Ветер

Агги экзотически, ярко и вызывающе красив. Его невозможно забыть, даже единожды увидев. Расслабленным, спокойным, умиротворенным и равнодушным. А если напряженным? Если улыбающимся или переживающим? Тогда сердце можно сдавать в утиль. Оно лопается, не выдерживает запредельных нагрузок, нервы перегорают, как спички. Леда лучше других знает, каково это – жить с зияющей дырой в груди, ощущать постоянно ноющую, не желающую стихать боль. Знает, малодушно хочет забыть об этом, но раз за разом освежает память, расцарапывает едва начавшую затягиваться рану, стоит только посмотреть в черные, совершенно безумные глаза. Агги очень расчетливо безумен. Ему не нужны лишние проблемы, обязательства и рамки. Его свобода не терпит ограничений. Ему нравится чувствовать себя ветром, огибающим препятствия, играющим с оконными занавесями или поднимающим маленькие песчаные смерчи. Ему нет дела до ураганов, пусть этим займется кто-то другой. Леда не признается никому, что сильнее всего на свете он любит дождь. Тогда никто не удивляется его заточению в прочной крепости квартиры, уютной вечерней меланхолии и свежей прохладной влаге, смывающей с губ песок. Никто не замечает, как он трет покрасневшие глаза и кусает губы, тяжело вздыхает, как мечется вдоль стен, которые сжимаются, так и норовят раздавить.В дождь ему чертовски не хочется жить. За что тогда он так любит этот каприз природы? Агги давно нашел ответ на этот вопрос. Наверное, в тот же день, когда появился на пороге, мокрый, пытающийся скрыть дрожь, но все равно сияюще красивый. И подчинился властной, тревожной заботе. Великодушно не заметил, как судорожно сжимаются пальцы на отворотах его куртки. Просто коснулся губами руки и улыбнулся: эй, ничего не случилось, просто я такой, не принимай близко к сердцу. Леда понимает, что ближе уже просто некуда. Он продался за одно это прикосновение губ, открылся и позволил переворошить себя всего, проникнуть вглубь, вывернуть наизнанку, да хоть выпотрошить и растоптать. В первый раз, в пятый и в сотый он с надеждой смотрит на небо, стоит ему только намекнуть на перемену погоды. И в его глазах появляется нечто такое, что притягивает посторонние взгляды. Но что ему до прохожих? Он смотрит на небо как слепой, потому что видит только темный закуток с дверью и его ненормально-темные, блестящие глаза. Агги не спешит возвращаться. Ветер он или нет? Конечно, да. Он летит туда, куда тянет его сумасшедшее сердце. Что ему до того, что кто-то ждет, не находя себе места от волнения, нетерпения, может быть, страха? Разве что совсем никак не убить растянувшееся стократно время. Разве что крылья намокли, а сам он продрог, устал и позволил себе маленький каприз. Леда ждет этих капризов как манны небесной. И не спрашивает, как долго будет длиться его персональная одержимость. Он словно оборотень, только вместо регулярного полнолуния у него редкие, почти случайные визиты его личного, совершенного безумия. Он смело охватывает пальцами запястье, чтобы поцеловать, уловить губами ровное биение пульса, вдохнуть запах дождя и ветра и подавить робкое сожаление, что и сегодня все будет так, как и прежде. Агги благосклонно примет и этот поцелуй, и все последующие. Он никогда не отказывается от соблазнов, особенно если не требуется никаких лишних усилий. Все, чего он может желать, само оказывается в его руках. Ему принадлежат по-детски распахнутые, шоколадно-темные глаза, трепещущие ресницы и правильные, с малиновым привкусом губы. Его касаются длинные пальцы, трогают по-прежнему робко, словно не хотят напугать таящимся под кожей жадным голодом. Он равнодушен к внешней красоте – зеркало каждый день отражает нечто и вовсе запредельное, удивляться нечему, – но в какой-то момент осознает, что хочет не просто обладать так доверчиво