Скажи это вместе со мной

Вода в ванной холодная, ледяная. Россия сидит в ней уже несколько часов. Если бы у него остались слёзы, остались те слова, что не стыдно было бы произнести вслух, не закашлявшись, подавившись слюной, как последний неудачник при долгом и не значащем ничего разговоре под надзором насмехающихся людей — они были бы такими же, болючими, от них бы также немел язык и пальцы на руках, синели ногти. Они бы пахли гнилым мусором, испорченным мясом, просроченным сердцем, что старалось исчезнуть из груди, как только слова нашли выход через рот, но так и застряло в горле не в силах пролезть. Лишь превратило кожу в белый снег с фиолетовыми ручейками, бегущими по венам кровавыми дорожками — вниз-вниз, на дно, в сточные канавы. Голова его запрокинута назад, в ней ничего нет, даже дышащего на фоне белого шума, зато в ушах непрекращающийся грохот, звон, вроде песен из красного радио, стоящего на надтреснутой раковине. Орет во всю глотку, хочет внимания. Россия тоже хочет, но его, по какой-то неведомой причине, и вовсе не слышат. Или слышат, но русскому не нравится, как именно. Телефон на полу тоже кричит сообщениями, мигает белым светом с мелким чёрным шрифтом на нем. Россия не смотрит на него, однако всё равно страдальчески жмурится на звук очередного пришедшего уведомления. С плеском прозрачной воды поджимает ноги под себя, прикрывает ладонями искаженное лицо, которое облепили влажные, когда-то чисто-белые, пряди. Сейчас серые настолько, что смотреть противно. Русскому противно, ему и голос свой противен, однако он произносит задыхающимся полусвистом, полушепотом: — Оставь. Оставь меня в покое. Под веками танцуют разноцветные круги, ребят помехами, пока зрачок дрожит напуганным. Россия дышит робко и нечасто. Хочет задохнуться, прекрасно помня, что для него это невозможно. Всё ещё невозможно. Он открывает пустые глаза, смотрит на экран, вибрирующий на плитке взволнованным безумцем. С одним и тем же именем уже несколько часов. Россия берет телефон, это получается не сразу по вине задубевших и дрожащих рук. Скользко проводит мокрым пальцем вправо, к зеленой трубке одобрения вызова, вовсе того не желая. Сердце в горле начинает кровоточить, когда он слышит чужой, такой тёплый, обеспокоенный голос. Русского накрывает пылающий стыд, кожа на лице начинает гореть, а вода вновь течь из глаз сама собой. — ...Россия? Росс, пожалуйста, не бросай трубку. Ты дома, да? Слушай, то, что сказал Штаты абс-... — говорящий останавливается на полуслове, когда слышит заглушенный плотно прижатой ладонью всхлип, — Можно я приеду? На той стороне ждут, пока Россия отрицательно машет головой, закусив искусанные губы и не в силах произнести «НЕТ» вслух; разбить что-то чужое, танцуя на собственном разбитом кем-то стекле. — Пожалуйста, Россия. Я уже около твоей двери. Русский матерился, бранил его на чем свет стоит — только в своих мыслях. В нескольких секундах, пока по частям собирал собственный ответ. — Гер, — Россия неровно вдыхает, ссорясь с нарастающей истерикой, часто моргая, — Подожди несколько минут. Мне нужно убрать... ванную. — Ты…? — Нет. Просто подожди у двери, — и бросает трубку.

？？？

Кожа на ощупь всё ещё мороженное мясо, как кажется русскому, но немец всё равно прижимает его к себе. Обнимает так тесно, уткнувшись носом в его шею, гладя грязные волосы, напряженную спину, будто бы ему всё равно; не важен ни гнилой запах сердца изо рта, что задело его собственное ненужными словами, над которыми, и правда, только и остаётся — что посмеяться в голос, ни напускная равнодушность самого России, старающегося забыть недавний момент одним из кошмарных сновидений. — Германия, мне. Мне очень жаль, что так получилось, и что я поставил тебя в такое неловкое положение. Со мной всё в порядке, поэтому тебе стоит отпустить меня, — Федерация устало вздыхает, не особо желая выбираться из крепких объятий немца, но чувствуя в этом острую необходимость, слабо отодвигает его ладонью, утопая пальцами в пуховой куртке. Всё-таки они сидят на полу, совсем рядом с входной дверью, которую едва успел прикрыть русский, как Германия набросился на него без лишних слов, — А с американцем я поговорю. Он ничего не расскажет, не волнуйся. Долго там стоял? Может, чаю налить? — Я тоже, — вырывается у пришедшего, что лишь крепче прижимает к своей груди растерявшегося русского. Россия в очередной раз за день забывает про вздох, а глаза светятся в отблеске потолочной жёлтой лампы. — Что? — Я тоже тебя люблю, Россия. И сердце падает из горла вниз, приветствуя рёбра, поёт огнём, пригоняя алую кровь обратно к щекам.