Проснуться

Ему страшно. Томас чувствует, как бешено бьется его сердце, как заходится оно странным ритмом, как отсчитывает удары. Металлическим гулким набатом — тук, тук, тук. Оборваться и упасть в пропасть. Ухнуть с противным стрекотом пулеметов где-то на противоположной стороне чувств, в чьей-то по соседству жизни. — Нет! Может, это не страх? Страх обычно бывал липким. Его можно было перебороть, нет, перевернуть с ног на голову, раскрасить чужим цветом, железно заколотить четкими словами «должен» и «ради», сдобрить адреналином и подорвать. Тогда страх горел ярко где-то сначала на коже, а потом перебирался и проглатывался, и жег изнутри, разгоняя сердце и толкая вперед напружиненные конечности. Тогда страх становился рыжим, становился горячим, становился родным. Звучал, как струна порванная — сталью. Бах! Все вокруг рыжее, все в отсветах злого огня и обжигает. Жжет это не страх — холод. Под разбитыми (абсолютно не важно) коленями — такой привычный, такой ненавистный камень; ледяным мигает флюоресцентное, рассекает собой горячий от пламени почти рядом воздух, путается в белесом дыму и чьих-то криках, синим холодом на голову льется, режет. Неуместное… Такое неуместное — что? Освещение? Это очередная битва, очередная храбрость, — или же безрассудство? — очередная ступень. А режет, режет рыжее марево немилосердно, и, по-видимому, по глазам режет, рассыпает песок по темной радужке, забивает его же в легкие и тупой тяжестью давит на грудину. Вдох. Томас не смотрит на небо, небо раскроено болезненными оттенками пылающего циркония. Оно опадает желтым и кровавым куда-то в сторону горизонта, оно заваливается и кренится в черный, в синий, в бескрайний, в вечный. «Нет». Он хочет сказать, нет, он хочет крикнуть, заорать во всю мощь и разодрать себя самого собственным отчаянным зовом. Нет, это не страх, это боль. В очередной раз разбивается что-то неимоверно важное, в очередной раз рвется прямо под сердцем, разлетается на миллиарды хрустальных осколков и ими же режет голосовые связки. Томас не в состоянии ничего сказать — мешает застрявшее в горле битое стекло. Секунда, другая, и кажется, что сейчас зубы осыпятся костяным и почему-то паленым крошевом. По линии челюсти тянет и ноет от невыпущенного напряжения. «Пожалуйста, нет, пожалуйста… Что-нибудь…» Похожее уже было. Задыхающийся, истекающий кровью Чак. И тот же режущий синий, та же скручивающая жилы боль, тот же сбивающийся в густую смолянистую кашу холодный воздух вокруг. И звучащий прощальным, последним приветствием слабый, до ужаса-рези-боли слабый голос. — Томми… Только теперь — хуже. Это не Чак, это теперь другой. Возможно, прошла всего секунда. Одна. Вторая. Третья. Четвертая. Если бы счет в этот момент мог помочь хотя бы на йоту, Томас бы досчитал до сорока двух и остановился на краю заливающейся меж ребер свинцовой льдистости, от которой по телу испариной выступало все подуманное как-то однажды, да вслух не высказанное, не успевшееся, не реализованное, раскаянное. Свинец наливает все тело, растекается до кончиков пальцев по венам, душит, обессиливает и придает ясность одновременно. Кажется, что это он, это свинец чертов капает на чужое лицо с собственных волос и по нему протяжно-темными полосами мажет. Капает на приоткрытые холодные губы, капает на лоб, на щеки, затекает в глазницы, под веки распахнутые, плещется там… «Ньют». К коленям будто бы по ядру чугунному приколочено. Пальцы судорожно сжимаются, цепляют чужую жизнь, ловят последнее испарившееся дыхание по грубой затертой ткани рубахи. Путаются в ней, что-то читают на не вздымающейся — более никогда — груди, — и слабеют. А Томасу хочется вскочить, Томасу хочется сбежать, Томасу хочется унестись отсюда подальше, не разбирая дороги и не ставя себе практически ни одной конечной цели, загнаться хочется до