Ризанетти

Флавий осторожно потряс меня за плечо. Я выпрямился рывком, чуть не двинув его макушкой в подбородок. Заозирался, морщась от дневного освещения. — Который час? — Без двадцати девять. Я сказал, чтобы тебе оставили завтрак, а мне уже… — Флавий умолк и отшатнулся. Я вскочил, запутался в покрывале, схватился за изголовье кровати, чтобы не упасть. — Почему так поздно?! — Ты не услышал гудок, и я подумал, что лучше тебя не трогать. Я выругался словом, за которое отец дал бы мне подзатыльник. Флавий скривил губы: — Объяснишь, что случилось, может быть? — Потом, — помотал я головой и метнулся к шкафу, но, распахнув дверцу, обнаружил совсем не то, что видел вчера вечером. — Где?! — вопросил я, махнув рукой на себя, потом в пространство. — На вешалке, — отозвался Флавий, чудом разгадав этот жест. — Ты вчера свалил мне всё на чистое бельё. — А ты промолчал, — огрызнулся я, вылезая из пижамы. О Сотосах и о дядиных соображениях на их счёт я рассказывал, прыгая на одной ноге в узком проходе. Потом — застёгивая рубашку, ещё через минуту — судорожно раздирая пуговицы, чтобы начать заново, потому что сбился на один прорез. Рассказ вышел скомканным, если не сказать истеричным, но суть Флавий уловил. — Сходи умойся, — посоветовал он. — Всё равно опоздаешь, так хотя бы в приличном виде. Я мог бы не послушать Флавия и успеть к девятичасовому подъёмнику. Но он был прав: позорного внешнего вида дядя бы мне не простил. Пришлось ждать платформы, которая приходит в четверть десятого. У меня не было часов, и я начинал уже думать, что подъёмник сломался, но среди немногочисленных ожидающих никто, кроме меня, не дёргался. На подъёмнике я считал минуты. Полминуты на каждый уровень, допустим. Минута на ярус — значит, минут восемь на всю поездку. Если бежать быстро, то у кабинета домине Кетони окажусь даже раньше, чем в полдесятого. Может быть, Сотос опоздает? Управителю второго яруса это простительно. «Хоть бы опоздал», — молился я, из зала с подъёмником выскакивая в коридор. Там и столкнулся с дядей. Чудом успел вильнуть в сторону, чтобы не сбить его. Лицо у Дильгоса было совершенно окаменевшее — ни одной морщины на лбу, брови не сдвинуты, обыкновенный прищур исчез. Только подбородок слегка подрагивал, выдавая бешенство. Мне захотелось уменьшиться до размеров насекомого, забиться в щель и подождать, пока к нему вернётся способность хотя бы кричать. — Ты знаешь, который час? — поинтересовался дядя тихо. — Примерно. — Замечательно, — он растянул язвительную улыбку с таким усилием, будто у него губы были склеены. — Попозже вернёшься и заберёшь кое-какие вещи. — Что, Сотос не помог? — вырвалось у меня. Я ощутил постыдное облегчение: не только на меня направлен дядин гнев. — Не здесь, — Дильгос уцепил меня под руку, пытаясь утащить к подъёмнику. Я упёрся: — Погоди. Я только что приехал, пятнадцать минут ещё ждать. Дядя остановился. Втянул воздух, медленно выдохнул. Дёрнул головой: — Да, точно, — и потянул в другую сторону. — Тогда заберём вещи сейчас. И посидим у меня. Это всё ещё мой кабинет, в конце концов! — от хриплого полушёпота голос взлетел до рычащих интонаций. Дильгос замолчал, сжимая челюсть с таким усилием, словно боялся снова открыть рот. — Ты трость забыл, — сказал я, чувствуя, как он виснет на моей руке. Дядя кивнул: — Сходишь за ней. Он не с первой попытки открыл кабинет. Бородка ключа тыкалась мимо замочной скважины, как морда слепого котёнка. Я потянулся помочь, но Дильгос отмахнулся и, подавив дрожь в руках, всё же отпер дверь сам. Я подвёл его к столу. Дядя опустился в кресло, сжимая подлокотники. Прикрыл глаза, выравнивая сбитое дыхание. — Ты хорошо себя чувствуешь? — спросил я. — Иди за тростью. По привычке слушаться я сделал шаг назад, но что-то саднило в груди, и хотелось поскорее расстаться с этой занозой. — Извини, что опоздал. — Иди