Лес шепчет

      Томиока спит: он уткнулся лбом в стекло и приоткрыл рот. В нечётком зеленоватом отражении кажется, что он просто заворожен дебрями лесов, проносящимися мимо с огромной скоростью, и смотрит на них, распахнув глаза. Обанаю немного неуютно пялиться на него, удивительно маленького без сползшего на пол одеяла-толстовки; он отворачивается к проходу.       В тесном вагоне много людей и много чужого влажного дыхания. Рюкзаки лежат на полках для багажа без бортиков, стоят в проходах и валяются в чужих ногах; кто-то на двух таких режется в карты - слышны тихие ругательства. Они едут уже два часа, так что большинство вагона просто сморило: даже сенсеи недалеко от него посапывают, лёжа друг на друге. Всё какое-то удивительно притихшее, замершее, как перед рассветом. Солнце в окнах другой стороны сидит прямо на чьей-то голове.       Обанай крутит шею, вытягивает руки и шевелит всеми пальцами по очереди. Проснувшись полчаса назад из-за какого-то неудачника, который не заметил свою остановку, он больше не может сомкнуть глаз и остро чувствует все затёкшие мышцы. Будь его воля, он бы расщедрился на билеты подороже, зато в более комфортном поезде. На самом деле, будь его воля, он бы вообще не ехал.       Ведь так и планировалось, правда: Обанай уже решил, в какой именно позе будет сидеть на кровати, как лучше отказать маме с её предложением погулять и стоит ли заказывать пиццу в четверг. А потом всё завертелось как-то само собой: на классном собрании Узуй-сенсей предложил поездку на природу, Канроджи-сан, как настоящая староста, выступила в защиту идеи от недовольных одноклассников и записалась первой, дома нашлась палатка, сестра без спросу отдала специальный рюкзак и - у него уже не было пути обратно. То есть, конечно, был, но каждый раз из тех десяти, что он пытался подойти к Узуй-сану и вычеркнуть своё имя из списка, перед глазами вставало раскрасневшееся лицо Канроджи-сан, говорящее ему: “Это хорошо сближает коллектив! Я думаю, мы сможем лучше узнать друг друга!” - и Обанай со вздохом шёл писать следующий семестровый тест.       Удивительно, но сейчас об этом он даже почти не жалеет. Канроджи-сан сидит от него через три ряда и, вероятно, спит - она упоминала ещё на перроне, что от волнения вскочила в  половину шестого утра. Её неподвижная голова едва видна над спинкой сиденья; волосы, третью неделю розовые, взамен прошлых соломенно-жёлтых, примялись. Кочо рядом с ней выставила ногу в проход и агрессивно режется в какую-то игру на телефоне. Раз в пару секунд она дёргает головой - то ли отгоняет невидимых мух, то ли сочувствует убивающим друг друга персонажам. Липковатые, смачные звуки из игры нисколько не мешают Канроджи-сан, хотя обычно она тихо кривит губы и отходит на два шага: такие развлечения ей противны.       Обанай думает - какое сейчас выражение у Канроджи-сан на лице? Наверняка не такое, как у Кочо. Она почти никогда не злится и не хмурится, а улыбается сверх меры - может, и во сне так же? Наверняка ей снится что-то лёгкое и приятное, волнующее, но доброе, как закат на каникулах. Как она сама.       Он прячет улыбку, закрывая рот рукой и делая вид, что зевает. Ему не хочется, чтобы кто-то типа Шинадзугавы заметил это - тогда все одноклассники обязательно обратят на него своё внимание, начнутся громкие разговоры, появится глупый, неуместный смех. Они почему-то всегда слишком ярко реагируют на его веселье, радуются, как родители (то ли насмехаются, то ли нет - за год он так и не понял); половину прошлого лета Кочо даже специальную таблицу на стене класса вела: “Сколько раз за неделю улыбнулись Игуро и Томиока”.       На самом деле, Обанай не знает точно, нравится ему это или нет. Это явно приятнее, чем было в средней школе, но все ещё достаточно странно. Он чувствует себя какой-то подопытной крысой и, хотя каждый раз решается быть подобрее к этим балбесам, всё равно отвечает зло. Их спасает только Канроджи-сан: мягко вмешивается в разговор, берёт Кочо за руку и вместе смеётся (слишком по-доброму, Обанаю всегда кажется, что его солнечным светом обливают), просит всех быть поспокойнее и не приставать. Он тогда просто отходит подальше, чтобы новой его улыбки никто не увидел.       Правда, Канроджи-сан всегда всех спасает: за Томиоку говорит с учителем, пока тот прячет глаза в записях, извиняется с Шинадзугавой перед завучем и гладит его по голове, смеясь, присылает Мурате фотографии конспектов старшей сестры Кочо, безвозмездно передаёт валентинки всей параллели, даже прикладывает от себя по маленькой шоколадке с засушенной клубникой. Не зря она староста (хотя пошутить об этом разные придурки всё ещё горазды): без её помощи и поддержки они бы все передохли ещё в первый месяц старшей школы.       