У каждого свой свет в конце тоннеля

Он не был уверен, что очнется. Что ж, иногда не мешает быть честным с самим собой – он даже не был уверен, что хочет очнуться. Блуждая в полной темноте, в которой не было ни света, ни цвета, ни звуков, ни запахов, ни ощущений, МакКуин то и дело возвращался мыслями к самому главному вопросу: а надо ли отсюда уходить? Стоит ли? Что ждет его там, где в окно светит солнце, согревая крупные маслянисто блестящие листья фикуса, стоящего на окне палаты реанимации? Зачем нужно возвращаться туда, где раскаленное рыжее солнце Аризоны плавно катится за красно-золотые полосатые скалы? Что делать в том мире, где все то же самое солнце, равнодушно раскаляющее крышу его автомобиля, год за годом смотрит, как он катится к своему закату?.. Мятущийся, непокорный, неистребимый дух гонщика несколько раз пытался закончить это бестелесное существование среди собственных эмоций и мыслей. Сначала он стремился наверх, к этому бестолковому горячему солнцу, к трубкам, торчащим из рук и всех мыслимых и немыслимых отверстий, к холодным неласковым рукам в перчатках – стремился истово, сильно. Но каждый раз, как только он пытался вновь почувствовать свое тело, пошевелить хоть пальцем, возвращалась боль. Боль была настолько сильной, что изгоняла гонщика обратно в его мир грез и раздумий сразу же, не давая даже вскинуть на него взгляда… В последний раз, когда МакКуин пытался очнуться, он даже сумел открыть глаза. Все, что он увидел – та же самая темнота, только полная звуков и запахов, да встревоженные карие глаза лучшего друга… Но боль вернулась, вернулся в забытье и Молния. Именно тогда он первый раз задумался о том, хочет ли он очнуться. Хочет ли он бороться дальше? Сначала с болью, выматывающей душу, пытающейся прогнать его куда-то вглубь собственного сознания, где нет, оказывается, ровным счетом ничего… А потом снова с самим собой и внешним миром, который все упорнее и упорнее указывает гонщику Молнии МакКуину на его место. Хочет ли?.. Ведь если есть путь наверх – наверняка будет путь и вниз… И, только подумав об этом, Молния как будто нырнул еще глубже в эту вязкую темноту. Больно больше не было – было никак. «Никак» было везде, и МакКуин чувствовал, будто плавно опускается все ниже и ниже, словно, закрыв глаза, падает на дно теплого и ласкового океана. Откуда-то было слышно противный писк, но его обессиленное сознание легко отсеивало, и гонщик слышал только собственные мысли. Но дна все не было и не было; в какой-то момент Молния понял, что может открыть глаза, что само по себе означало, что они у него есть. Боль не возвращалась, трубок в руках гонщик не ощутил, поэтому решил, что раз глаза открыть можно – это сделать стоит. К его вящему удивлению, вокруг было светло, но по-прежнему как-то «никак». «Должно быть, я все-таки умер», - подумал Молния, и это осознание ничуть его не задело. Мертвые уже не испытывают негативных эмоций, да, наверное, и никаких вообще. МакКуин поднял голову, осматриваясь, потом руку, чтобы убрать со лба непослушную челку, потом другую – чтобы рассмотреть. Руки были его, обычные, очень чистые: ни следа крови или трубок. Гонщик мимолетно удивился. - И что ты здесь делаешь, скажи на милость? – раздался среди полной тишины «ничего и нигде» недовольный голос, бархатный и глуховатый. Его обладатель все время, сколько его знал Молния, курил трубку или очень крепкие сигары. Гонщик дернулся было на голос, но двигаться было тяжело, воздух, если вокруг был он, казался вязким, словно мед. - Там больно, - простодушно ответил он, вмиг ощутив себя маленьким мальчиком, которого никто так и не забрал из детского дома. – Я не могу туда. Поэтому я здесь… - С каких это пор ты мыслишь такими категориями? – спросил голос. – И почему позволяешь чему-то – пусть даже и боли – взять над собой верх?.. Наконец Молния увидел его. Док стоял среди света и неверных отблесков, тяжело опираясь на свою трость, весь какой-то взъерошенный и ужасно недовольный. Недовольный, очевидно, им, МакКуином. Руки его, совсем молодые, как будто ему лет тридцать, сжимались на рукояти трости до побеления костяшек, а синие мудрые глаза за поблескивающими стеклышками очков казались холодными, словно лед. При жизни наставник редко баловал своего протеже лаской или хотя бы добрым словом. Не изменился он и после смерти. - Я там не нужен, Док, - медленно сказал Молния, как будто впитывая зрачками внешность Хадсона. – Мне там больше нет места. Изготовитель, как он скучал по нему!.. МакКуин ни разу после похорон не приходил на могилу Дока – просто не мог видеть серое полированное надгробие с его именем. Зато если Молнию не могли найти нигде в Радиатор Спрингс, каждый знал – он сейчас там, над бэнкингом, где они всегда катались вместе, сидит на красном аризонском песке, ничуть не беспокоясь за дорогие джинсы, и молча смотрит перед собой, мысленно разговаривая с тем, кого хотел бы называть отцом. Док молчал, строго глядя на застывшего Молнию поверх прямоугольных очков, и гонщик