Спор
Мягкий кожаный диван в святая святых — комнате отдыха — издал натужный жалобный присвист, когда Дима со всего размаху бросил на него свои усталые кости. Глаза закрылись сами собой, сердце вяло перекачивало кровь. Три мотора за день — это привычно и не в первый раз, но не тогда, когда «день» превращается из «промежуток времени от восхода до заката Солнца» в «неопределённый промежуток времени не совсем от восхода, но задолго после заката Солнца», а уж когда это происходит впервые после летнего отпуска — совсем беда. Каждый раз как в первый: влиться в рабочий график, настроиться на съёмки, приготовить почти годовой запас стёбных шуточек про графского гуся, злую армянскую женщину и высокую шпалу, которую уже как ни назови, а уже кто-то придумал это прозвище, подобранное по сходству роста и веса, задолго до тебя. На ближайшую вечность (ну или хотя бы часа на два) Дима мечтал приклеиться всем существом к самому прекрасному в мире дивану, отдаться ему и уснуть, да так, чтобы его никто не тревожил. Если бы он был какой-нибудь тарой, то обязательно нанёс бы на себя надпись «не кантовать» и забыл о существовании всего сущего. Но. Нужно было встать, сделать последнее волевое усилие, добраться до парковки, сесть в машину и свалить домой. Даже сами мысли о вождении думать лениво, не говоря уже о том, чтобы вставить ключ, провернуть его и следующий час (в лучшем случае и если без пробок) сосредоточиться на панели управления, дороге, знаках, светофорах, разметках, пешеходах и прочих автомобилистах. — Поз, есть жига? — Диван справа прогнулся под весом второго человека. — Я ебу, где свою оставил. Дима открыл глаза, медленно повернул голову к Шасту и вздохнул: — Ты чё, здесь курить собрался? Антон пожал плечами: — Ну я в окно. — Выйди, — добавил Серёжа, садясь по другой бок от Димы и точно также откидываясь на пленительно-скрипящую кожей спинку. — Ща на улице и покуришь, в чём проблема? Антон закатил глаза: — Вы, деды, ещё час будете собираться. А я часа три не курил уже. — Потерпишь, — в комнату отдыха вошёл посвежевший Арсений. Влажные концы чёлки прилипли к щекам и лбу, потёкшая от воды тушь размазалась чёрными кругами под глазами, местами тональный крем и пудра слезли пятнами — там, где Арс усерднее всего тёр лицо пальцами, пока умывался. — Косметику смой, принцесса, — Антон достал из-под жопы полотенце, которое хрен знает как там оказалось (скорее всего, оставил кто-то из визажистов) и бросил его Арсению. Тот поймал, скривился и бросил полотенце обратно, особо не целясь. Подошёл к гримёрному зеркалу, посмотрел на себя, вздохнул — постоянно забывал, что во время съёмок их шпаклюют и «Арсений, не чеши глаза!» стало прозой жизни. Особенно после отпуска, когда лицо забыло о косметике и радовалось мужицкому счастью кругов под глазами, неровному цвету лица и маленьким красным прыщикам от раздражения после бритья. И никаких консилеров и прочей пиздобратии. На столе перед зеркалом стояла куча полупустых флакончиков и начатая упаковка ватных дисков. Найдя бутылёк с надписью «Мицеллярная вода» (спасибо визажистам, что научили смывать плоды своих трудов), он вытащил ватный диск, намочил его в прозрачной жидкости и присел на стул, спиной к зеркалу и лицом к ребятам. Приложив диск к правому глазу, мягко прижал его и начал стирать остатки былой красоты. — А чё кислые такие? — дотирая второй глаз, спросил Арсений, рассматривая друзей. Дима фыркнул. Это был весь ответ Арсению, который даже такой — очевидно ничуть не менее усталый и взъерошенный, с наполовину стёртой, наполовину размазанной по лицу косметикой, с беспорядком на голове всё равно выглядел как модель для гранж фотосессии. Его чёрно-белая тельняшка с закатанными рукавами делала его идеальной иллюстрацией битников: такой же неприлично молодой (хотя старше Димы), «эротически свободный» (автохарактеристика), анархичный гедонист (ещё одна автохарактеристика), готовый хоть сейчас встать и громко зачитать «Вопль» Гинзберга. Это всё неважно, потому что, очевидно, как