Обанай не знает, относится ли это к нему самому, но уверен, что без Канроджи-сан рассорился бы со всеми ещё в день начала учёбы. Она поразила его сразу своими яркими щеками, громким голосом и мягкостью выражений, подвижностью и волосами до поясницы - казалось, это не одноклассница, а фея из книги носится по коридорам, со всеми знакомясь и всех знакомя друг с другом. За пристальным, почти жадным наблюдением за ней он забыл о колкостях и плохих ожиданиях, все одноклассники, их шутки и имена прошли мимо него. Так и повелось: Обанай хоть и успел по разу поговорить с каждым, ни к кем так достаточно не сблизился.       Даже, как ни печально, с Канроджи-сан. Она так и не отпустила его, не убежала из мыслей и не забрала с собой тёплый свет июльского заката, которым щедро наделяла всех встречных, однако и не продвинулась дальше, в реальность. Разумеется, она знала его имя и однажды вела разговор о зарубежной литературе на большой перемене, просила ручку и стояла за соседним мольбертом во время одного из немногих практических уроков искусства, но не более: ей не было известно, ни какой его любимый персонаж у Толкина, ни почему его глаза разного цвета, ни как беспросветно он по ней сохнет. Последнее и к лучшему, наверное: хотя Обанай не проверял, все седзё-манги как одна твердили ему, что о подобном распространяться не стоит.        "Идти гулять", - отчётливо сообщает Томиока с соседнего сиденья, повернувшись головой к свету. Глаза его закрыты - Обанай, вздрогнувший от неожиданности, успокаивается и снова смотрит в сторону Канроджи-сан.        Не стоит, вероятно, называть его чувства противным словом "сохнет". Безусловно, Обанай не является поэтом-пьяницей, родившимся в восемнадцатом столетии, чтобы присваивать себе высокопарные выражения по типу "влюблён без памяти", но обычного "вздыхает" будет вполне достаточно. Или, даже лучше, "восхищается".        Канроджи-сан ведь заслуживает восхищения, и куда большего, чем получает. Не только за свою красоту, простоватую, немного детскую на первый взгляд, но и за саму себя, за все свои идеи и слова. За доброту, за неугасающее желание дарить её, за любовь к чужой любви, а главное - за удивительное умение ценить жизнь и чувствовать её вкус: за восхищение первым дождём весны, за простые восклицания при виде птиц на деревьях, за постоянный смех и улыбку к месту и нет. За то, что все, кто говорил гадости, не были вознаграждены хорошей трёпкой, которую им рвались задать. Наверное, думается ему в мягкой полудрёме, только Канроджи-сан из всех них, из всего их огромного класса, который вот-вот, меньше, чем через два года, с радостным напутствием выпнут во взрослую жизнь, по-настоящему к ней готова.       Её голова на сиденье шевелится, волосы ходят вверх-вниз, и слышится хрипловатый от сна голос: “Откуда здесь куртка?” Кочо отвечает что-то слишком недовольно, чтобы можно было легко понять её слова, но куртку вешает обратно на крючок - слишком маленькая, с огненными принтами, она явно принадлежит ей самой.       Обанай ловит себя на том, что вздыхает, и испуганно поворачивает голову вправо - Томиока всё спит. Его толстовка валяется на полу - тихо наклонившись, он накрывает Томиоку по самую шею.

***

      Лес смотрит со всех сторон. Мицури чувствует это кожей, волосами, джинсами и даже рюкзаком. Чувство беззащитности сильнее, чем во время сольного выступления на концерте с пошаливающей звуковой установкой за кулисами. Тем не менее, ей не особо страшно - скорее до жути интересно. Хочется бежать вглубь, исследовать, тыкать пальцами в смолу, но Ренгоку-сенсей не даёт: дёргает за лямку и просит на всякий случай ещё раз пересчитать одноклассников.       Те на месте в полном составе, никто не потерял багаж и не забыл еду в автобусе, на котором их подвезли от станции; им всем не менее шестнадцати лет (или двухсот семидесяти двух, если считать совсем уж всех) и каждый считает своим долгом спросить Мицури, не забыла ли она об этом.        - Мы с приятелем часто тут бываем, разумеется, я знаю, куда идти, - доносится до неё голос Узуй-сенсея. - С берега не половишь, так что рыбаки не останавливаются, но река близко, можно набрать воды, и спуск приятный.       Это, наверное, хорошо, думает Мицури. Она в жизни не бывала на природе, а уж тем более в лесу, так - без готовой еды и возможности запостить фотографию с восторгами - и понятия не имеет, что нужно будет делать.       - А сколько идти от дороги? - спрашивает кто-то, кажется, Шинобу - рюкзак для неё тяжеловат.       - Полчаса, - отвечает Узуй-сенсей. Слышится всеобщий недовольный гул - Мицури сама его поддерживает, одновременно подвязывая верёвку на чьём-то коврике, чтобы та не сбежала в самый неподходящий момент. - Эй, между прочим, это прекрасное расстояние! Машины не мешают спать, но никакой медведь не придёт погладить вас по головкам!       - Медведи здесь в принципе не водятся, - скептично сообщает ему  Гию.       - Ну, не медведь, так кабанчик, - радостно поддерживает Ренгоку-сенсей. - Ничего, если что, всегда зовите меня, я с ним справлюсь!       Вторая волна гула, но уже скорее недоверчивого, стихает, оборванная Узуй-сенсеем. Сверившись с ней, он предлагает отправляться - голоса замирают в предвкушении сами собой: все здесь слишком взволнованы. Одноклассники покорно строятся по парам, смеются на удары пенками по носу и палатками - по коленям; кто-то ворчит, но неслышно и не очень убедительно. Мицури ставят в середине, вместе с Шинобу, чтобы они следили за порядком, Узуй-сенсей становится в начало экспедиции, а Ренгоку-сенсей - в конец, вместе с Игуро. Тот снова без пары, как и на всех мероприятиях, праздниках и линейках, стоит с полуопущенной головой, закрывшись волосами. Мицури давно уже не старается растормошить его, как делала это в первые месяцы, но всё равно по-глупому часто приглядывается к чёрным волосам и щёлкам разноцветных глаз, беспокоясь. Как у человека может быть так мало друзей? Он вообще разговаривает с кем-либо не огрызаясь?       Узуй-сенсей двигается, по-военному запевая что-то из нового альбома Систар и маршируя в такт; все медленно начинают брести за ним, пересмеиваясь. После пары метров по дороге из гравия и, кажется, остатков асфальта, они сходят на тропинку, достаточно утоптанную, но без колей, и лес добродушно обступает со всех сторон.       В ушах чуть позванивает, нос свербит от новых запахов: смолы и росы, маленьких цветов и крохотных ягод. Звуки для Мицури как будто приглушаются. Чужой смех отходит дальше с каждым мгновением, точно остаётся там, у дороги, хотя даже Шинобу рядом по-доброму скалит зубы; звон посуды в пакетах, стук камней, сметаемых с тропинки вытесняются на второй план. Лес внезапно безраздельно завладевает её вниманием: Мицури запрокидывает голову, рассматривая сосновые ветки, и едва на поскальзывается на такой же под ногами. Шинобу шипит, поддерживая её за руку.       Лес звучит вокруг неё, поёт и трепещет; Мицури разглядывает его огромными глазами. Она не чувствует даже удивления - наоборот, на душе становится тепло, словно дом не остался в Осаке, а переехал вместе с ней сюда. Всё то же, только вместо пушистого пледа из полиэстра на плечах тяжёлые лямки и смолистый воздух.       Белка прыгает чуть справа и сверху, почти ровно над Муратой, но он её, кажется, и не слышит - а Мицури почему-то заметила. Ярко-рыжий хвост - до линьки дальше далёкого, можно вдоволь хвастаться лоснящейся шёрсткой - пару мгновений мелькает вдоль тропинки и пропадает, искусно затерявшись светло-бурых стволах деревьев.       Все и сами по себе становятся тише, замедляют шаги и дыхание. Многие останавливаются подобрать шишку или сдёрнуть пучок иголок; кто-то пьёт воду из запасов для поезда, сходит с тропинки, чтобы сорвать ягоду черники. Её указательный палец, как она и предсказывала, оказывается выпачкан в смоле почти сразу: хотела посмотреть на кору, а увидела настоящий янтарь. Шинобу, на ходу порывшись в рюкзаке, вытаскивает пачку влажных салфеток и предлагает одну; после сама, не успев услышать и слова в ответ, принимается оттирать липкое пятно, из прозрачного превратившееся в тёмно-серое. Мицури не вырывается, но уверена, что дело можно бросать, не начав: смолу ничего, кроме времени, не отмоет. “Я потом спущусь к реке и вымою с мылом”, - заверяет она, мягко забирая салфетку и укладывая её в карман-сеточку сбоку рюкзака.       Мицури с наслаждением затягивается воздухом, как мафиози в фильмах - дорогими сигарами. Он почти пьянит её, такой родной и пряный; его хочется то ли укусить, то ли заварить в чай и выпить залпом. Зажмурившись, она вдыхает так много, как может за раз - тело становится неправдоподобно лёгким, прозрачным и тонким, как мираж. Спиной она слышит полувскрик Шинобу, от которой, оказывается, оторвалась, но не обращает на него внимания, делая широкий шаг; нехотя открывает глаза. Её на секунду ослепляет предзакатное солнце, просвечивающее сквозь стволы. Тропинка ширится, и одноклассники растянулись по ней, размазались: промежутки между ними по дюжине шагов. Сенсеи молчат - наверное, и сами очарованы.       - Я думала, ты там шею себе сломаешь на этом корне, - сердито выговаривает Шинобу, догнав её и крепко ухватившись за локоть. - На пару сантиметров меньше  шагнула - и всё.       - Да ладно, - Мицури тихо посмеивается. - Я уверена, что не упала бы.       - С чего это?       - Уверена, и всё.       Лес согласно качает ветвями. “Не упала бы”, - шелестит он, выпуская их к размеченной пятнами солнца поляне.