за тростью, будь добр, — повторил он, не меняя интонации. Это «будь добр» никак его слов не смягчило. Подстёгнутый холодом, я закрыл за собой дверь. В учебном секторе было тихо. Сквозь окошки в запертых дверях виднелись пустые классы: полукруглые амфитеатры — неожиданно просторные, ряды парт — ненормально ровные, доски — непривычно чистые. Исчез даже чертёж Идвига, который пару месяцев никому не удавалось стереть. Идвиг вывел его каким-то зверским несмываемым мелом, а рядом я тем же орудием подрисовал ехидную рожу. Теперь всё стёрли. Будто сбылась причуда моего воображения, которой я поделился с Флавием перед экзаменами. Мы ушли — никого не осталось. Это всего лишь каникулы, напомнил я себе. К тридцатому числу вернутся со своих ярусов учителя. А ещё через две пятидневки начнут прибывать студенты, и в их числе — перепуганные девятилетки, которые первые два месяца будут рыдать время от времени и проситься домой. Живым подтверждением этих мыслей двое мальчишек выскользнули из бокового коридора и прижались к стене, перешёптываясь. Сделали вид, что на меня не смотрят, но спиной я почувствовал их взгляды. Таких всегда оставалось не больше пяти человек на весь Институт — странных детей, которые не уходили домой. Я не мог представить, что это значит: даже Идвиг, при его жутких отношениях с мамашей, оставался в Институте только на короткие каникулы. Таким детям нужен был Дильгос. Неужели домине Кетони об этом не думал, вступая в ссору? Неужели не думал сам дядя? Дверь с табличкой «Управитель. Заместитель главы Института» напоминала сейф: металлической обивкой льнула к стене и не пропускала звуков. «А вдруг Сотос ещё там?» — подумал я, но тут же решил, что мне всё равно. После того, как дяде отказали в помощи, я ни с кем я знакомиться не буду. Скрипучая хромированная ручка провернулась почти без моего усилия — кто-то толкнул дверь изнутри. Я отскочил в сторону. Ещё полсекунды — и столкнулся бы с доминой Мосс. Я понял, что это она, раньше, чем увидел за её спиной Валерию. Мать и дочь были ужасно похожи — как высохший цветок похож на живой. Правда, если бы я вздумал сравнивать доминицеллу Мосс с цветком, то разве что с паучьей ловушкой. Стебли у этой лианы тонкие, почти бесцветные. Белые кувшины цветов доверчиво открыты, но стоит насекомому коснуться лепестка — смыкаются быстро и накрепко. И ничем не выдают свою кровожадную сущность, прикинувшись бутонами. Валерия улыбнулась мне миленько и официально. — О-о, — протянула она, играя удивление так, чтобы все видели, что она играет. — Здравствуй. Мама, это Нель. Мать с годами, наверное, научилась прятать хищное нутро. Она казалась такой добренькой, что мне померещился привкус жжённого сахара на языке. — Доброе утро, — домина Мосс кивнула, ласковым взглядом впившись мне в лицо. — Лукреция Мосс, супруга управителя четвёртого яруса. Она будто бы призывала не стесняться: «Погляди, я общаюсь с тобой на равных!» — а на деле просто намекала, что я, невежа, должен был представиться первым. Искра дядиного бешенства передалась мне и вспыхнула, наполнив грудь горячим воздухом. Я отвесил полушутовской поклон — как редемптор, приветствующий управителя своего яруса. Моссы ведь считают, что примерно такова дистанция между нами? На улыбку меня не хватило — слишком пришлось стараться, чтобы не повысить голос. — Корнелий Ризанетти, домина. Уроженец Перфекциума. Разрешите пройти, домине Дильгос забыл здесь свою трость. Лукреция лишь дёрнула бровями, будто ничего лучше и не ждала от меня. Но я вдоволь насладился тем, как вытянулось личико Валерии. Она опустила голову, глядя на меня исподлобья, как на сумасшедшего. Мимо них я шагнул в кабинет. Соскрёб со дна всю учтивость, чтобы кивнуть сначала отцу Фабио, потом ему самому: — Домине Кетони, домине Кетони. Простите, можно? — Забирай, конечно, — отозвался управитель — седоватый, круглолицый, маленький за большим столом. Его вид показался мне больше несчастным, чем укоризненным, но вообще я старался на обоих Кетони не смотреть. Шагая к кабинету Дильгоса, я сжимал резной набалдашник до боли, надеясь, что это поможет выпустить злость. Хотелось шарахнуть тростью по стене. Дядя проронил холодное «спасибо» и снова отмахнулся от моей помощи. Встал, опираясь на подлокотник и подрагивающую трость. — Возьми сумку в подсобке и неси сюда. Плоская сумка обнаружилась на верхней полке. Я сдёрнул её за ремешок, разодрал застёжку-молнию, показал дяде старые тетради внутри. — Оставить? — Вытащи, не навсегда уходим. За этот намёк я готов был благодарить его. Значит, ничего ещё не решилось. — Вон ту бери. Нет, зелёную. И четыре сборника слева, — руководил дядя, постукивая тростью. — Нет, Казура оставь. Соседнюю. Я почти не следил, что за книги и папки Дильгос велит складывать. Только когда он сказал «хватит», понял: теперь мне придётся утрамбовать всё это в сумку и дотащить до сорок шестого яруса. Дядя без тени сочувствия наблюдал, как я дёргаю застёжку, так и эдак сдвигая выступающие сквозь материю корешки. Лицо его оттаивало — не в том смысле, что становилось теплее, до этого было ещё далеко. Но возвращалась понемногу мимика живого человека. Я готовился получить по заслугам и начать попытки примирения. По дороге поглядывал на дядю, придерживая книги, норовящие вонзить мне угол в бедро. Дильгос смотрел перед собой. Весь подъём до сорок шестого он выдержал в молчании. А когда мы отошли от шахты, махнул рукой: — Всё, спасибо. Положи вещи у меня в спальне. — Извини, — попытался я снова. — Я не специально. Я увлёкся, потом проспал, но хотел прийти, правда. — Замечательно. Увидимся за обедом. Дильгос развернулся, шагая в сторону, противоположную сектору управителя. Я дёрнулся следом: — Куда ты? — Увидимся, — повторил он с нажимом. — Я же извинился! Дядя смерил меня взглядом через плечо, но стыд не помог прикусить язык. — Ты можешь просто сказать, что не хочешь меня видеть. Без намёков. И не обязательно делать вид, что идёшь прогуляться. За долгих две секунды, в течение которых Дильгос смотрел на меня, я успел ощутить себя человеком, глупее которого стены не видели. — Я иду к элерам, — сказал он. — Не прогуляться. Видишь ли, я тоже не слишком хорошо справляюсь с гневом, и это вредно для здоровья. Не мог бы ты помочь мне уменьшить риск? Дядя отвернулся, не дожидаясь реакции. С лепнины на супрапорте скалилось широкое лицо в фантастическом многоконечном колпаке. Сами стены намекали, на кого я похож. В коридоре я поймал первого попавшегося редемптора и попросил: — Домине Трогот Дильгос идёт от подъёмника в лечебный сектор. Сопроводи его. Лучше так, чтоб он не видел. — Понял, домине, — кивнул парень и убежал, звякая чем-то в карманах. Отец не работал по выходным. Я ждал, что он оставит на прежнем месте ворох документов, брошенных мною вчера перед обедом, даже добавит кое-что. Но на моём конце стола исчезли и конверты, и туго набитая папка. Девочка в цветастом платье вздрогнула, услышав, как щёлкнула дверная ручка. Засуетилась, торопясь оттереть пятно клея. — Я не мешаю, домине? — Нет, — качнул я головой. Она прошлась сухой тряпкой по столешнице и уложила на место три тонких конвертика. Пояснила: — Это на завтра. — Спасибо, — отозвался я, хотя сам видел. Девочка ушла. Я растерянно постоял над столом ещё с минуту, пока снова не отворилась дверь. Из смежного помещения просунула голову Эстер — единственная женщина среди отпрысков, работающих на нашем ярусе, и единственная из четверых, кого допускали не только к делам типографии. — О, вы здесь, доброе утро, — скороговоркой поприветствовала она. — Домине Дильгоса — старшего, я имею в виду — нет? Речь Эстер, сухая и быстрая, напоминала звуки печатной машинки: каждый слог она чеканила