на миг опустил взгляд, тут же снова его поднимая. Да, Хорнет не баловал его лаской, но сам-то Молния разве лучше? За столько времени, сколько они провели вместе, МакКуин ни разу не смог сказать, что чувствует. Он был уверен со всей беспечностью юности, что мужчина все понимает и сам, и только сам став взрослее, понял – эти слова нужны были ему самому больше, чем Доку. - Может быть, я больше нужен здесь? – неловко спросил гонщик, вновь поднимая на наставника смятенный взгляд ярких голубых глаз. Док сердито фыркнул в усы. - Сто лет ты мне тут не сдался, шалопай, - заявил он с чувством, отворачиваясь и перехватывая трость. – Как будто мне тебя там не хватило! Однако взгляд его, направленный теперь в сторону, стал гораздо мягче, и тонкий, восприимчивый и чуткий Монти это почувствовал. Даже не увидел. - Я был нужен тебе?.. – спросил он следом, ощутив, как перехватило горло. Хорнет не поворачивался и не отвечал, еще сильнее сжимая рукоять трости. Через несколько долгих секунд он снял очки, достал из кармана пиджака белоснежный носовой платок, протер их и водрузил обратно на нос, только теперь поворачиваясь к Молнии. - Сынок, вот чего я не ожидал, так этого того, что встретившись здесь со мной, ты разведешь сопли, - глухо и мягко сказал он, качая крупной красивой седой головой. – Ты же никогда не был любителем драмы. Молния, в принципе, был готов развести еще и сырость, но усилием воли взял себя в руки и упрямо повторил вопрос. Хадсон вздохнул. - Конечно, ты был мне нужен, кид. Молния рвано вздохнул. - Я останусь здесь, с тобой? – почти шепотом спросил он следом. - Нет. Отказ прозвучал все так же мягко, но вместе с тем непререкаемо. На незаданный вопрос МакКуина Хорнет слегка поморщился. - Ты путаешь небо со звездами, отраженными в поверхности пруда, Молния. Наставник нечасто называл его так, предпочитая обходиться фамилией или одним из многочисленных необидных прозвищ, поэтому МакКуин посмотрел на него внимательнее. - Более того, ты путаешь их, даже зная, что я тебе сейчас скажу, ведь я не более чем плод твоего воображения, - старик, казалось, видел молодого гонщика насквозь, ехидно прищурив глаза. Непонятно было, говорит ли он это всерьез или просто поддевает своего протеже. – То, что ты был все-таки мне нужен, хоть и сомневался в этом, вовсе не означает, что ты не нужен сейчас там, - и Док показал, где, махнув тростью. Молния в ответ лишь пожал плечами, тоже глянув наверх. - Ну и болван, - тут же живо заключил Хадсон, улыбаясь одними глазами. – Думаешь, поражение – это все, конец пути? Смотришь пленки с моих соревнований, а так ничему и не научился. У Молнии совсем не было сил обижаться, и он только снова пожал плечами. - Если лошадь сдохла, сынок, перестань выдавать ее за спящую. Ты можешь надеть на нее новое седло, перебить чем-нибудь запах, покрасить ее, чтоб лоснилась шерсть… Но лошадь уже сдохла, и ты на ней никуда не уедешь. Слезь с нее и иди другой дорогой. Купи другую лошадь. Лети на драконе. И перестань, ради Изготовителя, петь жалостливую песню про то, что там тебе нет места! – ворчливо закончил мужчина и чуть-чуть закашлялся. Откашлявшись, он продолжил: - Ты нужен им всем. Нужен так, что кто-то из них постоянно дежурит рядом с реанимацией, а если удается, проскальзывает внутрь, боясь, что ты уйдешь. Получает страшные нагоняи, не спит и почти не может дышать от боли за тебя, а ты ноешь, что тебе нет места. Ты – там, в сердцах своей семьи и друзей. И если идти старым путем не выходит – слезь с дохлой лошади и найди новый! Говоря все это, Док медленно приближался к замершему в нескольких шагах Молнии, как будто боялся, что тот развернется и сорвется с места. МакКуин следил за ним глазами, в которых уже не было плесени и гнилого равнодушия – оказывается, мертвые могут чувствовать. Или он все-таки был живой. - Ты был нужен мне, - заключил Док, подходя вплотную и обнимая застывшего каменной статуей Монти. – А теперь ты нужен им не меньше. Так что собери колеса и езжай. Не забудь закопать чертову лошадь, доходяга! Молния хотел было поднять руки, чтобы обнять наставника в ответ, хотел сказать еще что-то; слезы душили его, не имея возможности прорваться наружу, он им не давал. Но глаза закрылись сами собой, а когда он их открыл, то увидел рыжий шар раскаленного солнца, масляный фикус и карие глаза Кэла Уэзерса. Мерно, с перерывами, пищала какая-то медицинская приблуда. - Черт бы тебя побрал, МакКуин, - заявил друг с таким чувством, что Молния улыбнулся бы, если бы не торчащая из носа трубка. Он никогда не слышал, чтобы Уэзерс ругался. - Я… что-то видел там, на той стороне… - очень слабо сказал Молния, с трудом держа глаза открытыми. Было больно, очень больно, как будто все его тело было сплошной раной. - Что? – тут же спросил Кэл, который уже встал, чтобы позвать врача. Молния помолчал. - Я не помню… - голосом, полным горечи и печали, ответил он, поворачивая голову в сторону, чтобы посмотреть, как солнце закатится за красно-золотую полосатую скалу.