***

      Распаковывая пачку риса, Обанай смотрит на закат. Солнце, так неумолимо и медленно ползшее к горизонту весь вечер - то есть всю содержательную часть дня - наконец касается кромки леса. С высокого берега видно это просто отлично; он бы соврал, сказав, что ему ни капельки не нравится местный пейзаж.       Шинадзугава проносится мимо него с криком, определённо кого-то преследуя. Этот кто-то, кажется, слишком медлителен: на бегу он успевает схватить из кучи овощей на столе морковку, протереть её о штаны с чёрно-серыми коленками и травинкой в кармане и надкусить. Совесть Обаная замечает ему, что, возможно, следует предупредить этого тупицу - морковка, конечно, из супермаркета, но лишняя осторожность никому не мешала; он возражает ей: морковку купил не Шинадзугава, притащил тоже не он, да и предназначалась она для нарезки в общую кучу - сам виноват. Впрочем, едва ли его желудок не переварит подобного, особенно после съеденной общеклассной шпоры на первом году. Так ему и надо, серьёзно.       Пачка с порванным верхом еле стоит: из неё просыпается пара рисинок. Собрав их в ладонь, Обанай пару секунд думает, но всё же бросает в костёр - вдруг Канроджи-сан попадутся. Через мгновение на стол падает ещё одна - он зло выкидывает и её. Мурата, сидящий у костра вместе с Ренгоку-сенсеем, ойкает. Скорее бы Канроджи-сан вернулась.       Она сама отправилась за водой - рассмотрела руки Обаная, державшего канистры (каны, это называется, каны), оглядела их лагерь, в том числе вновь упавшую палатку Томиоки, и взялась за ручки из толстой проволоки. Он даже опомниться не успел, как каны вместе с ней скрылись на спуске к реке, только розовая макушка мелькнула.       Не возвращается Канроджи-сан уже минут пять, если не больше. Обанай видит, как кто-то подбадривает её с берега, слышит недовольные возгласы Узуй-сенсея, но сам делать ничего не может. Он и так ужасно медлит с готовкой, вставать, чтобы развеять собственные беспочвенные страхи, очень глупо.       Вздохнув, Обанай берётся за нож и пододвигает к себе доску. Пакет, доверху наполненный огурцами, призывно раскрыл свою пластиковую рожу; рядом с ним горкой валяется морковка, лежат перцы и редис. На его вопрос, не стоит ли ополоснуть всё это в реке, Узуй-сенсей ответил, что после подобного ничто из этого точно нельзя будет употребить в пищу. Честно? Он не очень понимает, как это работает.       Обанай опасливо снимает запасную доску, которую использовал вместо крышки, с миски с порезанными огурцами. Когда пару минут назад он опрометчиво оставил её открытой, больше половины растащили вмиг - пришлось убрать под скамейку и временно заняться распаковкой риса, усмиряя проснувшееся желание убивать.       - Ничего себе ты силачка! - орёт кто-то слева, от берега.       Он незамедлительно поворачивает голову - Канроджи-сан преспокойно поднимается по крутой песчаной тропинке и двумя канами к руках. На её ладонях заметны красные линии, а на джинсы то и дело проливается вода; тем не менее, она радостно смеётся.       - Простите, что так долго! Я всё старалась набрать воду без песка, но, кажется, не очень-то у меня получилось.       Ему ужасно хочется сказать: “Всё у Вас получилось”, - но с этим прекрасно справляется и Узуй-сенсей.       - Вы просто великолепны, Канроджи-сама! Такое количество песчинок - удивительно для новичка!       Она краснеет щеками и подбородком и снова заливисто хохочет.       - Что Вы, Узуй-сенсей! С вами мне не сравниться.       Они перекидываются парой шуток; Узуй-сенсей оттаскивает каны на костёр, порядком разгоревшийся и подпаливающий щёки, а Канроджи-сан медленно направляется к нему. Сердце Обаная нехотя ударяется о грудную клетку. Он так старался об этом не думать - и что сейчас?       Сам факт, что Канроджи-сан будет сидеть рядом с ним на скамейке, брать овощи из одного мешка (и наверняка сталкиваться руками!) и направлять в готовке, в которой он ничего не смыслит, будоражит его. Пульсация крови отчётливо слышится в ушах; надрезы начинают выходить какими-то кривыми, а из миски, уже второй по счёту, снова утаскивают три дольки за раз - он не успевает не то, что по руке хлопнуть, но и нарушителя опознать.       Канроджи-сан усаживается на скамейку напротив (он жестоко давит внутреннее разочарование) и тянется к общей бутылке с питьевой водой. Её руки, наполняющие бумажный стаканчик, подрагивают; пьёт - залпом. На несколько секунд, которые она прерывисто дышит, глядя в крышу навеса, все звуки вокруг приостанавливаются.       - Кажется, я немного себя переоценила, Игуро-кун, - устало подмигивает она, через силу сжимая и разжимая ладони.       