отданным ему телом. Он замирает в нерешительности: взять больше или остановиться, обогнуть это неожиданное препятствие, словно в насмешку воздвигнутое им самим в единственном на весь мир оплоте покоя. Леда пугается до умопомрачения, переживает остановку сердца и самую настоящую смерть, когда перестает видеть чуть насмешливую улыбку. Он не знает, что творится в чужом сердце, но чувствует, что может одним словом, движением, взглядом нарушить хрупкое равновесие. Неизвестно, в какую сторону. Сломать или выстроить на осколках? Рискнуть и проверить. Он приподнимается на локтях и целует в грудь, практически в сердце, жалеет, что нельзя пробраться под кожу. Агги отмирает, впервые сбивается на вдохе, сильнее сжимает пальцы, тянет к себе. И кусает губы, чувствуя, как вот-вот с них сорвутся слова, впервые более теплые, нежные, чем когда-либо еще. Леда впервые улыбается, глядя в его глаза. Он умеет читать между строк, по крайней мере, ему так кажется. Он находит самое главное, вычленяет его из вороха ненужной мишуры и соглашается, принимает негласное предложение, без остатка отдает себя и думает, что ответ будет равноценным. Агги не знает, что делать с таким ценным даром. Ему страшно уронить, хочется отмотать время назад, чтобы не брать на себя эту ответственность, не давать обещания, и одновременно сладко внутри от предвкушения. И чем ближе финал, тем слаще, острее и тоньше это чувство, что прошивает насквозь, пробивает сердце и выходит под лопатками, как раз там, где в кожу впиваются тонкие пальцы. Леда единственный на свете знает, что такое счастье. Он понимает это правильно и четко, когда утром просыпается один. Солнце ровно сияет за окном, а кажется, что оно взорвалось и сейчас сжигает все вокруг. И тонкая цепочка, обвивающая запястье, только подчеркивает самонадеянность и неправоту, неумение разбираться в людях и наивное желание покорить ветер. Приручить? Привязать к себе? Чушь, ересь и бред. Нелепость, которая могла прийти в голову ребенку с неуемной фантазией. Взрослому не пристало запрокидывать голову, чтобы даже зеркало не увидело прозрачные как хрусталь капли. Агги и вовсе не умеет плакать. Он впервые жалеет себя, не решаясь признать, что во всем виноват только он сам. Трусость – самый страшный порок. Он не знает, кто это сказал, но готов отстаивать это убеждение до последней капли своей крови. Кто бы еще объяснил, где именно он ошибся. Нужно ли было остаться? Или исчезнуть без единого следа? Ответа не было, оставалось только темное, словно бы запретное удовольствие от вида золотого браслета, опутавшего его руку. Привычка потакать своим желаниям всегда была сильнее здравого смысла. Леда ненавидит его за это. И срывается из дому сразу же, как по оконному стеклу скатываются вниз первые мутные капли. Он знает, что бежать ему некуда, но и оставаться на месте не хватает сил. Потому что это значит ждать, прислушиваться и медленно умирать от боли. Лучше уж дрожать от холода и торопливо стирать со щек влажные дорожки. Это дождь, между прочим! Агги понятия не имеет, что делать дальше. Он пришел, разобрался в себе и вернулся, как обычно, без зонта, промокший до нитки. Но улыбаться остается только запертой на все замки двери. Когда ему был предложен ключ, он не взял. Теперь остается только пенять на себя. И буравить взглядом стену подъезда. Можно, конечно, и уйти. Ветер огибает препятствия… Или становится ураганом. Леда уверен, что это самый неправильный ураган на свете. Он подхватывает его, будто нет ничего в мире легче, кружит, сжимает и сводит с ума. Он несет его так уверенно, так бережно, что даже не верится, что это не во сне. Но иллюзии не умеют держать за руку так, чтобы горела вся кожа. Миражи не стискивают до хруста в ребрах и сбитого дыхания. Сны не умеют просить прощения.