только Арсений с Серёжей вернутся в Серёжину квартиру, где Арсений очень скромно проживал во время съёмок, выселяя из шкафов и комодов вещи хозяина, заменяя их своими, он схлопнется и замолчит, потому что любой вопль рано или поздно порождает звенящую тишину. Однако сейчас Арсений на взводе от прошедших съёмок и вот-вот начнёт шутить свои идиотские, совершенно глупые и педиковатые шутки. Господи, дай Диме сил дожить до дома и забыть этот день, чтобы начать завтрашний с не меньшим рвением, чем сегодняшний. В какой-то момент все поняли, что ждут только одного: когда Арс прекратит все косметические процедуры, и они все поедут уже по домам, потому что в офисе кроме них остались разве что уборщица и охранник. — Арс, а можно как-то ускорить сеанс пидорства? — поинтересовался Дима. — Нахер ты намываешься сидишь, всё равно щас домой поедете. Кто тебя увидит? — Поз, — Арсений хитро прищурился. Он мочил уже третий ватный диск и продолжал тщательно стирать со своей моськи косметику. Его лицо постепенно трансформировалось: из красивой секси-куколки к гранж модели. От гранж модели к человеку, похожему на сбежавшего из Чеховской «Палаты №6»: отросшая за условный «день» щетина, обнажившиеся синяки под глазами, морщинки, сероватое лицо. Даже такой, он, сука, продолжал лелеять взгляд Димы. — Не тебе говорить про пидорство. О. Вам когда-нибудь говорили «не рой яму другому»? Отличные слова, запомните их, дети. Запомните, и держите свой блядский длинный язык за зубами в следующий раз, когда решите подстебать Арсения Попова ПО ПОВоду его гейства, потому что: 1) «Я не гей, а бисексуал, это разные вещи» и 2) «Если ты везде видишь одно говно, оглянись: возможно, ты сам в чьей-то жопе». Дима не успел придумать остроумный ответ, потому что гусь начал свою великолепную тираду, как начинал всякий раз, когда кто-либо упрекал его в гейском поведении. На этот раз вместо «Я видел лучшие умы моего поколения, разрушенные безумием…»¹ вопль начался как оборонительно-наставительный акт протеста: — Ты сам-то сегодня играл гетеросексуала, который увидел мужской стриптиз, и ему понравилось. — И? — нахмурился Дима. Усталость переставала быть томной — её разрушало пробуждающееся желание самозащиты. Арсений усмехнулся. Дотёр, наконец, своё лицо и, сложив горку грязных ватных дисков на столе, выпрямился на стуле, положив ногу на ногу (соплю на́ щеку) и, обхватив её ладонями, довольно проговорил: — Ты слишком убедительно играл. — Ну, просто смирись, что кто угодно лучший актёр, чем ты, — отбил Дима летящий в него словесный теннисный мячик. Он собрал свои кости и мобилизовал в более уверенную позу: сел, уперев локти в колени, подаваясь чуть вперёд. — …или, — как бы продолжил Арсений его фразу (какого чёрта?), — всё твоё актёрское мастерство заключается в том, что тебе откликнулась эта ситуация. Может быть даже, — Арс прижал ладонь ко рту, наигранно пародируя саму драму, и прошептал так громко, как только вообще позволял диапазон шёпота: — Тебе это знакомо. — Мечтай, — фыркнул Дима. — Думаешь, если ты педик, то и все вокруг педики? — Я не педик, — в тысячный раз после своего каминг-аута (произошедшего случайно и не убежавшего дальше их квартета) повторил Арсений. Арсений так не думал. И Дима это знал. Конечно, знал, но так забавно было подкалывать Арса по этому поводу — такой простор для шуток, ведь гетеро подколы — это одно, а вот гомогейщина, культурно во что только ни окрашенная, — это уже другой уровень стёба. Но теперь эта начавшаяся ни с хуя шутка грозилась зайти слишком далеко, потому что они достаточное время игнорировали нечто, происходящее между ними. Нечто, от чего только Диме хотелось шутить про ориентацию Арса и его мужиков, и нечто, почему Арсений снисходительно позволял это, в то время как с другими грубо закрывал эту тему, закрывался сам точно музыкальная шкатулка после проигранных семи нот в определённом порядке, и дулся так долго, как только позволяла совесть. Момент, когда мешочек с колкостями переполнится, рано или поздно