очень ясно, но почти без интонации. — Как видите, — развёл я руками. — Вижу, — согласилась она и потянула дверь на себя, будто только затем и пришла. — Погодите, — позвал я. Костлявое лицо снова появилось в щели. — Да? — Здесь оставалось кое-что на столе, я хотел доделать сегодня… Она окинула взглядом стол, будто убеждаясь, что ничего не упустила. — Так домине Дильгос что-то забирал. Что-то даже мне досталось. Я вздохнул. Эстер опустила склеенные тушью ресницы — спрятала злорадную усмешку. Она считала меня бездарем, я её, тридцатилетнюю, — старухой, всё было закономерно, никто не обижался. — Рассказать, что нового произошло? — Разберусь, — буркнул я. Эстер, дёрнув плечом, закрыла дверь. Я присел на обычное место и задумался, подперев голову руками. Отец в выходной нередко выходил из комнаты только к обеду, но должен был уже проснуться. Стоило бы зайти к нему и спросить о распоряжениях. С другой стороны, получил бы я не распоряжения, а нотации, которые потом придётся ещё раз выслушать в столовой. Рассудив, что незачем страдать дважды, я вскрыл конверты. Прочёл письма, разложил их по ящикам и понял, что больше делать совершенно нечего. Я стащил с отцовской половины стола чистый лист. Думал написать Флавию — рассказать об утренних приключениях и заодно извиниться, что ни слова не сказал ему вчера. Утром он нацепил непроницаемую маску: не различить было, всерьёз обиделся или просто оставил за мной должок до лучших времён. Задумавшись, с чего начать, я вместо слов набросал ручкой лицо Флавия, пытаясь передать выражение беззаботного счастья, с которым он встретил меня, а позже танцевал с Фелицией. Вышло что-то похожее, но разве смог бы понять это выражение тот, кто не видел его вживую? Изобразить бы Флавия так, чтобы любой, взглянув на портрет, узнал о нём хоть половину того, что знаю я. Не останавливаясь, я набросал Фелицию, и Агату, и Лукаса, и Лиама, и швей-близняшек… Разогнавшись, Тину начал рисовать по инерции. Наметил правильный овал лица, очертил узкий нос, крупный рот с тонкими губами. И прочувствовал вдруг до азартной дрожи: взгляд Тины — вот ещё одна задача. Недостаточно передать сдвиг прямых бровей и направление зрачков, чтобы поймать ту особую сосредоточенность, с которой она играет. С первого наброска не вышло. Я попробовал ещё раз, потом перевернул лист… За спиной кашлянули. Почти точь-в-точь, как ночью. Только, в отличие от ночного гостя, отец не улыбался. — Давно развлекаешься? — Не знаю, — сказал я, не рискнув обернуться на часы. — Я делал твою работу. — Не надо было. Я бы закончил сейчас. — А как я должен был быть в этом уверен? И с чего ты был уверен, что дела подождут? — Там вроде не было срочного… — «Вроде», — передразнил отец. Сгрёб со стола какие-то записки и развернулся к двери. — Увидимся за обедом, — сказал он это совершенно с той же интонацией, что и дядя. Настолько похожими они становились редко. Обычно из-за меня. Рефлекс просочился в кабинет прежде, чем отец хлопнул дверью. Потёрся боком о ножки стола, понюхал мою штанину и запрыгнул на колени. — Доброе утро, домине, — поприветствовал я его, проходясь ладонью по упруго выгнутой спине, от головы до тёмной кисточки на хвосте. — А меня, кажется, выгонят с яруса. Не знаю, что было труднее: дождаться обеда или пережить его. Мама, к счастью, не пришла — попросила, чтобы ей в типографию прислали чего-нибудь перекусить. Может быть, тысяча дел навалилась разом, как это часто случалось. А может, она просто рассудила, что лучше мне пережить бичевание в одиночестве. Так или иначе, оно было к лучшему. Дядя молчал почти всё время. Сидел, выпрямившись, как на торжестве, и маленькими кусочками отправлял свою порцию в рот, будто бы только на еде и сосредоточившись. Но я знал, что он ловит каждое слово брата. А отец говорил много. — Если ты считаешь себя ужасно талантливым — это