Обанай раскрывает рот, но ничего не может из себя выдавить; слова доходят до него с опозданием, как при плохой связи. То есть, она сказала…       - Сначала всё шло хорошо, я даже до маленькой рыбки дотронулась! Да и подъём был неплох, но вот в самом конце стало что-то… потяжелее.        Она, присобрав кожу вокруг глаз, бросает взгляд на закат - точнее, на берег - он бросает тоже. Кромки воды не видно вовсе, и кажется, что река начинается сразу за притоптанной травой. Пять метров песка, глины и земли с неровной тропинкой, уклоном под восемьдесят градусов и редкими травинками - всё это стыдливо и злорадно прячется от всех, кто не рискует подойти поближе. Обанай, честно говоря, и представить не может, чтобы спуститься туда, не говоря уж о том, чтобы подняться с грузами в половину твоего тела по бокам.       - Возможно, Вам, Канроджи-сан, всё же стоило попросить Узуй-сенсея помочь? Он же предлагал, - наконец соображает он.       Немедленно отвешивает себе мысленный щелбан: кто он такой, чтобы её учить?       - Может быть, - улыбается она. - И я же просила, никаких “Канроджи-сан”! Просто “Канроджи”, и всё. А лучше - “Мицури”.       - Да, Канроджи-сан, - отвечает он; после чувствует, каменеет лицо.       Она хихикает, забирая себе самую большую доску и самый острый нож; плечи её будто бы немного расслабляются. Некоторое время они работают молча: режут овощи на четвертинки и осьмушки, раскладывают по мискам. Когда он наконец набирается решимости спросить, проходит предостаточно времени.       - Канроджи-сан, а разве не нужно засыпать рис в воду?       Она медленно поднимает голову, смотрит на него; мигает.       - А? Нет, конечно, - её плечи подёргиваются, а руки нечаянно разрезают редис пополам. Обанай наклоняет голову к правому плечу, пытаясь невербально попросить пояснения. - Он так пригорит. Сначала вода должна закипеть, потом мы её посолим, и только после - рис.       Кивая, он пытается вспомнить, что именно творят отец и сестра с рисоваркой по вечерам, перед ужином. Мозг отчаянно тормозит: личное местоимение именительного падежа “мы”, произнесённое таким будничным, уютным тоном вызывает в нём кучу ошибок. А, чёрт.       - А соус? - спрашивает Обанай.       - Может, потом, - Канроджи-сан рассматривает две половинки редиски и на секунду складывает их вместе, будто пытается склеить; потом со вздохом берётся дальше резать противную кожицу. - Мне это всё, на самом деле, Узуй-сенсей рассказывал. Он ещё сказал, что на самом деле главный секрет хорошей еды - это не подпускать к ней Ренгоку-сенсея.       Её губы складываются в улыбку, но не смеются; он тоже не делает ничего, только возвращается к перцу на доске. Три стука ножом.       - Почему ты ни с кем не общаешься, Игуро-кун? - вдруг звонко спрашивает она.       Обанай не доносит лезвие до доски, быстро поднимает голову. Слова фразы перемешиваются в голове: первым вылезает мягкое “Игуро-кун”; все остальные плетутся следом. Канроджи-сан подносит пальцы левой руки к приоткрытому рту, будто бы хочет захлопнуть его силой; её широкие глаза кажутся испуганными.       - Да так, - растерянно отвечает он. Ничего остроумнее (или хотя бы просто умнее!) не придумывается. В голову лезут противные “не знаю”, “не твоё дело” и “я не хочу отвечать”.       - Прости-прости-прости! - она прижимает ладонь ко лбу; взгляд бегает. - Не могу поверить, что я правда это спросила! Я не должна была, это не моё дело, ты совсем не обязан мне рассказывать…       Его зрачки, наверное, сужаются до микроскопических величин; веки, наоборот, распахиваются. В глаза задувает ветер: они немедленно начинают слезиться. Надо срочно сделать что-то, остановить её, заставить замолчать!       - К-Канроджи-сан, пожалуйста, перестаньте… - Обанай чувствует, как непроизвольно кривятся губы, будто он собирается заплакать. Хочется сказать что-то ещё, но он не понимает - что именно. Спроси у него это Кочо, или Мурата, или Томиока, и минуты раздумывать бы не пришлось. Но Канроджи-сан…       - Эй, что здесь творится?       Громкий окрик будто бьёт его по виску. Шинадзугава стоит, держась за спинку скамейки, прямо над Канроджи-сан и смотрит зло - очень зло.        - Если ты что-то сделал, - начинает он вдохновенно шипеть, - то я тебе…       - Он ничего не сделал, Санеми-кун.       Кажется, Обанай правда начинает плакать. В этом ведь и есть проблема!       - Я виновата, и я извиняюсь, - она смотрит на него слишком серьёзными глазами. Потом поворачивается к Шинадзугаве и касается его руки, наверняка твёрдой, как камень. - Всё хорошо, Санеми-кун.