должен был настать. Любая последующая капля могла стать причиной потопа, и случившаяся только что практически на ровном месте совершенно глупая словесная потасовка, набирающая обороты, — прямое тому доказательство. — Может, проверим? — Арсений спрыгнул со стула и выпрямился во весь рост. Лениво потянулся и зевнул. Он действительно выглядел не лучшим образом, и это парадоксально делало его ещё более привлекательным. Подлецу всё к лицу. Арсу, видимо, тоже. — Ещё чего. — Боишься? — Вовсе нет. Так, Дима, набери в грудь побольше воздуха и выдай что-то кроме этих скудных предложений, состоящих из двух слов. Скажи, что твоя гетеросексуальность настолько непоколебима, что не требует доказательств, что ты натуральнее фермерских яиц (не будем о яйцах), парного молока и свежевыжатого сока. И что Арсений — вконец охуевший гусь, бросающий тебе вызов только потому, что уже некоторое количество времени (на самом деле с тех пор, как признался вам троим в своей ориентации, и на него посыпались твои не всегда удачные шуточки) пытается найти в тебе несуществующий крючок, за который мог бы ухватиться и вытянуть твоюОжидание
Арсений собирал свой танец по частям. Так же любовно, как старая дама собирает в резную, покрытую чёрным лаком, шкатулку фамильные драгоценности. И подобно той же даме, которая постоянно перебирала драгоценные колье и серьги руками, Арсений то и дело возвращался мыслями к танцу, выверяя движения, подбирая наиболее сексуальный и выгодный ракурс. Он пересмотрел огромное количество видео с мужским стриптизом, то и дело отвлекаясь на зачастую перекаченные тела, но их изгибы и мышцы, тем не менее, успешно отвлекали от техники самого танца. И всё-таки, сделав волевое усилие, Арсений смог вычленить общие закономерности, чтобы потом примерно прикинуть, насколько смехотворно это будет смотреться в его исполнении — он вообще-то собирался соблазнить Димку и доказать ему, что никакой тот вовсе не натурал, но если всё происходящее по-прежнему будет казаться ему постановкой одной из антидрам Ионеско², то весь сексуальный пафос грозился перерасти в дикий фарс. Для того, чтобы убедить в чём-то кого угодно, нужно самому поверить в это. Пройти мимо зеркала в месяцы «подготовки» приравнивалось к смерти (оно и в обычные-то дни не поощрялось, а тут грандиозный проект и великое дело). Репетировать приходилось в отельных номерах (порой и перед Серёжей, но тот в основном пялился в смартфон, хмыкая и обещая, что не проболтается Шасту и Позу), в достаточно просторных туалетах всех ДК и ЦКЗ… Везде, где висело зеркало или подобная более-менее отражающая поверхность, Арсений мог на проверку взмахнуть кистью, повести головой, мягко качнуться — словом, отточить какое-нибудь движение. Всё, что показывало Арсению себя самого, было обречено на очередную позу или игривое подмигивание. Не то чтобы Арсений прям так сильно хотел соблазнить именно Диму. Хотя здесь стоит всё-таки признать два факта. Первый: Арсению нравилось соблазнять людей вне зависимости от пола, возраста (вероисповедования, расы, цвета кожи…). Восхищённые, влюблённые, искристые взгляды в сторону себя — то, что давало ему почувствовать себя уверенным. То, что давало ему ощущение, будто он тот самый восхитительно-горячий качок на белом коне из рекламы «Old Spice». «Да, я на коне», — мысленно улыбался себе Арсений каждый раз, ловя на себе очередной заинтересованный взгляд. Второй факт чуть менее приятный, но очень правдивый: он был бы не прочь соблазнить конкретно Диму. И даже не столько из вредности, чтобы доказать всем натуралам мира, что они теряютТропик Козерога
