Воздаяние. Часть 2. На прорыв

      Утром никак не мог сообразить где я. И почему мне так хорошо и мягко? С минуту совершал руками хватательные движения и что-то упруго-мягкое вызывало невообразимый трепет в душе, заставляя чуть ли не мурчать от удовольствия. Так классно выспался. Бок, правда, отлежал — матрац оказался явно тонковат. Но рядом оказалось что-то живое, мягкое и до того знакомо-приятное, что всё прошедшее казалось каким-то нереальным сном. Буквально всем своим существом почувствовал: рядом — женщина. Ноздри втянули запах… и я непроизвольно скривился. Ну как же так — почему пахнет карболкой и какими-то старыми тряпками? Прямо по Верке Сердючке: «Що це воняє? Невже це я?»       На новый образ даже не отреагировал: до того уже привык к выбрыкам собственной памяти, что совсем не удивился.       Распахиваю глаза и вижу перед собой знакомые кудри.       — Анютка… — губы против воли растягиваются в глупой улыбке.       Стоп! Так это что, не сон? С ошалелыми глазами вскакиваю с кровати и кубарем лечу на пол, едва не расквасив себе нос. Подхватываюсь и несколько томительных мгновений тупо перевожу взгляд с собственных рук на едва прикрытое одеялом тело девчушки. Она спит полуодетой, но гимнастёрка расстёгнута, отчего оба манящих полушария, хоть и прикрытых фланелевой сорочкой, очень рельефно проглядывают сквозь туго натянутую ткань, заставляя меня часто и нервно сглатывать.       Краска мучительного стыда заливает лицо и я судорожно пытаюсь убежать сразу в нескольких направлениях. Наконец, паника отступает и до меня доходит: Анютка после ночной смены так умаялась, что дрыхнет без задних ног, вообще не реагируя ни на какие раздражители. Всё ещё смущаясь, тихонько подхожу к ней и осторожно поправляю гимнастёрку, пряча от постороннего взгляда девичьи прелести, а затем аккуратно натягиваю на плечи девушки одеяло.       Господи, стыдно-то как… Она ж девчонка совсем. А я мало того, что её обнял, так ещё и распустил свои шаловливые ручонки.       Ой-ой. Тут война. Кругом смерть и страдания. А я тут девок малолетних лапаю. Да ещё и, похоже, удовольствие от этого получаю: грудь какая-то подозрительно-тяжёлая стала, да и внизу — непонятное томление. Дико хочу чего-то, аж скулы сводит. Тьфу ты, Господи, да что же это со мной? Совсем мужик сдурел!       От вновь охватившего стыда появилось желание прямо здесь и сейчас провалиться сквозь землю. Ишь чего удумал! Стыдобища…       И чтобы не усугублять ещё больше ситуацию — срочно метнулся к рукомойнику. Холоднющая вода враз остудила разгорячённое лицо и успокоила нервы.       Это ж какой конфуз чуть было со мной не приключился. Хорошо, что Анютка спала как убитая. А то я даже и не знаю, как бы перед ней потом оправдывался.       Приснилось, что лежу в кровати с некой прелестной дамой и, стыдно сказать, занимаюсь с ней… весьма пикантными делами. И настолько яркий сон. Думал — реальность. А война, наоборот, приснилась. И я — молодой, сильный парень в самом расцвете лет… был. Когда-то. А теперь даже лица своего не помню. Впрочем, как и лица той дамы, что привиделась во сне.       Н-да. Вот тебе, бабушка, и Юрьев день. Если меня организм так часто подводить станет — я ж тут такого навоюю…       Совсем страх потерял. Понимаю, конечно: гормоны, то, сё. Тело-то молодое — в самом, можно сказать, соку. Но совесть тоже иметь надо. Мне сейчас не на баб нужно пялиться, а фрицев давить со всей, так сказать, пролетарской ненавистью.       А любить… Боюсь, и после войны с семейной жизнью вряд ли что-то получится: на мужиков, слава Богу, пока не тянет, а с девками — сам понимаю — нельзя. Ибо однополая любовь — зло. И чтобы дурные мысли в голову не лезли, нужно срочно заняться каким-нибудь общественно-полезным делом.       Но не успев отойти на безопасное расстояние, невольно вновь «приклеился» глазами к Анютке, залюбовавшись совсем ещё детским личиком, скорчившим именно в этот момент довольно умильную рожицу.       