***

      Лес смотрит на неё огромными провалами между стволов, приветственно и угрюмо покачивает высокими ветками. Мицури аккуратно застёгивает молнию палатки - выходит долгий скрип; вылезает из-под тента и отряхивает кроссовки от росы. Не жарко, но и не холодно: воздух молчалив и неподвижен, весь напоенный летними запахами прошедшего вечера, смолой, хвоей, и речной водой.        Она подходит к кромке берега, наклоняет голову вниз. Мысли стоят, не желая двигаться, вода под ногами - бесшумно бежит. Мицури нечаянно отковыривает кусочек земли; тот задумчиво колышется, а после отрывается от общего массива и летит вниз. Едва слышен плеск. В темноте даже травинок не разглядеть, только блики на воде беспрерывно пляшут.        Сейчас, кажется, около трёх часов ночи, тишина; ни дозорных, ни костровых, как в книжках: зачем они, сказал Узуй-сенсей, если всё и так безопасно. Мицури согласилась - от леса не веяло опасностью. Сейчас тоже не веет, разве что немного тревожно.        Может быть, это не от леса - от мыслей. Вечернее происшествие не идёт из головы: не получается забыть ни ломаные губы Игуро, ни немой укор в его глазах, ни злую, горячую руку Санеми у плеча. Особенно, конечно, не идёт из памяти собственная глупость. Тогда сотня крохотных, недостойных внимания фраз и вопросов, которые терпеливо собирались в её голове больше года (почему на построениях он всегда стоит в стороне? Почему чурается в даже безобидных разговоров? Почему не просит ни о чём, хотя смотрит - постоянно, и особенно тщательно вглядывается, когда она кому-то помогает? Почему не посмеялся над шуткой сегодня? Почему-почему-почему...), внезапно объединилась в одно глупое, по-детские обидное восклицание и без спроса вылетела из её рта; она пожалела об этом быстрее, чем вдохнула. Но всё же - вопросов назад не забрала.       Мицури по берегу заходит в лес. Тот не сопротивляется: всё так же размеренно дышит ветром, разговаривает шорохом игл и немного - листьев. Она делает пару шагов наискось вправо, чтобы обгрызенный край луны не светил так ярко; на секунду останавливается и делает несколько глубоких вдохов-затяжек; после снова идёт куда глаза глядят. За направлением приходится следить: густой ковёр хвои под ногами путает направления, а ровные, со всех сторон одинаковые стволы загораживают ориентиры. Лес сегодня не очень дружелюбен. Может, он просто сонный?        Дышать полной грудью оказывается на удивление сложно: рёбра побаливают, а лёгкие становятся тёплыми-претёплыми, почти обжигающими. Ноги будто плывут по воздуху; он упругий, мягкий, как синтетическое одеяло, и даже, кажется, греет. К кончикам пальцев приливает кровь; на секунду Мицури кажется, что она чувствует двадцать аккуратных пучков мягких, пульсирующих ниточек-сосудов.       Ещё некоторое время она идёт, не раскрывая глаз, только периодически проверяет, остался ли на месте берег; высоких чешуйчатых стволов как-то удаётся избегать и так, одним телом, без полубесполезных в темноте взглядов. Дыхание невольно учащается, спешит, как разгоняющийся Токайдо-шинкасен. Мицури с ужасом понимает, что не чувствует ничего под ногами, а воздух давит на голову всеми семьюстами шестьюдесятью миллиметрами ртути. Перед глазами расходятся в стороны, как круги на воде, чёрные в точку пятна; из горла вырывается хрип. Кажется, что-то пошло не так.       Заплетаясь в ногах, она приваливается к какой-то сосне, отчаянно пытаясь выровнять дыхание. Мир (когда открылись глаза?) постепенно обретает свои серовато-коричневые ночные очертания. Смола лепится на рубашку где-то в районе печени - она прикладывает к ней пальцы, а после подносит к носу. Резкий запах трезвит получше пощёчины.       Лес смеётся над ней, это чувствуется во всех его движениях: в прыжках невидимок животных по веткам, в колыханиях травы у берега и веток над головой, в тихих, медленных шагах со стороны лагеря… В шагах, ей не послышалось?       Мицури резко поворачивает голову - шея чуть кренится, не выдерживая - и встречается с напуганным чужим взглядом. Цвета глаз ей не разглядеть, но серебрящиеся в свете месяца тёмные волосы, чёрно-белая в полоску полосатая рубашка до колена, тонкие мельтешащие пальцы - всё остальное говорит само за себя. Сердце одновременно нервно ёкает и радостно подпрыгивает; получается какая-то внутренняя икота.       - Игуро-кун? - спрашивает она.       Почему-то всё же хочется убедиться, что это он, а не кто-нибудь другой, не оборотень и не призрак.       - Простите, Канроджи-сан, - покаянно говорит он, потряхивая головой; сомнений не остаётся.       - За что извиняешься?       - Я увидел вас недалеко от лагеря и решил проследить. Это было невежливо.       Мицури поднимает брови и сжимает губы. Ей не верится, что он шёл прямо за ней - в конце концов, в этом странном лесу мало кого она не может услышать - но обидно всё равно. И кто вообще следит за девчонками, когда они ночью выходит из палаток?       - Простите, я правда держался на расстоянии! - Игуро говорит тихо, но неровно, как по кочкам прыгает. Он жмурится, нерешительно бросает на неё взгляд, после прижимает подбородок к груди; со скоростью света начинает вертеть большими пальцами, глубоко и громко вдыхает. - Если бы Вы… там начали… в общем, я бы тут же ушёл! - его руки сцепляются в замок и бесцельно стукают воздух три раза. - Просто Вы выглядели так, будто шли гулять, такая медленная, кра… к-красивая, что я решил чуточку прогуляться неподалёку и…       - Ладно, замяли, - бросает Мицури, стараясь ободряюще улыбнуться.       Эта ситуация ей не нравится, но ничего не поделаешь; к тому же, кажется, если не остановить Игуро сейчас, он соберётся быть земные поклоны. Никогда она не думала, что он так переживает - да ещё и извиняется сверх меры! Хотя лучше бы просто не ходил да держал свои странные желания при себе. Впрочем, сама хороша.       - Давай это в счёт вечернего, - произносит её рот прежде, чем она успевает ему запретить; снова. - Мы оба сделали глупость, извинились, и всё опять хорошо, окей?       Игуро кивает с несчастной улыбкой.       - Правда, Вы не были виноваты…       - Закрыли тему, - просит-предупреждает она. Только поверить ему не хватало.       Она окидывает его взглядом - съёжившегося, в оверсайз-рубашке на белую водолазку с горлом и, почему-то, с маской под подбородком - и спрашивает:       - Ты тоже, что ли, гулять вышел?       Мотания головой из стороны в сторону могут быть расценены и как “да”, и как “нет”, и даже как “не знаю, я вообще домой собирался, забыл только спальник прихватить”. К Мицури постепенно возвращается хорошее настроение: вид Игуро, несмотря на всю свою странность, кажется очень правильным и уместным. Как будто от него веет домом: зелёной в полоску нетянущейся тканью, блинами, сакурой, тихими голосами и кимоно в цветочек. Странные полувоспоминания лезут в голову сами по себе, но ей не хочется от них отмахиваться - скорее ловить за призрачные хвосты и изучать по секундам.       - Очень мило, - говорит она, стараясь уловить ответ в выражении его лица. - Тебе мешали спать другие или сам решил выйти?       - Я сплю один, - говорит он.       - Ах, прости, я не вспомнила!       Мягкий ветер с запахом чужой доброты овевает лицо; она почти смеётся. Всё тело, как несколько минут назад, снова становится лёкгим, только в голове не туманится - наоборот, там ясно и светло. На секунду подняв голову к ней, Игуро тут же стремительно прячет лицо. Он улыбнулся, да?       - Эй, всё хорошо?       Она трогает его за плечо, и Игуро, будто только и ждал, поворачивается обратно. Словно околдованные, весёлые сверх меры, они смотрят друг на друга секунду и вторую; потом третью и четвёртую. Почему-то не хочется ничего говорить, зато смеяться и плакать солёно-радостными слезами - очень даже. “Что происходит, интересно?” - с ленивым удивлением думается ей.        Расслабленная и тёплая в ночной сырости, Мицури поправляет волосы в косах для сна; взгляд Игуро скользит по воздуху вместе с её рукой - это кажется забавным. Она не спеша опускает кисть, зачем-то прокручивая её в воздухе; чужие ресницы вместе с ней не опускаются.       Игуро вдруг вздрагивает всем телом, а после грубо и резко толкает её в плечо. Непроизвольно поворачиваясь влево, Мицури думает о том, что сейчас её, наверное, убьют, в каком-то странном оцепенении. Мгновение ничего не происходит; потом её зрачки приспосабливаются к новому углу падения света: в темноте леса большой кабан смотрит на них двоих крупными глазами из чёрного оникса.       Наверное, если постучать сейчас по её голове, звук будет звонкий.       Или, может, глухой.       Зачем вообще стучать по голове?       Мицури страшно моргать, но глаза слезятся - она нехотя смыкает их и открывает тут же. Кабан на месте, не шелохнулся, Игуро - тоже, тепло его плеча в паре сантиметров от своего она чувствует превосходно. Хочется кричать; в горле что-то булькает и затихает.       Говорят, вся жизнь перед глазами пробегает только за секунду до смерти; если это так, то Мицури, вероятно, уже мертва. Её мозг лихорадит и коротит, он сыплет искрами во все стороны, задыхаясь. Но - вспоминает, и так быстро, что ничего не разглядеть на этих картинках с яркостью, выкрученной на ноль.       У Мицури в голове как будто что-то перегревается и лопается, вываливая из себя огромную кипу чего-то. Она не понимает, чего именно, но быстро, так быстро, как никогда не листала тетради перед контрольной, перелопачивает это всё одной мыслью - как рукой с сотней длинных паучьих пальцев. Кабан не двигается, Игуро - тоже.       Какая-то чёрная краска, какие-то мечи, какой-то запах металла - а, может быть, крови? Крики и стоны, шелест и смех, бульканье, хлюпанье, хрипы… Перед мысленным взглядом со скоростью света проносятся картины, где она режет что-то странным длинным лезвием, и из-под него течёт жидкость, чёрная на чёрном, бурая на белом. Наконец Мицури вспоминается - видится? - нечто похожее, такое же, как сейчас, но неизмеримо другое.        Некто странный стоит перед ней, она едва замечает его светлые ноги и слышит тяжёлые присвисты из пробитой груди; некто не странный, обычный, прячется позади неё, и от него веет привычным человеческим теплом. Мицури там, в этом видении, разгорячена, как в битве, с чувствами-лезвиями и сильными руками в грязи, она боится, но истово, отчаянно хочет защитить. Одно накладывается на другое, и как будто в настоящем, тут, на хвое, в тихом лесу, тоже зловеще сипит кто-то нечеловеческий. Катит потусторонним ноябрьским холодом.       