Арсений хитро улыбается. Как известно, когда говорят: «Ничто не предвещало беды», буквально всё предвещает беду. Арсений усаживает Диму в кресло. Дима понимает две вещи: 1) момент настал и 2) «дружеский междусобойчик» (как назвал его Арс) заходит слишком далеко. Он всего-то должен был переночевать у него на выделенном диване в зале, чтобы рано утром свалить в Воронеж. Тур венчали два концерта в Санкт-Петербурге: в три и в семь часов. Самое прекрасное в заключительных концертах — Арсению никуда не нужно было везти своё напитанное обрывками фраз и человеческих реакций тело, таща за собой пару сумок за спиной и чемоданчик на колёсиках в левой руке. Ему всего-то и следовало, что вызвать такси, чтобы уже через двадцать пять минут (максимум через полчаса) разгружаться возле парадной своей квартиры. Обычно Арсений возвращался домой один, иногда с Серёжей. В этот раз Серёжа рванул обратно в Москву сразу после концерта, как, впрочем, и вся остальная команда «Импровизации». Остался только Дима: он собирался домой в Воронеж, а рейс на самолёт только в девять утра. Так Дима и оказался в десятом часу ночи сидящим в кресле посреди зала в графско-гусиной хате, наблюдая, как гостеприимный хозяин этой самой хаты извращает все понятия о гостеприимстве. Арсений роется в телефоне. Дима понимает: тот ищет музыку. Какую-то определённую песню или первый более-менее подходящий трек? Арсений включает какое-то нежное медленное непотребство с женским томным голосом. Делает ещё три шага назад. Его отлично видно: под потолком, невидимая из-за балки, бледно-лиловым, почти что белым, горит светодиодная лента. Основные лампочки сонно сомкнули глаза, оставаясь безучастными к начинающейся панике некоего Позова Д.Т. Арсений потягивается. Дима отмечает, что на нём не так-то и много одежды. То есть, не то чтобы он видел много мужского стриптиза, но разве по закону жанра не положено разодеться в пух и прах, чтобы момент откровения, оголения, длился как можно дольше? На Арсе концертные шмотки: крошечные белые носочки-следки, чёрные зауженные брюки и чёрно-белая футболка, выглядывающая из-под тёмно-синей толстовки. — Арсений Сергеевич, а вы всех гостей потчуете таким образом? — Дима в себе уверен. Ему не понравится то, что будет происходить дальше. Ему стыдно уже от выбранной Арсом песни, а ведь она только началась. Что за идиотский текст? Сколько месяцев их спору? Разве у него не вышел срок годности? Разве это всё не было обычной (очень глупой и провокационной) шуткой? — Только особых гостей, Дмитрий Темурович, — Арсений мягко улыбается, откладывает телефон на журнальный столик, тянется снова. Началось. Арсений поднимает руки вверх, смыкает их над головой, переплетая между собой самые кончики пальцев. Прикасается щекой ко внутренней стороне плеча, ведёт по нему вверх, медленно запрокидывая голову назад. Ноги его, стройные, запертые узкой тканью брюк, слегка расставлены, и весь он походит на мемориальную стелу, символизирующую победу гомосексуализма над тщедушной гетеросексуальностью Дмитрия Позова. А ведь толком ещё ничего даже не началось. Дима пытается отрицать реальность. Реальность отрицает Диму в ответ. Дима сдаётся, предпринимая последнюю заведомо провальную попытку свести всё в шутку и прекратить этот искушающий сатанизм: — Ты просто хочешь раздеться перед кем-то. Признай это. Кресло очень мягкое. Дима вжимается в него всем телом, сложив руки на коленях. Арсений изящно ведёт плечами, возвращает голову в исходное положение, шелестит пальцами по своему телу вниз. На его лице — всё та же безмятежная улыбка. — Это доставляет мне удовольствие только в том случае, если человек смотрит на меня с вожделением, — шепчет Арсений, и его слова тонут в спокойном, как летняя река, течении мелодии. — Но для тебя же это не актуально? Вопрос риторический, но Дима всё равно эхом отвечает: — Не актуально. …и, точно заколдованный, смотрит, как руки Арсения цепляются за шлевки брюк — жест, повторённый миллиардами людей по всему миру. Жест, который становится таким интимным, когда у него в свидетелях всего один человек, которому он предназначен. Арсений дразнится. Кругами водит по телу в районе бёдер, то выше, то ниже, и водная гладь песни колеблется следом. Дима не знает, куда смотреть: он с интересом поглощает и движения пальцев-кистей-рук, и с жадным любопытством сканирует отстранённо-расслабленное лицо Арсения: едва приоткрытые губы в противовес