Что я могу сказать — ребёнок ещё совсем. Ей бы в кукол играть, а она уже столько крови видела — не всякий взрослый такое выдержит. И сколько таких сейчас по всем фронтам? Эх, была б моя воля — всех фрицев бы на кусочки порвал. Лишь бы такие Анютки никогда войны не видели. Всё ж, не женское дело воевать. И уж, тем более, не детское.       Ладно, расклеился совсем что-то. Сначала особист всю душу вынул. Потом раненые. Теперь вот Анютка.       Будь проклята война, на которой воюют даже дети!       И сам удивился той нежности, которая вдруг посетила моё сердце. Не любовь меж мужчиной и женщиной. Не влечение. Скорее — отцовская (теперь, похоже, материнская) забота о собственном ребёнке, который попал в беду. Ещё большее удивление вызвал тот факт, что никакого отторжения данные чувства у меня не вызвали: словно в той — прошлой — жизни я и сам успел побывать отцом. Или не успел и всё мне только кажется? В общем, запутался. Настолько сросся с Ольгой, что теперь свои чувства от её отличить не могу. Вот ведь, «не было печали…».       Короче, хватит рефлексировать. Мою работу за меня никто не сделает. Пора уже за ум браться! Поэтому, предварительно проведя гигиенические процедуры, быстренько подхватился и пошёл заниматься повышением физической культуры, отправившись в приснопамятный сарайчик. Так что визит посыльного особиста застал меня во вполне «бодром» состоянии: успел уже пару раз пройти комплекс разминочных упражнений.       Но пришлось отвлечься и снова пойти по уже известному адресу. И снова «не емши», что совершенно не радовало: похоже, у особиста начинает входить в привычку морить меня голодом.       Для того, чтобы пригласить в особый отдел, отправили какого-то молоденького посыльного. Паренёк всю дорогу разве что пылинки с меня не сдувал — носился с Ольгой как с хрустальной вазой. Представился сержантом Катасоновым. Важничал. Ну как же: как-никак, представитель «страшной» конторы. Но при этом то и дело косился в мою сторону, думая, что не замечаю его интереса. Чуть косоглазие себе не заработал, бедняга. Видимо, мучился вопросом: что его начальству от меня понадобилось, раз не арестовали, а пригласили? Причём, явно наказав «доставить в целости и сохранности».       Однако, границы дозволенного не переходил и вольностей не допускал. Лишь когда я случайно поскользнулся на льду — поддержал за руку, не дав упасть. При этом «зарделся как маков цвет» — прям мальчик-колокольчик не целованный. Ну, да. В принципе, наверное, так и есть: молодой больно. Да и я сейчас — не то, чтобы старый. Ольге-то — всего девятнадцать. Вот ещё не было печали — тут только молодых особистов на мою многострадальную голову не хватало!       Где страшные волкодавы, от вида которых Гитлер должен заикаться и ходить под себя? Причём, даже мысль о них способна вызвать медвежью болезнь: лишь подумает — и гадит, и гадит, и гадит… Где «Железные Феликсы» с пламенным сердцем и холодной головой? Мальчишки, блин, неоперённые.       О, вспомнил на свою голову. Стоило войти в помещение, как нежданно-негаданно «плохиш» нарисовался — тот самый вредный особист, в паре с которым ко мне в палату заявился Василий Иванович. Узрев такой подарок судьбы, вредняга, явно собиравшийся на улицу, тут же засобирался обратно. И на кой чёрт я ему понадобился? Неужто карьеру на мне, подлюка, сделать попытается? Мало ему гондурасской разведки? Ещё африканскую из племени мумба-юмба подавай?       Этот кадр так на меня посмотрел, что я сразу понял — будут проблемы. Такие гнусы свою жертву просто так не отпустят. Душу вынут, но своего добьются. Эх, как не вовремя-то!       Доложив о моём прибытии, молоденький сержантик, получив команду вышестоящего, тут же спулился в неизвестном направлении. А я предстал пред очами Василия Ивановича. Но не успел и рта раскрыть, как за моей спиной возник «плохиш». Судя по выражению лица старлея, настроение у него было и так «не ахти», а тут градус приветливости стал стремительно падать вниз: я чуть ли не физически почувствовал, как в помещении резко похолодало.       — Василий Иванович, — елейно заблажил вошедший, — тут такое дело…       — Что вы блеете, как овца, — оборвал его словоизлияния старлей, — доложите по форме!       — Тащ старший лейтенант, — вытянулся вошедший, невольно подобравшись и щёлкнув каблуками, — Р-разрешите присутствовать при допросе обвиняемой.       — Не разрешаю! — отрезал громогласный рык старшего по званию, — Вы получили приказ. Извольте выполнять! Кр-ру-гом!.. Шагом… арш!       «Плохиш» молча развернулся на сто восемьдесят градусов и бодрым шагом покинул помещение. Но так как я стоял боком к входной двери, не смог не заметить недовольно-брезгливого выражения лица изгоняемого. И его быстрый, полный ненависти взгляд в мою сторону. Вот, блин, даже сделать ещё ничего не успел, а врага себе уже нажил. Причём, что самое интересное, даже обвиняемым обозвали. Хорошо, что «плохиша» сбагрили куда подальше, а то даже и не знаю, что бы делал.       — Сержант Катасонов! — громогласный рык больно ударил по ушам.       И когда явился мой юный сопровождающий, громкость командного голоса стала более умеренной. Начальник решил поберечь слух Ольги?       — Никого не впускать! Если только что-то очень срочное и безотлагательное. Получивший инструкции подчинённый испарился буквально со скоростью ветра. И стук закрывшейся двери отрезал нас от внешнего мира.       Жестом указав на табурет, особист дождался момента, когда я присяду, и некоторое время играл со мной в молчанку, хмуро глядя куда-то сквозь меня. Затем сложил руки перед собой и перенёс фокус зрения в район моей переносицы. Прошло ещё немного времени, в течение которого я тихо сопел в две дырочки, никак не высказывая своего нетерпения и смиренно ожидая. Наконец, видимо, приняв решение, хозяин кабинета посмотрел мне прямо в глаза.       — Извините, Ольга, что вызвал вас. Но, похоже, выбора у меня не осталось. Мне нужна ваша помощь.       Вот те раз! Прямо так — в лоб и сразу. От неожиданности я даже не сразу понял, что именно сказал старлей.       А когда дошло, по загривку промаршировало целое стадо мурашек размером со слона.       — Я? Вам нужна? — только и смог выдавить из себя, лихорадочно пытаясь сообразить, что мой собеседник имел в виду. Нашёл помощницу, блин: тут ещё ноги еле передвигаешь, а он — помощь.       — Да. Именно вы. — подтвердил Василий Иванович, по прежнему буравя своим тяжёлым взглядом, — Для начала прошу меня выслушать. А потом уж принимать решение.       Глядя на то, как непросто особисту даются эти слова, пришлось дать согласие:       — Внимательно слушаю вас, Василий Иванович.       Ещё немного побуравив меня своим взглядом, особист продолжил:       — Не буду рассказывать о том, насколько сейчас тяжёлое время — вы и сами прекрасно об этом знаете. Приказывать тоже не имею права: вы не военнообязанная. К тому же, находитесь на излечении от ранений, полученных во время боевых действий. Поэтому прошу внимательнейшим образом меня выслушать.       Я весь подобрался и, кажется, даже на некоторое время перестал дышать, ожидая продолжения.       — В течение нескольких месяцев — с июля по сентябрь сорок первого года — в районе станции Лычково было разбомблено несколько эшелонов с людьми. В числе пострадавших оказались не только взрослые, но и дети, звакуированные из Ленинграда. Часть их до сих пор находится на временно оккупированной территории. К сожалению, полного списка пострадавших получить пока не удалось. Но известно, что среди них много детей руководящих работников, коммунистов и бойцов Красной Армии. Вскройся подобное — и жизнь малышей не будет стоить и гроша. Немцы их прилюдно казнят. Ситуация сложилась крайне тяжёлая ещё и потому, что нет возможности провести широкомасштабный поиск: не хватает людей. Да и связи с той стороной практически нет. А не имея никаких данных о дислокации вражеских войск и размещении уцелевших детей, мы не можем ничего спланировать.       — В общем, вам нужен разведчик, способный выдать себя за жителя Лычково, который сможет всё выведать, передать необходимую информацию и вывезти детей, — невольно вставил я свои пять копеек.       