Мицури оттуда не выдерживает, дёргается вправо, пытаясь хотя бы закрыть человека собой - Мицури отсюда делает то же самое; нечто оттуда бросается вперёд с визгом. А кабан, в абсолютной тишине, - назад. Ломаются ветки. Сзади веет теплом, и от реки, которой не было в видении, пахнет илом.       Её пальцы рефлекторно сокращаются в судороге; плечи опадают и немедленно начинают болеть. Игуро сзади, не издав ни единого звука, поддерживает её, точно зная, что сейчас может произойти. Из груди выплёскивается всхлип.       - К-канроджи-с-сан… - доносится тонкий, такой настоящий, живой шёпот пополам со свистом.       - Да?       Он не говорит ничего и не спрашивает, только аккуратно разворачивает к себе. Его глаза, разные даже без освещения, смотрят испуганно, вопросительно, жутко несчастно. И - знакомо до невозможности, до бесконечности, до странной боли в груди и во всём теле. Из кипы извлекается воспоминание - “Если мы переродимся, если снова будем людьми…”       Всхлипы рвутся один за другим, но она не выпускает их, заставляет усидеть на месте. Даже если это тот, тот самый Игуро-сан, всё равно он, наверное, не помнит, или не хочет помнить, или, в конце концов, мечтает забыть - ведь таму него столько боли, столько крови и горя… Но ведь он обещал!       - Я-я… М-мы… - голос дрожит, а мысли расползаются в стороны, как ученики после тренировки с Тенгеном - тем самым ли?..       - Ты - Столп любви Канроджи Мицури?       Она забывает, что раскрыла рот для ответа, и кивает-кивает-кивает, мелко и быстро, а потом обнимает его так, как никогда до этого никогда не обнимала, со всей своей силой, доступной с детства - прошлого детства. У Игуро-сана, кажется, почти кости ломаются, но он только смешно хлюпает носом и гладит её по спине.       - Ага, я.       Три аккуратных тихих всхлипа и капли - солёные, наверное, - на рубашке.       - А мы поженимся?       Каменные плечи под расслабившимися руками.       - Если ты хочешь.       - А ты?       - Хочу, наверное.       - Я тоже - наверное.       - Тогда давай потом.       - Ага. Но потом - обязательно, ладно?       - Ладно.       - Вот и хорошо.

***

      Обанай медленно, с наслаждением закрывает глаза и обращается в слух. Ему нравится это упражнение: сидеть вот так, в уютной тишине, и стараться уловить всё, что происходит вокруг без зрения. Это несложно, раньше он видел куда хуже, но интересно и весело не меньше.       - В Мурату-куна опять попала искра, - весело говорит Канроджи-сан.       Голос доносится снизу и спереди, и коленями Обанай чувствует, как двигается её челюсть. Это смущает, но почему-то далеко не так сильно, как он предполагал раньше, ещё до вскрытия(вся ответственность за это слово лежит на Канроджи-сан, он не причастен). Конечно, в животе периодически взрываются гелиевые шарики с блестящим конфетти, а сердце бьётся не так, как ему положено, но происходит это редко - за семь походных дней он насчитал раза четыре.       Когда Канроджи-сан в первый раз спросила, поженятся ли они, когда она сама потащила к укромной полянке с выходом к берегу, когда назвала его Игуро-сан, так нежно, но привычно, своим детским звонким голосом, когда тихо рассказывала про лес, и про его голос, и про чувства, и про шумных обитателей, и про “Да ты ему нравишься, Игуро-сан!”       - Может, в Томиоку? - предполагает Обанай.       Мурата склонен суетиться над другими, но не волноваться за себя; его крики и причитания не прекращаются вот уже минуты две.       - Может быть, - соглашается Канроджи-сан.       Её голос звучит по-другому - он открывает глаза. Сталкивается с ней взглядом: два широких бриллианта-зрачка в травяных полупрозрачных оправах смотрят внимательно и с… уважением? интересом? любовью?       - Когда поженимся, Игуро-сан? - спрашивает она невинным голосом и тут же накрепко сжимает губы, дуя щёки - пытается не засмеяться.       Этот вопрос она задавала уже не меньше десяти раз, и все, кроме первого, - в шутку. Они обговорили это ещё тогда: решили, что сильно изменились, плохо друг друга знают, да и вообще, им даже семнадцати нет… Это звучало грустно, но удивительно жизнеутверждающе: в запасе вдруг оказалось столько времени, что можно было ждать свадьбы, и поцелуев, и свиданий хоть годы напролёт, не боясь потерять всё в любой момент.       - Когда время придёт, - отвечает Обанай.       Они всё же смеются, тихо и радостно. Рука Канроджи-сан подбирается к его и цепляется за неё тремя пальцами.       - Как думаешь, остальные могут вспомнить?       Выглядит она взволнованной, а смотрит не на него - на небо и сероватые облака за рекой.       - Могут, наверное. Не бывает таких совпадений.       - А вдруг?       Обанай покачивает головой, пожимает плечами.       - В любом случае, это не наше дело, правда?       - Ага.       Канроджи-сан садится и они сталкиваются плечами - теперь не поймёшь, кто на кого навалился. Глаза закрываются сами по себе; лес вокруг трещит, как старая сплетница, и поёт летние гимны.