Все гораздо проще

- Чушь какая-то. - Согласен. Все гораздо проще. Ну знал же, все с самого начала знал. Увидит ее, у нее глаза матери. Патология матери. Потянет - страшнее желания убивать. Будет учить, будет причинять боль. Покажет, как. Покажет, как жить самой. Умрет. Одного не учел - она оказалась другая. Он ведь ждал Олю, только моложе, болезненно-жестокую, а возникла Есеня. Появилась перед ним, насмешливая, юная и живая. Страшно это, когда вот так, с первого взгляда. Смотришь мельком и понимаешь, что пропал. Она же совсем, вот так. Родная. Так, что слова спутались. "Да, хорошо", - пробормотал тогда, в кабинете ее отца, стараясь на него не смотреть. Как подросток, который девчонку на свидание пригласил при родителях. Страшно стало. И как-то понятно сразу. Он напился тогда, даже по своим меркам. Как будто сидел в поезде, который летит с обрыва и ничего не мог изменить. У него же вот так. И у нее - он видел, сразу, у нее тоже. Но она пока не знает, не понимает. Она пока считает, что все может поменять, она еще может вырваться. Скурил весь свой портсигар. Даже ту, старую беломорину, оставшуюся со времен союза. Совсем выдохлась уже, кстати, зря он ее таскал с собой столько времени. Думал все - может, отпустить? Сказать, что передумал. Уверенность треснула, та уверенность, с которой делал он все на свете. Долго думал, мысли путались, трещала голова. Гнал картинки из ее жизни - не хотел лезть, не хотел, чтобы так. Чистоту не хотел портить. А потом была темнота. Он тогда сидел и смеялся. Думал - вот ведь, и его, оказывается, достали какие-то нормальные человеческие понятия. "Портить", "чистоту", "вырваться может". Ничего она не может, она же уже рванулась блондиться в темноте. И он должен научить ее в этой темноте ориентироваться. Смотрел в окно. Ждал. Снова пил, захлебываясь сладкой безысходностью. Нет никакой хорошей девочки Есени. Есть его безумная, удивительная девочка, просто у нее руки пока не готовы. Он научит ее видеть, научит драться. Чему еще научит, думать не хотелось. А потом пришло утро, началась работа. Взгляд его отца, который тоже все увидел, сразу. Метался, пытался помещать. Только куда ему, против судьбы-то. Против них двоих вместе. А все вокруг накладывало отпечаток, и он тянул, сам не зная чего. Мол, есть еще время. И вдруг понял, что боится сейчас умереть. Не успеть боится. Он проснулся как-то, выглянул в окно и услышал - у нее сегодня день рождения. И вдруг смешался весь. У него даже подарка для нее нет. - Странная традиция, - бросил он, надо же было хоть что-то сказать. А она понимающе хмыкнула - "я так понимаю, что это поздравление? спасибо" - и у нее глаза смеялись. А он совсем смутился. И на этот ее праздник идти тоже не хотел, просто вдруг накипело. Сколько этих всяких нельзя, условностей и традиций, и кому будет лучше, если там ее будут лапать ее университетские дружки? Ему? Ей? Хоть себе-то не ври, Меглин. Сделай девушке подарок на день рождения, хочешь ведь. Она так обалдела, что даже не ответила на поцелуй, только глаза у нее весь вечер светились, как будто он ей луну с неба подарил. На книге нарисован знак вопроса, она показывает на него, а потом на Меглина - мол, это ты. И смеется одними глазами. Он и есть ее луна с неба. Мальчишки эти смешные, пытаются хорохориться, а он думает о ней и удивляется - она же будто бы его, Меглина, ровесница, а не их. Как так вышло... Родная потому что. Может, судьба. Девочка, родившаяся с темнотой внутри. Как будто бы он хочет возражать, в самом деле. - Чушь какая-то. Вдох-выдох, поезд летит с обрыва. Черт с ним, с поездом. - Согласен. Все гораздо проще. Он будто чувствует сразу и за нее, и за себя. У него колючие поцелуи - а ей наплевать. Ей не нужны никакие объяснения, он разворачивает ее спиной и расстегивает платье, а потом и лифчик, стягивает с плеч, и она прижимается