прикрытым векам, творческий беспорядок чёлки, прикрывающей лоб, почти невидимая в приглушённом свете щетина на щеках и подбородке — наверняка хрустящие под пальцами короткие рыжеватые волоски. Арсений не торопится, его тело — это пианино. Он касается пальцами определённой точки, и механизм приходит в движение, итог которого — немое, стыдное удовольствие Димы. Пальцы сжимают низ толстовки, и Дима не может оторвать от них взгляд, вслед за прощающейся с телом вещью наблюдая открывающийся принт знакомой футболки. Толстовка тянет её за собой — из ревности. Дима её понимает, он бы тоже не хотел покидать это место, и сошёл бы с ума, зная, что оставляет на нём кого-то другого… … о чём речь?.. Ворот толстовки, мстя за разрыв, встревожил густые волосы. Несколько локонов чёлки задралось, вставая дыбом, наэлектризовавшись, и Арсений одним изящным движением возвращает волосам приличный вид. Его губы шепчут слова песни — бесшумно, но в голосе нет нужды, потому что Дима слышит её сам (сквозь слой густой воды, уходя на дно всё глубже и глубже, задыхаясь и захлёбываясь речной теплотой и свежестью). Тело Арсения — скрипка, и он рвёт струну за струной, колебание которых отзывается дребезжанием внутри Димы. Арсений касается себя — ласково и невесомо, скользя рукой вверх, под футболку, задирая её, обнажая миллиметры-сантиметры кожи. Светлой кожи с бесконечными родинками. Арсений опускает кисть, наказывает её за дерзость, касается второй ладонью своей щеки, ведёт бёдрами — плавно, по кругу, а после два колебания взад-вперёд, почти неуловимые, но намёков на фрикции в них больше, чем в самом развратном порно. Рвётся очередная струна — Арсений снимает с себя футболку. Плавно, изгибаясь то ли котом, то ли змеем-искусителем, вытекает из неё одним слитным движением и тут же кидает её куда-то в сторону Димы. Прощальный звон струны отзывается в голове, когда запах пота и парфюма ударяют в нос вместе с остатками тепла Арсения. Дима сжимает пальцами футболку — она упала на край его коленей — и каким-то уровнем сознания задаётся вопросом, как пропустил тот момент, когда (а, главное, куда) Арс отбросил толстовку. Неважно. Она не касалась его кожи на прямую так, как это делала футболка, весь день обнимавшая плечи и талию, грея и давая защиту. Арсений подходит ближе — рассекает волны воздуха между ними, прогоняя лишнее пространство. Дима видит его соски: ничего такого, что он не видел бы у других мужчин или у себя: тот же розоватый цвет, твёрдый комок складочек в обрамлении редких волосков и бесчисленных родинок. Одна из них — особенно выделяющаяся — дерзит Диме: «Ты мечтаешь обо мне». Похоже на правду. Дима пиздец как несчастен в своём желании не то притянуть уже остывшую, но всё ещё пахнущую футболку Арса к лицу, прикрывая себе доступ к оставшемуся кислороду в лёгких, ударяясь лопатками об илисто-песчаное дно, увязая в нём с концами; не то притянуть к себе самого Арсения, вгрызться зубами в эту родинку, облизать каждую из них, поцеловать, вдохнуть их настоящий запах. Арсений подходит ещё ближе. Дима молит про себя: «Ни шагу больше». Арсений его не слышит. Становится совсем вплотную. Так, что их колени касаются друг друга. Чтобы рассмотреть лицо Арса пришлось бы поднять голову — это невозможно, потому что прямо перед носом аккуратная долька пупка, концентрирующая на себе всё внимание, подчёркивающая проступающий сквозь кожу рельеф упругих, напрягшихся мышц. Пальцы — проклятые пальцы, острые смычки, режущие струны — ложатся на пояс возле ширинки. Пуговица, вместе с остатками разума, покидает сцену, ныряя в тугую петлю. Арсений его дразнит: медленно давит всем весом на грудь, не давая подняться со дна и сделать вдох. Арсений его не касается — руки держат ткань своих брюк, сжимают крепко, бёдра ходят из стороны в сторону, как маятник в замедленном темпе. Ровно и чётко. Брюки скользят ниже, треугольная дорожка волосков тем сильнее сужается, чем ниже спускается пояс брюк. Дима приклеен взглядом к этой плоти. Волоски заканчиваются ровной