От столь неожиданной реплики с моей стороны, особист недовольно поморщился и тяжело качнул головой, отчего-то перейдя «на ты»:       — В общем-то, ты и сама всё прекрасно поняла. Обычным разведчикам вряд ли удастся сойти за местных. А у тебя, как понял, где-то в селе родная сестра обретается. Да и за свою тебе сойти гораздо проще, нежели нашим ребятам. Вполне возможно, кое-кто из знакомых может найтись. Всё в плюс: легче будет разузнать о судьбе детей.       Тут старлей замолчал. Воспользовавшись паузой, решил и я задать пару вопросов:       — Задача ясна, товарищ старший лейтенант. Неясна только реализация: каким образом осуществлять связь с Большой Землёй, если с рацией я обращаться не умею? При отсутствии же радиосвязи — как и кому передавать полученные данные? Да и мой собственный статус под вопросом: по большому счёту, я тут никто. И звать меня никак. Начнём с того, что меня нужно как-то оформить: то ли я внештатный агент, то ли военнослужащая, состоящая в рядах НКВД и выполняющая важное задание партии и правительства. То ли вообще сама по себе — и тогда первый же особист, встретивший меня по эту сторону фронта, резко возжелает прислонить меня к стенке как вражеского шпиона. Да и Вы, как понимаю, не того полёта птица, чтобы решать вопросы подобного уровня. Или я чего-то не знаю, а вы — находящийся здесь представитель Ставки по каким-то особо важным делам, и данные вопросы как раз именно в вашей компетенции? Судя по всему, в предстоящем задании есть доля и вашего личного интереса. Скорее всего, дело связано ещё и с поиском ваших родных, которые оказались не в то время не в том месте. Я права или в чём-то ошиблась?       — Хм-м… — только и выдавил из себя особист, старательно пряча изумление за хмурым выражением лица, — Кое-в-чём ты права. Уж прости за то, что «тыкаю», но вот говорю с тобой, а перед глазами моя старшенькая…       Тут мой собеседник снова замолчал, о чём-то задумавшись. Но прошло немного времени и, тряхнув головой, словно отгоняя от себя невесёлые мысли, продолжил:       — Вкратце: решать право имею. И личное тоже присутствует: в одном из разбомбленных эшелонов находились моя старшая дочь Елена и младшенький Васютка. Дочери — четырнадцать, сынишке — двенадцать. Пропали без вести. Не знаю — живы ли? Жена погибла несколько месяцев назад — тоже попала под бомбёжку. Так что сама понимаешь… А насчёт связи подумаем. Да и с твоим статусом определимся. Как смотришь на то, чтобы пройти подготовку в составе разведывательного подразделения? По большому счёту, тебя с полгодика-годик подучить бы. Да времени в обрез: ты уже не первая, кто приносит нам известия об уничтожении эсэсовцами целых деревень. Боюсь, протянем ещё немного — и идти в тыл врага будет уже попросту бесполезно: трупам помощь уж точно не понадобится.       — Как понимаю, идти нужно будет с разведчиками. Через них и связь держать.       — Скорее всего, именно так.       — И вы вот так просто доверитесь какой-то непонятной девчонке?       — Если начистоту, то вопросов у меня к тебе не просто много, а очень много. Уж не думаешь ли, что своим «тут помню, тут не помню», можно меня одурачить? Так я и поверил, что деревенская Дуська может с лёгкостью уконтропупить целое подразделение эсэсовцев, потом расхреначить на дороге ещё одно подразделение вермахта, взяв в плен офицера, затем поднять на воздух половину железнодорожной станции, да ещё и подбить несколько танков противника во встречном бою. У тебя же на лбу высшее образование нарисовано. А по возрасту — едва школу окончила. Как такое может быть — не знаю. Может, объяснишь?       И только я открыл рот, чтобы закатить ответную ретираду, как был безжалостно прерван:       — Только не надо выдумывать! — глаза особиста превратились в смертельно-опасные прицелы, смотрящие, казалось, в самую душу, — Это ты другим лапшу можешь вешать про своё деревенское происхождение. Я же вижу перед собой вполне взрослого, достаточно умного человека, получившего хорошее образование и владеющего, как минимум, несколькими военными профессиями. У нас машину водить — и то редко кто умеет. А ты спокойно освоила бронетранспортёр. Из пушки, вон, стреляла. И не просто так, а весьма результативно. Да и стрелком оказалась отменным. А свой якобы деревенский акцент лучше никому больше не демонстрируй — раскусят в два счёта. Здесь так не говорят. Кстати, восстановить твой комсомольский билет мне вполне по силам. Вот документов о том, что ты «Ворошиловский стрелок», увы, как-то не обнаружилось. Но стреляешь так, что любому снайперу завидно. Как так?       — Как, как… — так и хотелось язвительно выдать «каком кверху», но я прекрасно понимал, что хожу по грани.       И потому решил выдать полуправду:       — Не всё вам рассказала. Кое-что, всё-таки, помню. Но амнезия действительно наличествует. Просто осознала себя лишь с того момента, как воскресла…       Пришлось рассказать особисту слегка урезанную версию осознания себя в потных лапах эсэсовца-насильника. Естественно, без подробностей о том, что моё сознание прибыло в тело Ольги из какого-то другого места (или даже мира).       — Так что откуда я столько всего знаю и умею, для меня самой загадка, — окончил я своё повествование, — Можете меня пытать, но ничего сверх того, что уже рассказала, не скажу — ибо не знаю. Для меня самой всё, что сотворила, просто невероятно. Могу только напомнить, что с людьми, побывавшими за гранью, вполне могут твориться какие-то невероятные чудеса: одни начинают говорить на неизвестных ранее языках, другие приобретают неведомые ранее знания и умения. Я, похоже, из последних.       — Вижу, что не врёшь. Недоговариваешь — это да. Но не врёшь, — удовлетворился старлей. Но тут же подколол — Особенно впечатлили слова «побывавшие за гранью». Ну точно Дунька-доярка!       Неожиданно, рассмеялись оба. Ведь ясно же: я не тот, за кого себя выдаю, и особист об этом знает. Но пока мы идём в одном направлении — не возражает и лезть в душу не пытается. Паритет-с…       Отсмеявшись, Василий Иванович вдруг посерьёзнел и продемонстрировал фото своих родных. На маленькой фотокарточке были запечатлены все четверо: Василий Иванович с женой и детьми. Внимательно изучив лица детей, вернул фото владельцу. Как-то так получилось, что тяжко вздохнули оба одновременно. Затем мой собеседник вернул фотоснимок в нагрудный карман и продолжил:       — Даю тебе ещё два дня на приведение себя в порядок. Послезавтра с утра переводишься на новое место. А пока ознакомься с документами.       И особист подсунул мне пухлую папку, набитую под завязку. Материалы пришлось изучать при нём.       Думал, попытаются сделать из меня некоего «сексота» (секретный сотрудник), но старлей решил немного иначе:       — Не знаю, Оля. Может, я на холодную воду дую, но в нашей конторе официально оформлять тебя не буду. Есть, знаешь ли, некие факторы, из-за которых всё может пойти кувырком. Хотел сначала отправить тебя в Выползово — пристроить на время в качестве связистки в запасной полк. Но ситуация меняется очень быстро, да и время не ждёт. Светить тебя лишним людям совершенно не хочется: в нашем тылу и так полно вражеских агентов. Кто-то что-то увидит, кому-то шепнёт — и дело, считай, загублено. Поэтому пару дней ещё останешься при госпитале. Занимайся в сарайчике своей странной физкультурой, — тут выражение лица Василия Ивановича приобрело весьма хитрое выражение, — а затем к тебе подойдут. Скажут — от меня. Пойдёшь куда направят. Неделя (максимум — две) на подготовку. И в путь. Больше нельзя. Сама понимаешь. Всё остальное — в процессе.       Я, конечно, понимал, что время сильно поджимает. Да и сам стремился добраться до Лычково как можно быстрее. Но против физики не попрёшь: организм ещё не восстановился. А что я могу сделать в полудохлом состоянии? Но только собрался задать вопрос, как старлей взмахом руки остановил моё словоизвержение:       — Я хорошо осведомлён о состоянии твоего здоровья. Ты уж извини, но как ни неприятно это говорить, совсем выздоравливать тебе нельзя. Люди голодают. Особенно на временно-оккупированной врагом территории. Придёшь в деревню сытая, хорошо одетая — тут же вычислят. Будешь полуголодной оборванкой — сможешь сойти за свою.       — Если только немцы не получили ориентировку на одну сумасшедшую русскую, которая шла на восток, периодически обстреливая подразделения эсэсовцев, многие из которых благополучно отправились на тот свет.       — Да, это может стать проблемой… в том случае, если не удастся выдать себя за коренную жительницу Лычково. Именно тут помощь твоей сестры может стать просто неоценимой. Вы же, насколько я понимаю, близнецы. Мне дальше продолжать или сама уже обо всём догадалась?       Вот что значит особист: такую комбинацию придумал — просто не могу не восхититься его проницательностью! Куда уж мне с контуженными куцыми мозгами?       — А если кто-нибудь из местных проболтается о том, что мы с Дашей комсомолки?       — Не беспокойся, — ухмыльнулся особист, — Не проболтается.       — В смысле? — удивился я.       — Вы не комсомолки. И никогда ими не были.       — А, — уже в свою очередь ухмыльнулся я, — Так по поводу комсомольского билета проверка была — правду ли про свою память говорю?       — Ну, сама понимаешь: в нашем деле доверяй, но проверяй.       — Ладно. Не дурнее паровоза. Поняла.       — Вот и ладненько! Встречаться больше не будем: тебе не по чину, а мне нельзя так топорно афишировать свой интерес. Отныне очень внимательно смотри за обстановкой. Восстанавливайся. Готовься. Ещё раз увидимся, скорее всего, только перед твоим выходом в Лычково. Необходимое снаряжение и материалы тебе предоставят. Мы ещё немного поговорили со старлеем, прикидывая разные варианты. Решили пока оставить всё как есть: данные обо мне останутся только у самого особиста. В курсе нашей «афёры» всего несколько человек: я, старлей и некий «Третий», на которого можно выйти, зная ключевые явки и комбинации паролей-отзывов. Есть ещё и «Четвёртый». Но к нему нужно соваться лишь в том случае, если других вариантов уже не останется.       Ох, чую, неспроста эти шпионские игры вокруг меня разворачиваются. Сам-то по себе имею ценность весьма невысокую — практически, нулевую. А вот дело, которое необходимо провернуть, похоже, на контроле в довольно высоких кругах, куда мне-деревенщине хода нет. И если в цепочке пропадёт хотя бы одно звено, придётся решать все возникающие проблемы сугубо самостоятельно: мне тогда уж точно никто не поможет. И если попадусь каким-нибудь особо ретивым дуболомам типа недавнего особиста-плохиша, дело может закончиться расстрельной стенкой. Против этого, конечно, есть очень существенный козырь в рукаве (то бишь, подкладке), но не перед всяким же будешь им размахивать. Когда кругом полно предателей всех мастей, можно ведь и не на того нарваться. И тогда расстрельная стенка может оказаться вообще недостижимым раем. А мне бы очень не хотелось подвергать организм Ольги новым испытаниям. Ей и так уже досталось — мама не горюй.       В общем, напоследок пожали друг другу руки и я уже собрался, было, свинтить, как, повинуясь безотчётному импульсу, старлей подхватился со своего места и, обхватив меня напоследок своими лапищами, притянул к себе и обнял. Затем отстранился и, развернув лицом к двери, слегка подтолкнул в её направлении, глухо напутствовав:       — Долгие проводы — долгие печали. Иди, дочка. И сделай всё, что нужно.       — Уже взявшись за ручку двери, обернулся к Василию Ивановичу и, еле сдерживая подкативший прямо к горлу ком, невнятно просипел:       — Всё, что можно, сделаю. До встречи!       Открыл дверь и быстро вышел из помещения. И был почти уверен: в этот момент особист клял себя последними словами, ругая за то, что втягивает в очень опасное дело совсем ещё девчонку. Но более приемлемого решения, похоже, не нашлось. Да я не против — сам не смогу отсидеться в тылу в такое тяжёлое для страны время.       Шёл в сторону медсанбата уже без сопровождения. Снег мерно похрустывал в такт шагам. А я, увлёкшись обдумыванием полученного задания, абсолютно утратил связь с реальностью и не чувствовал одного весьма злобного взгляда, пытающегося прожечь дырку в моей удаляющейся спине…