уже сомнительно. Но ладно, не в том дело. Любишь искусство — люби на здоровье, но не надо считать, что служишь вечному и этим делаешь всем одолжение. Ты живёшь пока, как тунеядец, ты понимаешь меня? Дядя поднял на него глаза, будто хотел, по обыкновению, одёрнуть. Но ничего не сказал. — Я не так много обязанностей тебе передал. Я готов ждать, пока ты научишься с ними справляться, лишь бы научился. Дело не в том, что ты должен именно этим заниматься. Хочешь другого — пожалуйста, только найди себе настоящее дело, а для этого научись быть ответственным, — отец то и дело хватался за вилку и, покрутив её в руках, откладывал со стуком. Я слушал и вяло жевал — совсем бы не ел, если бы не пропустил завтрак. Отец, выговорившись, отхлебнул чию из стакана и упёрся в меня требовательным взглядом. — Так и будешь молчать? — А что говорить? — Извиниться для начала, — рыкнул он, с людоедским видом закидывая в рот пюре. Требование было справедливое. — Прости, — выдохнул я, обращаясь к скатерти. — Можешь завтра дать мне больше работы. — Со своей сначала справься, — отмахнулся он и взглянул через стол — на дядю. — Ладно, расскажи, что там с Сотосами. А то я увлёкся. Дядя дожевал, промокнул губы салфеткой и тогда только отозвался: — Сотосов не было. Отец наклонил голову: — Как это? — Домина Мосс поговорила с доминой Сотос, — дядя не то улыбнулся, не то скривился брезгливо. — Благоразумная домина передала мужу, что ему пока не стоит беспокоиться: Моссы постараются сами разрешить наш маленький конфликт, чтобы не предавать его огласке. Почему-то она присовокупила, что я об этом решении знаю и ничего не имею против. — Тебе не писали? Дядя улыбнулся шире. — Что ты, зачем? Можно же слабым людям позволить себе это удовольствие — повеселиться вдоволь, глядя на мой торжествующий вид, а потом припечатать новостями: «Мы с домине Сотосом всё обсудили, пришли к выводу, что так благоразумнее». — Ты их заставил объясниться? — ляпнул я. И только через секунду понял, что сам себя обрёк на бесславный конец. — Да, постарался, — начал дядя как ни в чём не бывало, но отец перебил: — Погоди, — он обернулся ко мне, уставился в упор, ожидая, пока я подниму глаза от тарелки. — Тебя там разве не было? — Его попросили подождать за дверью, — пояснил дядя, глотнув чии. — Как и Фабио. Но не доминицеллу Мосс. Она, видимо, за постороннего не считается. Он на меня не смотрел. Зато смотрел отец, слишком пристально, чтобы не заметить, как я подавился. Впрочем, если Дильгос покрывает виноватых, отец обычно делает вид, что верит. Он промолчал бы, но я сам молчать не смог. Брать на себя ещё одну вину сегодня было бы слишком. — Вообще-то я опоздал, — сказал я, старательно глядя на отцовский белый воротник. — Мы встретились возле подъёмника. Разверзлась тишина. Запахло озоном. — Ага, — сказал отец. — Угу, — сказал я. Начало у второго акта выдалось бездарное. Зато во время кульминации мне очень хотелось сползти под стол. — Мне не хочется даже предполагать, в чём причина твоей безответственности, — отец подался вперёд, упираясь в скатерть ладонями, — но если вдруг ты считаешь, что Трогот не прав… Коротенькая пауза была в самый раз, чтобы вставить возражение. Я промолчал. Отец шумно выпустил воздух. — Вот что, Нель. Ты можешь рассуждать, как хочешь. Ты можешь игнорировать тот факт, что Моссам готовы идти навстречу, но они воротят нос только потому, что пересдача попортит репутацию их сыну, и предпочитают разбираться полгода. Ты можешь забыть, что они приплели сюда научные убеждения Трогота, которые он строил всю жизнь, которые имеет право доносить до учеников и которые вообще не относятся к делу… — Стефан, — окликнул дядя. — Тихо! — хлопнул тот по столу. Дядя поджал губы. — Ты можешь смотреть на происходящее, как хочешь, — продолжал отец, — но тут другое важно. Будь ты на месте Трогота, и будь