевича и они помирятся, поев вместе, а тут... Забежав в ванну поляк снял темные линзы и уставился на себя в зеркало. Несмотря на смущение, он весь будто горит счастьем. Ведь его мечты, хоть о робком поцелуе наконец сбылись. И ему даже было все равно, что на следующий день они оба опять будут просто Литвой и Польшей или Торисом и Феликсом - друзьями на века. Поляк просто впорхнул в комнату шатена, приметив того сидящим на краю кровати. Почти не думая, паренек сел рядом на пол и поднял молящий взгляд на литовца. Тонкая рука шаловливо потянулась к паху шатена, начала ласкать горячую плоть сквозь тонкую ткань, заставлял Лоринаитиса вздрагивать. Наконец-то настало время Ториса краснеть, ведь поляк был совершенно уверен в своих действиях. Сев удобнее, так, чтобы пах литовца был почти что перед лицом, поляк расстегнул застежки штанов, которые были явно лишние, и опустил белые трусы, освободив из плена возбужденный член. Лукашевич завис на пару секунд, любуясь тем, что было столь долгое время желанно, но скрыто от него. Ему хотелось доставить литовцу самое большое удовольствие в жизни, но Поль не знал, с чего же начать. Феликс даже взгляд поднять не мог, чтобы увидеть красного, как помидор Ториса, которого волна страсти еще не накрыла. Он ждал, когда же его сексуальная мечта начнет исполняться. Паренек робко дотронулся до своей "реликвии" кончиками холодных пальцев. Он почувствовал напряжение, непроизвольное, резкое, от которого тепло разлилось внутри. Легким движением пальцев он сдвинул крайнюю плоть, оголив головку, влажную от естественной смазки. Решившись, поляк лизнул ее, будто леденец, а в ответ послышался тихий стон, который будто мотивировал на дальнейшие действия. Он провел языком по всей длине члена, в конце легко засасывая головку, обводил вокруг, будто играясь с этой живой игрушкой. Собираясь с мыслями он брал в рот яички, целовал их, не оставляя без внимания и весь остальной горячий орган. В глазах промелькнула решимость и поляк почти что с наскока взял член в рот. Не полностью, где-то на половину, будто боясь поперхнуться. Двигаясь вверх-вниз, он с каждым разом брал все больше, пока наконец плоть не оказалась в маленьком рту Феликса полностью. Лоринаитис же не сдерживал свои стоны уже давно. Каждое прикосновение отдавалось приятным напряжением внизу живота и заставляло его уже сдерживаться, чтобы кончить в ротик поляка. Но Феликс не останавливался на достигнутом, ускоряя темп своих движений, активнее работая своим шаловливым языком. Он хотел, чтобы за эту ночь Лоринаитис кончил не раз. И он хотел получить порцию столь драгоценного семени в свой ротик. И дождался того момента, когда белая вязкая жидкость заполнила его ротик. Он проглотил все, хоть и стоило это немалых усилий. Заметив взволнованный взгляд любовника на себе, Лукашевич лишь забрался к нему на кровать и поцеловал, даря этому уже более страстному поцелую вкус спермы, которую сам только что проглотил. Возбуждение Литвы лишь росло от этого. В порыве он скинул уже столь ненавистный обоим парик и повалил парня на кровать. В платье он казался таким беспомощным, что эрекция вернулась к Торису почти моментально. Тихо пыхтя, Лоринаитис начал целовать шею поляка, оставляя влажные следы. В каких-то местах он оставлял ярко-алые засосы, с которыми еще несколько дней было бы стыдно появляться на улице. Но кого могло это интересовать сейчас? Точно не пару, сгорающую на кровати от животной страсти и любви, которую они никогда не решаться друг другу раскрыть, ибо любовь двух парней по их мнению это аморально, неправильно. Синее платье, которое было только куплено, оказалось безжалостно разорванным в порыве страсти. Хрупкое, почти белое тело, которое так часто являлось в мечтах Торису сейчас горело от страстных поцелуев, а маленькие твёрдые сосочки, были искусаны, отчего их обладатель чуть не сорвал голос. Шатен даже кусал Феликса в порывах страсти, отчего тот взвизгивал и сдирал на спине белую выглаженную рубашку вместе с кожей, отчего одежда уже начала красится в кроваво-багряный. Торис залез под юбку Лукашевича - единственным элементом одежды на том, и начал быстро работать ртом, заставляя парня выгибаться и громко стонать, срывая свой низкий голос. От того, что он не видит, что там делает под юбкой Торис, Феликс лишь сильнее возбуждался. Картины, которые рисовало ему воображение вместе с теми ощущениями, что давал теплый и влажный рот Ториса, давали просто впечатляющий результат. На мгновение все прекратилось, и Лоринаитис тут же прильнул к горячим губам, трясь своей горячей плотью о член Феликса. Блондин бурно кончил всего лишь через пару секунд, оставив юбку вечно хранить память об этом моменте. Вот уже блондин чувствует, как горячая головка раздвигает плотное колечко мышц его ануса, хочется плакать, визжать, вырваться и убежать, но он терпит это чувство, лишь бы доставить литовцу удовольствие. Поляк не молит об аккуратности, нежности. Он и так понимает, что до сих пор виноват, что Торис должен делать как он хочет, пусть Лукашевич после этого будет лежать в кровати, без возможности выйти даже в туалет. Но сам Лоринаитис предельно нежен. Это капля нежности в море страсти как спасательный круг с написанным на нем словом "любовь". Как только орган вошел полностью, начинается бешеное движение. Крики Феликса, меняющиеся стонами, капли крови, которые орошают белую простыню, становятся пустяками, в том океане наслаждения. Из светлых глаз Польши текут слезы боли, а Торис, слишком увлеченный занятием, шепчет тому на ухо, что любит, отчего вся боль утихает на мгновение. Опять ускорение темпа, в котором уже невозможно не то, что говорить, даже стонать не получается, а только хрипеть. Оргазм уже близок, и оба одновременно изливаются. Шатен чмокнул в губы зеленоглазого и прилег рядом, обняв Феликса. Не время говорить, они это понимают оба и поэтому мирно засыпают. А что утром? Утром опять встанет солнце, разбудив эту сладкую пару. Лукашевич встанет первым, поймет, что ему больно двигаться, но Ториса не посмеет разбудить. Он до сих пор виноват. В мозгу опять звучит то "люблю" в порыве страсти, которое Лукашевич не смеет принимать, как признание, отчего настроение сразу ухудшается. -Надо идти,- пошепчет Польша сам себе и медленно пойдет, сгибаясь от боли. По пути он скинет юбку, всю в сперме столь дорого человека. Дойдет до кровати, ляжет. Скажет себе забыть эту ночь, но она опять всплывет. Эти поцелуи, объятья, секс. Сам заплачет, от своих же мыслей, поэтому и не увидит литовца, который сядет рядом, гладя его по голове. -Я люблю тебя,- пошепчет тот, улыбаясь. Для него это не было шуткой или долгом. Ему было приятно, как ни с кем и никогда. Он даже не сможет забыть этой ночи, даже если захочет,- Феликс, слышишь,- Литва потрясет его за плечи, чтобы Польша точно услышал,- Я люблю тебя. Во второй раз поляк точно расслышал. Его любят. И это сказано не в порыве страсти и без шутки в голосе. Блондин тяжело повернется на кровати, вздрагивая от боли и обнимет Лоринаитиса, тихо прошептав то же самое, что и секунду назад говорил ему его любимый литовец.