снова. Его все равно поражает жадность. Она его будто съесть хочет, а не любовью заниматься. Как только на них не остается одежды, она толкает его на спину и начинает целовать жадно - везде. Пробовать на вкус, прикусывать зубами. Когда кусает за бедро, он невольно втягивает воздух сквозь зубы, а член дергается, задевая ее подбородок. Она смотрит на него и улыбается. А он смущается, как мальчишка и смотрит на нее в ответ - почти жалобно. И от этого она теряет контроль. Господи, он думал, она реально сего съест. Ей же двадцать два, ну не может она делать так хорошо, одними губами, языком, горлом - горлом?! - да что же ты творишь, девочка, что же ты... Вселенная полыхает перед глазами, как не раз уже бывало, только вот голова совсем не болит, голова пустая, и крик рвется из горла, страшный и отчаянный, и тело, отвыкшее от ласки, выкручивается страшно, ненормально, невыносимо... Он не открывает глаза. Дурак. За пять минут, как мальчишка. Еще и напугал наверняка, ну кто так орет во время секса. Сейчас откроет глаза, и встретит разочарованный взгляд. Будь мужчиной, Меглин, напортачил - отвечай. Он неохотно приоткрывает веки. Она сидит голая, довольная и облизывается, как кошка. Да что ж это такое-то, будто он и без этого хорошо реальность от фантазии отличал, ну не бывает такого, чтобы так... Рвется вверх, хватает за горло, переворачивает, вдавливая в матрас. Она дышать не может, а не сопротивляется. Смотрит прямо в глаза и продолжает улыбаться. Как будто знает, что он ничего плохого ей не сделает. А зря. На него находит какое-то веселое безрассудство, он отпускает ее горло, рывком переворачивает ее на живот и звонко шлепает по заднице. Она от неожиданности что-то пищит на каждый удар, а потом вдруг вцепляется пальцами в одеяло, прогибается и стонет. "Ненормальная", - промелькивает мысль, и становится смешно. Но это уже неважно, уже пора, чего тянуть, и он наваливается сверху. Обхватывает руками, прикусывает кожу на шее и толкается внутрь. Все происходит резко, и быстро, и за своим хриплым дыханием он слышит, как она стонет, как ладони ее пытаются его гладить и соскальзывают, не справляясь с ритмом. Он кричит один раз, кончая, не думая даже отстраняться. У нее же третий день после цикла. Почти безопасно. А если нет - тогда это точно судьба. Падает рядом с ней на кровать, подгребает к себе, она уютно на плече устраивается. - А говорила, не нравлюсь я тебе. Врала? - Конечно. Третий раз все иначе. Как обещание. Медленно. Протяжно и нежно до боли. Она пытается его торопить, а он не дает ей задавать темп. Он хочет, чтобы она прочувствовала каждую минуту и только когда она уже стонет и мечется совершенно бессознательно, проведя последние двадцать минут на грани оргазма, в несколько быстрых толчков он доводит разом их обоих. Почти болезненно. До него вдруг доходит, что у нее ведь это тоже навсегда. Что он уйдет, а она останется. И все, что он может - оставить ей так много от себя, как только можно. Остаться внутри нее, чтобы она никогда не была одна. Тяжело встает, натягивает джинсы, подходит к окну. Она следует за ним - в его же рубашке. Ему нравится, ему хочется, чтобы она забрала все, что он только сможет ей дать. Последнюю рубашку - тоже. - Жалеешь? - риторический вопрос. Он продолжает чувствовать за двоих, как будто их до сих пор соединяет постель в единое целое. Как и должно было быть изначально. - Нет. Потом, потом он попытается остановить этот поезд, оттащить с обрыва. Ляжет в клинику, она будет его ждать. Им помешают. Он сорвется. Сработает. Выключится. Будет дергаться на грани существования, пытаясь вернуться к ней. И она вернется к нему. - Ты чувствуешь?.. "Я чувствую". - Я тебя люблю. И он понимает вдруг, что он никогда не боялся умереть. Он просто боялся умереть один. Теперь он вообще не умрет. Просто останется внутри нее. Навсегда.