ты хоть трижды не прав, любой из нас был бы на твоей стороне. Любой пришёл бы и сделал всё, чтобы тебя поддержать. Слова его ужалили где-то внутри — болезненно, почти до слёз. Я выждал пару секунд, чтобы не выставить себя совершенной размазнёй. Потом кивнул и выдавил: — Я понял. Простите. И ты, и дядя. Неопределённо фыркнув, отец отодвинул стул. Позвал: — Мия, принеси мне в кабинет ещё кувшин! — и, бросив салфетку на стол, вышел. Дядя прикрыл лицо ладонью. — Комедианты… Я усмехнулся, пытаясь прогнать ком в горле. — Творец мой, — вздохнул дядя, взглянув на меня. — Глаза на мокром месте. Ты сам виноват, я попытался тебя прикрыть. Хоть и обещал этого не делать. — Ты всегда так обещаешь, — фыркнул я. — Жалко тебя становится, — он помолчал, будто вчитываясь в стихи, которыми мама расписала в своё время оранжевую бумагу абажура. Потом прищурился в мою сторону: — Оно хоть стоило того? — Ну… — я порылся в кармане и, отыскав сложенный вчетверо лист, над которым застал меня отец, протянул дяде. — Я два часа слушал, как играет декан Тагнер. Уверившись, что работы не дадут, я всё-таки не слишком расстроился. Тут же вообразил приятную тяжесть доски на коленях и задумался, где бы стащить новый перочинный ножик, чтобы наточить карандаш. Но совесть скреблась и подвывала, как запертая в комнате кошка. Чтобы успокоить её хоть немного, я написал Флавию. Он, должно быть, удивился моему многословию. Я строчил до самого ужина и извёл четыре листа, описывая предыдущие столкновения дяди с Моссами и утреннюю сцену, особенно — поход за тростью. Ответ пришёл утром. Ощупав конверт, я было удивился: когда это Флавий успел израсходовать бумаги на целую повесть? Но, едва взглянув на стопку толщиной в полтетради, понял, что писал не он — слишком мятые были листы, а в углу темнел круглый след, оставленный дном кружки. Ещё через секунду я узнал почерк Ризанетти. Записка Флавия на фоне засаленной бумаги светилась нетронутой белизной: «16 день 2 месяца поры плодов. Из нас двоих дурак всё-таки ты. Поймёшь, насколько, когда почитаешь воспоминания Ризанетти. Полагаю, ты до них не добрался, иначе не стал бы поминать его при Моссах. Если не возражаешь, верни мне рукописи, сейчас лучше их вам у себя не хранить. Честно говоря, я хотел использовать Ризанетти, чтобы уговорить тебя встретиться со мной в следующий выходной. Но это было бы подло, поэтому отправляю тебе всё безвозмездно и жду, что ты тоже поступишь по совести и меня не бросишь. Я говорил с Фабио: в Императорскую канцелярию можно напроситься хоть откуда, у них там работает отпрыск с семьсот девяносто третьего. Вопрос в том, как это сделать. Попытаемся поговорить с начальником. Это старший из Векслеров-сыновей, жуткий человек, если верить Фабио. Я и сам жуткий, конечно, но твой белый воротник мне там очень не помешает. Если не возражаешь, 20 числа я поднимусь на сорок шестой часам к десяти, чтобы нам точно успеть в ИК до обеда. Не забудь Ризанетти». Обеденными нотациями отец, сам того не зная, избавил меня от сомнений. «Будь ты хоть трижды не прав…», — пробормотал я, заклеивая конверт с коротким ответом. Однажды Флавий приблизится к опасной грани, и тогда я обязан буду его одёрнуть. Но пока — какая разница, что им движет: высокие материи или нелепые чувства? Может быть, он окажется немного ближе к цели. К месту, которого достоин больше, чем Моссы и Сотосы. В следующие три дня, до самого выходного, я пытался втиснуть воспоминания Ризанетти в свой график. Примерно то же я испытывал, когда отец совал мне в руки три папки, говорил: «Поставь вон туда», — и указывал на полку, вплотную забитую бумагами. Флавий больше не успел написать мне за эти дни — и я впервые радовался, что не получаю писем. Но времени, которое я мог выкроить, отвлекаясь от работы, всё равно было недостаточно. Я стал читать в столовой. Труднее всего