вместо побед и поражений я выберу солнце

В Снежной просто жутко холодно. По крайней мере, так казалось самой Люмин; Чайлд рядом с ней спокойно расхаживал в одном только отороченном мехом пальто, и, кажется, совсем не испытывал неудобств. А у девушки нос и щёки покалывало от холода, и тепло рук удавалось сохранять только благодаря подаренным самим же Чайлдом варежкам. В Снежной до звонкости тихо; лишь хруст снега под ногами мог прервать эту тишину. В Снежной облака пара вырывались изо рта при каждом выдохе и ресницы покрывались инеем; в Снежной так холодно рукам и так тепло сердцу. Чайлд приходил к Люмин каждый раз, когда у него была свободная минута. Фатуи об этих визитах знали и относились сугубо отрицательно, но кто вообще мог что-то сказать против Одиннадцатого Предвестника, если даже Синьора едва справлялась с его характером? Разве что Паймон неодобрительно косилась на Тарталью, всем своим видом показывая своё недовольство. Ну, против Паймон была бы бессильна и сама Царица. Чайлд приходил и приносил с собой тепло; стряхивал иней с её ресниц и грел её ладони в своих. Он рассказывал ей что-то о своей жизни, водил по памятным местам и много шутил; о Фатуи говорил совсем немного, но периодически звал её свергать Предвестников и покорять мир. Она лишь тихо посмеивалась. В тот день он повёл её куда-то наверх, к вершинам гор. На пики они, конечно же, не взбирались, но остановились на каменном уступе, где укромно спряталась небольшая беседка. В Снежной светает поздно, шли они в сумерках, и в этом полумраке Чайлд подавал Люмин руку на особенно крутых подъемах. Девушка же пыталась унять в груди неясное, но оттого не менее тёплое чувство: а ведь раньше он никогда рук не подавал. С их уступа открывался захватывающий вид: там горы расступались, обнажая даль; и небо казалось таким низким, что, казалось, стоит лишь руку протянуть — и дотянешься до звёзд. А над долиной между скал красной нитью горел горизонт, знаменуя скорый рассвет. Они разожгли неподалёку огонь, сели на лавочку, прислонившись плечом к плечу, кажется, даже почти взялись за руки. Неподалёку тоскливо завывал холодный ветер, но всё это в сущности было не важно, потому что… — Когда мне было лет двенадцать, я приходил сюда встречать рассветы, — он начал говорить, непривычно мягко и будто бы тише, чем обычно, вглядываясь в алеющий горизонт. — Двенадцать? — Люмин слегка качнула головой, вспоминая тот путь, что они проделали, чтобы попасть сюда, — но здесь очень крутой подъём и ты мог… — Знаешь, я уже тогда хотел быть сильнее, — он прервал её на полуслове, — считал это своеобразным испытанием. Это всегда стоило того. Девушка раздосадовано выдохнула, но спорить не стала: переубеждать его в том, что каждый раз бросаться на амбразуру (или, в этом случае, лезть на горы ради восхода солнца) это как минимум глупо — просто пустая трата тёплого воздуха. А он тем временем покосился на неё своим лисьим взглядом, улыбнулся хитро, подался чуть ближе, и спросил: — Замёрзла? И Люмин даже не попыталась слукавить, сделать вид, что ей этот холод нипочём, лишь посмотрела ему в глаза и честно ответила: — Замёрзла. А у Чайлда глаза кристально чистые и голубые, будто рассветные небеса; и если бы в небо можно было бы падать, то она могла бы похвастаться тем, что делает это несколько раз на дню. Он мягко взял её руки в свои, начал аккуратно растирать, обдувать своим тёплым дыханием, будто бы невзначай касался большим пальцем тонкой кожи её запястья; и Люмин казалось, что тепло от его ладоней просачивается куда-то глубоко под грудную клетку. Кто бы мог подумать, что один из Предвестников будет вот так вот сидеть и… И солнце уже показалось из-за горизонта. Одарило своими первыми лучами землю, окрасило небо в перламутр; ещё чуть-чуть — и настанет новый день. И Чайлд напротив неё был — совсем как это солнце, со своими медными волосами, кристальными глазами и тёплыми руками; она ненароком подумала, что он наверняка был рождён на заре. На его губы упали робкие рассветные лучи, и Люмин была почти наверняка уверена, что губы эти на вкус — точно самый сладкий мёд. И от всего этого — от солнца, от неба, от согретых рук, от горящих щёк, от Чайлда рядом, — сделалось так невыносимо светло, что захотелось расплакаться. Чувство это распирало изнутри, не давало даже вдохнуть толком. — Тепло ли тебе, девица? — Тепло, — ответила, и, как назло, голос дрогнул, а из глаз покатились две предательницы-слезы. Тарталья смену её настроения заметил моментально, и поднял на неё глаза. Испуганный, будто маленький ребёнок, он всматривался в лицо девушки, тщетно пытаясь понять причину её плача. В Снежной всё ещё до жути холодно: и слёзы Люмин замерзали на её щеках быстрее, чем успевали скатиться. Чайлд большими пальцами ловил её слезинки-снежинки, смахивал в сторону, мягко проводил по скулам. — Люмин?.. — она впервые услышала, как его голос задрожал. — Что случилось? Тебе больно? — отрицательный кивок головой, — Холодно? — и снова нет. — Т-тебе не нравится солнце? И она рассмеялась. Боги, ты сам как солнце, как ей может?.. — Я счастлива. — Ты плачешь! — От счастья. И она улыбнулась так светло и искренне, насколько только была способна; А Чайлд нашёл в этой улыбке свою единственную слабость, которую вовсе не хотел искоренять. Он притянул её к себе, заключил в объятья, закрыл спиной от всего мира; и в его объятьях её слёзы вновь стали водой и свободно потекли по щекам. — Глупая, — он выдохнул и наклонил голову к её плечу, — от счастья смеются. Или радуются. Но точно не рыдают! — Я смеюсь… — Ты всё ещё плачешь. Люмин зарылась глубже в его пальто и прижалась ближе. — Люмин, — он вмиг сделался серьёзным, — пообещай мне, что если и надумаешь лить слёзы, то будешь делать это только от счастья. — Он вновь выдохнул и прикрыл глаза. — И если вдруг тебе захочется заплакать от боли, или от горечи, или от печали, дай слово, — он заглянул ей прямо в глаза, — дай слово, что в тот же момент позовешь меня. Хорошо? — Хорошо.

И солнце взошло.