рассыпающегося на мелкую стружку, — так, на переплавку сгодится, — сердца и до окрашенных синим-холодным-рыжим мигающих кругов перед глазами. Бежать до хрипящего собственного дыхания, до обгоревших легких, бежать до полного, до финального изнеможения, до эндгейма — или же до ответа на пульсирующий в голове запрос к очередной замолкнувшей вселенной, к замолкнувшей только что и не оставившей после себя ничего. Ничего — пустоту, на месте которой должно было всегда находиться неизменно привычное, неизменно надежное, верное. Пустоту — всего лишь бесформенную ртутную каплю, поблескивающую и гладкую, как пистолетный затвор. «Что, если холодным куском металла проткнуто было чужое сердце, а ощущается это так, будто — твое собственное?» И пульсирует, пульсирует, пульсирует в ушах чертово это слово, «Томми». И ведь не называл его никто так никогда ранее, Томас не помнит, не помнит этого, ничего не помнит, рвется весь только сам, дрожит, теряет с реальностью связь, сам теряется, отшатывается… — Томас! …И просыпается. Ньют, живой и здоровый, склоняется откуда-то сбоку и потряхивает его за плечо. Светлые спутанные волосы падают на лоб, между бровей — напряженная складочка. Что это все… — Кошмары? — Я тебя разбудил, — свой голос спросонья хриплый, и Томас приподнимается на локте, прочищая немного горло. Покашливает. — Нет, — Ньют в ответ даже не мнется. Выпрямляется, садится, подбирает колени к груди. Зарывается ладонью в песок, просеивает прохладные по ночному времени песчинки между пальцами, фыркает. Оглядывается на остальных. — Что тебе снилось? — Это… это не особо важно, Ньют. — Как хочешь. Я бы тебе предложил воды, но ты сам понимаешь… — Да… Конечно. Знаю. Конечно. Тихий шорох ткани, и Томас снова укладывается на небрежно брошенную в качестве подстилки прямо на землю куртку. В горле нещадно сушит — сказываются изматывающие дневные переходы под палящим пустынным солнцем. Может, поэтому всякий бред в голову и… — Думаешь, мы доберемся до «Правой Руки»? — Мы уже дважды уходили от П.О.Р.О.К.а. Мы… — Должны. Ты прав. Я не сомневаюсь в этом, — не сомневаюсь в тебе, Томас. Просто… — Ньют. Небо над головой сейчас чистое и величественное, звездное. Высокое и безгранично-спокойное настолько, что, наверное, в нем хотелось бы раствориться. На кончиках пальцев все еще липко покалывают неприятные ощущения из прошедшего, растворяющегося уже в сознании после пробуждения сна. Кошмар… Это был всего лишь кошмар, сон. Всего лишь сон… — Я сделаю все возможное, чтобы вы все жили. — Я знаю, Томми. Я знаю. От голоса, тихого и уверенного, от «Томми» с очередной тупой болью начинает зачем-то щемить сердце. Почему именно теперь — почему так? Шесть одиноких подростков, запертых на открытом пространстве пустыни, в «Жаровне». Двое бодрствующих юношей. И сотни пережитых совместно несчастий. — Если забыть на время о том, где мы находимся, то небо начинает совсем походить на то, что виднелось из Глэйда. — Холодно. — Лучше уж так, чем дневное пекло… — Мгм. — А еще, знаешь… — Оно было такое. Всегда было. До лабиринта… — Помнишь? — Не знаю. — И будет, Томми. В нашей Тихой гавани будет. Скоро. — Ага… Далекая звезда мягко мигает и срывается по мириадами точек исколотому темному небосводу. Кто-то из глэйдеров тихо выдыхает во сне, Ньют шевелится и перекладывает свой рюкзак. Тоже ложится… Несколько часов до рассвета, до предпоследнего рывка к синим прохладным горам, до нового шага. Где-то впереди их ожидают невидимые еще отсюда огни заброшенного здания Хорхе, нападение П.О.Р.О.К.а, предательство Терезы, Последний Город. Только сейчас звезды светят до времени чересчур спокойно, и лишь металлический привкус еще не пережитого песком царапает сухую от обезвоживания глотку. Томас зажмуривается и проваливается в очередной беспокойный сон. «Главное, чтобы Ньют жил».