было терпеть недовольные взгляды отца. В первый раз он посоветовал: — Мимо рта не пронеси. Во второй поинтересовался, чем это я увлечён. — Флавий прислал, — пожал я плечами, стараясь повернуться так, чтобы никто не мог заглянуть в мятые страницы. — В выходной нужно будет отдать обратно. На третий раз, как назло, мама тоже уселась за стол с тетрадью. Отец вытерпел молча минуты три и, не дождавшись внимания, стукнул стаканом по столу: — Может быть, нам вообще ужинать по кабинетам?! — Я обещала передать правки сегодня вечером! — возмутилась мама. — Одной до вечера, другому до выходного! Вам рассказать, сколько всего я сам ещё не закончил? Трогот! — обернулся он к брату. — Ты скажешь им что-нибудь, или я один должен играть зануду? Дядя, не меняясь в лице, коленями захлопнул книгу. — Учить Тедди управлению временем я уже отчаялся. — Мне не нравится фраза «управление временем», — правой рукой мама что-то помечала в тетради, левой пыталась есть. Выходило плохо. — Звучит как что-то магическое, а на деле — всё про нервотрёпку. Дядя возразил, но продолжение разговора я не слушал. Ризанетти говорил не со мной. Он ни с кем не говорил — писал для себя. Я будто чужие мысли подслушивал, но, несмотря на смутное чувство вины, остановиться не мог — переворачивал очередную страницу, слой за слоем снимал, проникая всё глубже во что-то сокровенное. «Мне потребовалась пара дней, чтобы прийти в себя после возвращения. Я был в такой эйфории — хотелось обнять каждого, кого хоть немного знаю, и немедленно узнать всех остальных. Хотелось без конца прикасаться к стенам. Хотелось рисовать всё-всё-всё — и живое, и каменное — но я никак не мог заставить себя усидеть на месте больше получаса. Спал за двое суток от силы два часа, но только теперь чувствую усталость. Когда брат сказал, что Лукреция вышла замуж, я обрадовался. Не было ни ревности, не сожалений об упущенном. В начале «путешествия» я иногда чувствовал себя виноватым, что редко думаю о ней, а в последние два года знал наверняка, что ни о каких чувствах речи больше не идёт. Теперь подумал: всё хорошо, что хорошо кончается. И сделал глупость. Муж Лукреции — Норман Мосс, управитель четвёртого яруса. Ей всегда хотелось перебраться повыше. И «Лукреция Мосс» звучит отлично. Все причины быть счастливой — так мне подумалось, и я решил, что будет любопытно её навестить. Наверное, стоило уйти, как только мне сообщили, что она занята. Наверное, Лукреция специально дала нам шанс разойтись и больше не сталкиваться. Но это был второй день после возвращения: я чувствовал себя окрылённым и не мог предположить ничего подобного. Я сказал, что подожду, пока домина Мосс освободится. Через десять минут меня арестовали. Ничего не объясняли — просто пришли милиты, и не отбиваться же от них было, в самом деле. Несколько часов я провёл во временной камере. Хотя «камера», пожалуй, слишком суровое название для маленькой комнаты, обычной во всём, разве что дурно пахнущей. Плохо не это. Брат очень быстро вытащил меня. За четыре года я успел забыть, какой он волшебник. Плохо, что я успел увидеть Лукрецию. Мельком, пока мы уходили. Она старалась выглядеть равнодушной, а ещё нацепила крупные украшения — возможно, она теперь всегда такие носят, но мне показалось, что это было слишком уж нарочито. Она не счастлива, вовсе не счастлива, и прекрасно знает, что я догадался об этом, и только сильнее злится оттого, что знает. Нельзя так думать, но я не могу отделаться от мысли, что Лукреция вышла замуж мне назло. Это глупо: я ведь мог не вернуться и никогда не узнать о них с Моссом. Но это же Лукреция. Она способна на глупости не меньше, чем я. Пожалуйста, пусть так оно и будет, потому что если не по любви и не назло — то от безысходности. И как бы то ни было, я страшно виноват». Уронив письмо на колени, я несколько минут смотрел в стену. Кто