чертой, после них — голая, голая кожа. Голая и нагая. Ни волосков, ни резинки трусов (и когда только успел снять?). Арсений бесстыжий и открытый. Он спускает брюки ещё едва-едва, Дима только успевает рассмотреть крошечный кусочек его члена, как брюки тут же возвращаются обратно на бёдра. Это вселенская несправедливость. Это хамство. Это разрыв последней струны. Арсений склоняется к лицу Димы, их колени по-прежнему вместе. Арсений шепчет слова, немного опережая песню: — Где-то бедствие терпит неудача-разлука…³ Женский голос подпевает ему: «Не унять её болью, не наполнить слезами». Вот в чём Дима захлёбывается: в слезах своей скончавшейся гетеросексуальности. В её остатках, которые Арсений и так потихоньку воровал, но сейчас откусил слишком большой кусок, и ничего не осталось совсем. Ни на донышке, ни на стенках, ни на крышечке. Выскреб всё подчистую своим запахом, теплом и яркими глазами. Дима поднимает правую руку, левой продолжая сжимать футболку, кладёт её на шею Арсения, приподнимается и целует в губы — резко бьётся о чужой рот, делает долгожданный жадный вдох. Рот подаётся ему навстречу, целует в ответ. Мокро. Желанно. Дима тянет Арсения на себя, тот забирается на кресло, опираясь коленями по бокам от Димы, льнёт ближе. Дима одетый. Пуговицы его приталенной чёрной рубашки царапают Арсению кожу, когда он прижимается к нему голым торсом. Запрокидывает руки за голову, прижимая ближе. Член упирается в низ живота Димы. В ушах звенит. Дима сжимает руками то каштановые волосы, крепко и больно, то бока с матовой кожей, то бёдра, то ягодицы. Арсений плавно потирается о него членом — он горячий, его межбедренное пространство заряжено на смерть от оргазма. Дима готов задохнуться на дне, если Арсений перестанет его целовать, перестанет снабжать его тело кислородом. Арсений подаётся назад, опускается ягодицами на пах Димы, трётся взад-вперёд под умирающие ноты песни. Они целуются-целуются-целуются. В глазах кипит желание, Дима закрывает веки, чтобы унять это жжение, но оно уже оплавило мозг и стекло по позвоночнику ниже пояса, прямо между ног. Оно упирается в собственные тесные брюки. Оно болит, хрипит и сипит. Оно молит о внимании и грозится взорваться, погребая под останками квартиры два горящих тела — одно почти потонувшее, второе — вдыхающее в него жизнь. Песня заканчивается. Дима не понимает это сам, но слышит Арсений — он плавно покидает кресло, лишая Димы себя. Давит ему на грудь со всей силы, проламывая кости. Острый край ребра впивается в сердце, и Дима захлебывается уже не речной водой, а своею кровью. Как он может его покинуть сейчас? Разворошить всё святое, сжечь алтари, оставить пепелище из веры и просто уйти в тот момент, когда Дима предал сам себя, решив пойти дальше, пойти на что угодно… Арсений стоит в шаге от кресла. Улыбается — и это просто улыбка, по которой нельзя сказать ничего. — Ты натурал, — уверенно заявляет эта великолепная блядина, нагибаясь за толстовкой у его ног (так вот, где она). Отряхивает её, надевает на голое тело. Дима с сожалением смотрит, как вожделенная кожа скрывается под мягкой тканью. — Мне даже жаль, — вздыхает Арсений до того искренне, что хочется ему верить. Лучший, лучший актёр. Дима мечтает притянуть его к себе за края толстовки, выкинуть её на хуй и заняться с Арсением самым гейским сексом, каким только могут заняться два возбуждённых друг от друга мужика. Дима всё ещё чувствует Арсения на себе. Вместо этого он скрипит: — Конечно. Рад, что ты, наконец, понял это. Арс улыбается. Его улыбка — ласковое ехидство, мягкая шоколадная конфета с жёсткой солёной карамелью внутри. — Прекрасно, — кивает Арсений. — Чудесно, — вторит Дима. — Пойду сделаю чай. Арсений уходит. Дима знает, что проиграл. Он сжимает в пальцах мятую футболку и подносит к лицу. Пахнет потом и парфюмом. Он закрывает глаза, толкает аромат глубже в лёгкие, и снова дышит. Арсений знает, что Дима ненавидит проигрывать. Ему, Арсению, в таком случае совсем несложно подыграть. В конце концов, он же актёр.