Вечность

Саркофаг Времён захлопнулся, отсекая нас с Ариной от окружающего мира. Навеки. Навсегда. Круглый зал с белоснежными стенами, высокий, недосягаемый потолок-купол, мраморный пол, не тёплый и не холодный, просто нечто, на чём можно было находиться. Он не нагревался, когда на нём долго сидели, не хранил надписей и царапин, которые, эксперимента ради, мы с Ариной оставляли на нём. Такой была наша темница, ловушка, в которой нам предстояло коротать вечность. Мой выбор. Моя вина. – Ты ненавидишь меня, Арина? – У нас впереди целая вечность, дозорный. Для ненависти ещё будет время. Мы изнывали от скуки. Порой даже выдумывать небылицы становилось невыносимо, и тогда мы молча лежали и смотрели в белый купол. Тогда кто-нибудь из нас запускал под потолок десятки огненных фигурок: фей, драконов, жар-птиц… Подобному заклинанию не учили в Дозорах, это была наша с Ариной модификация файербола, доступная не только высшим, которые могли играть с силами, как им заблагорассудится, но и обычным иным. – Как думаешь, сколько гениальных изобретений не увидят свет только потому, что их создатели заключены в Саркофагах? – Полагаю, немного. Это заклинание использовалось всего четырежды. То есть, включая нас, всего восемь иных. Вряд ли каждый вынашивает в голове прогрессивные идеи. Да и нашу забаву едва ли можно назвать «гениальным изобретением». – Возможно, Антон, возможно. Но имея в кармане вечность… Мы запускали друг в друга опьяняющие заклинания, а потом кружились в танце, натыкались на белоснежные стены и смеялись, и плакали, и падали, разбитые, на равнодушно-мраморные плиты. – Антон, – мы лежали на полу и ждали, пока купол перестанет кружиться у нас над головами, – мы должны найти себе занятие, а не то свихнёмся. Я хмыкнул. Мне в голову приходил только один вариант времяпрепровождения для мужчины и женщины в этом стерильном склепе. – Фи, чароплёт, – хихикнула Арина, догадавшись о моих мыслях, – Секс это, конечно, дело хорошее, но мы с тобой ещё успеем осточертеть друг другу. Если начнём сейчас, человеческой фантазии нам и на полвечности не хватит. Я был склонен с ней согласиться. Много времени мы проводили в сумраке. Бывали моменты, когда мне мерещились внимательные холодные глаза, наблюдающие за мной из глубины. По коже пробегал холодок безысходной надежды. Я предпочитал игнорировать это чувство. – Ты тёплый. – Да. Когда мы в первый раз занялись любовью, оба были на грани срыва. Не знаю, сколько времени к тому моменту мы провели в Саркофаге. Может пять лет, а может, сотню. Но мы уже совершенно точно чувствовали, что становимся единым созданием: четырёхруким, двухголовым, даже ауры наши, кажется, слились. Так отчего бы телам не проделать то же самое? – Скажи, а когда ты говорила, что Светлана приворожила меня, ты шутила? – спросил я как-то. Голова моя покоилась у Арины на коленях. – Нет, Антон, – она погладила меня по отросшим волосам, – Не шутила. На тебе действительно мощный приворот. Был и есть. Теперь гораздо слабее, конечно. Я закрыл лицо ладонями. Мне было и смешно, и страшно, и грустно. Обижаться на Свету я отчего-то не мог. – Снимешь? – Нет. – Ладно. Я часто кричал в сумраке. Арина в такие моменты уходила слоем ниже или выше, чтобы не мешать мне изливать душу. А я выл, звал кого-то, грозил кому-то, и меня не оставляло ощущение зуда между лопаток, какое бывает, если кто-то очень долго смотрит вам в спину пристальным взглядом. – Как думаешь, вечность это много? – Чёрт её знает. – Мне кажется, она совсем маленькая. – Влюблённые иногда говорят, что им было бы мало целой вечности. – Мы-то не влюблённые. – Точно. Не они. Когда я в первый раз услышал голос Завулона, тот был очень, очень занят. Я слушал его стоны и тяжёлое дыхание, и не знал, куда себя деть. – Эй, можешь потише? – собрав всю волю в кулак, пробормотал я. Завулон, наверное, подлетел к потолку. Я мысленно посочувствовал ведьме, извивавшейся под ним. – Городецкий? – услышал я растерянный голос, – Но ты же… – В Саркофаге Времён, – закончил я за него. А Завулон, кажется, запаниковал, потому что в следующий момент вместо его голоса я слушал ретрансляцию какого-то Московского радио. Песни там по-прежнему крутили отвратные. Арина этот эпизод никак не прокомментировала, хотя я уверен, ей стоило огромных трудов слушать безголосых певичек часы напролёт. – Антон, если ты слышишь, говори со мной. – Завулон вернулся, – радостно оповестил я Арину. Арина посмотрела на меня с ужасом, и по её вытянувшемуся лицу я понял, что Завулона она не слышит. Я схожу с ума. И Завулон в моей голове кричит, что он настоящий. Слышишь, Городецкий, ты всего лишь сумел проложить связь из Саркофага Времён, что никому и никогда не удавалось, но это ведь мелочи, так? Верь мне, Городецкий, я настоящий. – Ты говоришь с пустотой, Антон. Ты сходишь с ума. Я упрямо мотнул головой. – Он тут, Арина. Даже если "тут" означает всего лишь мою голову. Я ласково погладил её по иссиня-чёрным волосам. Арина улыбнулась мне вымученной улыбкой. Мне было жаль её. У меня был Завулон. У неё был я один. – Ты ненавидишь меня, Арина? – ... Когда мы в первый раз сразились, то едва не убили друг друга. Мы всё ещё оставались любовниками, а в моей голове прочно обосновался Завулон, но, когда мы сражались, я забывал обо всём. Саркофаг не позволил бы одному из нас так просто ускользнуть в смерть, а потому наутро (днём? ночью?) мы проснулись здоровыми и полными сил. Арина радостно рассмеялась и поцеловала меня в подбородок. – Хорошая встряска для нас, чароплёт! – Она права, Городецкий. Глядишь, и трахаться поменьше будете, – пробурчал в моей голове Завулон. Я расхохотался и обнял Арину. Перед нами лежала вечность. Беспощадная, холодная вечность в идеально белом Саркофаге, где, стоило нам замолчать, тишина давила на уши, и уже спустя несколько часов каждый начинал слышать скрип вздымающейся грудной клетки, шорох век, похожий на шуршание бумаги, и осознавать, до чего это шумная вещь – кровоток. Но мы почти любили её, эту вечность, влюблено вглядываясь в стены, дарившие нам одни лишь муки. Только мы. Вечно. И незачем было сходить с ума. Ведь нас было четверо: я, Арина, Завулон в моей голове и вечность, развернувшаяся перед нами безграничной белой пустыней.