только сводит людей в этом мире? Сначала отец Флавия и сестра Фабио, потом Флавий и мачеха. А теперь Ризанетти — мой таинственный, полумистический образ — и домина Мосс. Если Мастер существует, он переборщил с иронией. Я бросил чтение до вечера, но после ужина любопытство пересилило. «Брат снова запретил выходить из комнаты. Он не говорил со мной всю дорогу на ярус. Да и в нашем секторе заговорил не сразу. Первым делом он начал кричать. И я ему даже благодарен: это проще, чем обвинять себя самому. Он прав: я как никто умею подставляться и подставлять других. Он прав: рациональному мышлению я так и не научился. Да я даже с трудом представляю, как людям оно даётся, если на то пошло. Он прав тысячу раз: я безответственный, я не взрослею, я не могу жить, как нормальные люди. Может быть, он прав даже в том, что я чокнутый. Нельзя сказать наверняка. Хоть какая-то надежда на смягчающие обстоятельства. Обычно брат выпускает пар быстрее. Мне было бы страшно на него смотреть, если бы не было так стыдно. Но когда его негодование поиссякло, я наконец узнал, в чём дело. Я пропадал четыре года и, стало быть, четыре года не работал. То есть формально жил как нахлебник, и никому не докажешь, что всё это время я не ел, не тратил воду, не брал новую одежду, даже спального места не занимал. Моссы выдвинули обвинение, и теперь, стоит только привлечь к себе внимание, дело пойдёт дальше, вплоть до суда. Мне всё равно, если подумать, но я должен послушаться брата. Хотя бы из уважения к тому, сколько нервов он на меня потратил. На ближайшую пятидневку я за себя поручился. Скучно не будет, я столько всего хочу сделать. И если выходить некуда, то можно спать меньше». «Всё-таки скучно, — сообщала рукопись через две страницы. — Я могу видеться со всеми, кого хотел бы видеть, но дело не в этом. У меня миллион идей, а сил нет. Мне нужно находиться среди людей, наблюдать стены. Я бы целую вечность только и делал, что смотрел по сторонам». Записи становились короче и короче. Слова пытались растаять в воздухе. «Обещанная пятидневка кончается завтра, но брат говорит, мне рано появляться в общих помещениях. Он хочет, чтобы я сидел в секторе управителя до конца месяца. Я снова пообещал». «Как же я себя раздражаю». Перевернув страницу, посреди пустого листа я увидел несколько слов, выведенных декоративным шрифтом. «Я больше не могу». Сколько раз Ризанетти прочертил каждую линию? Буквы можно было читать на ощупь. Они глубоко продавили бумагу и отпечатались на следующей странице, косо заштрихованной по клеткам. Штрихи вправо — в одной клетке, штрихи влево — в соседней, и так сверху донизу, а потом на обратной стороне. Точно так же я разрисовывал тетради на самых скучных уроках, когда сил не оставалось, чтобы изобразить что-нибудь осмысленное. Даже если водить карандашом очень медленно, страницы хватало не больше чем на пару часов. Эту запись я читал ночью, в одиночестве, и поэтому, наверное, ощутил давящую тоску телесно, как тошноту или тупую боль. Рывком перевернул страницу, рискуя порвать старую бумагу, и выдохнул с облегчением, увидев ряды ровных строчек. «Я обманул брата, но впервые за последнее время не чувствую себя виноватым перед ним. Ни за это, ни вообще. Хотя поначалу было стыдно, даже очень стыдно. (Несколько зачёркнутых слов). Я сбиваюсь, не пойму потом, о чём речь, а речь о важном. По порядку. Позавчера ярус украшали к Ночи перерождения. Брат разрешил мне поучаствовать. Сначала сказал, конечно, что редемпторы сами управятся, но я могу творить в секторе управителя, что захочу. Я ответил: пускай редемпторы, в таком случае, управляются сами повсюду, потому что я не смогу украсить стены, от которых меня тошнит (что, кстати, неправда, тошнит меня исключительно от самого себя, а мрамор ни в чём не виноват). Мы почти поссорились, и я собирался уйти, но брат вдруг смягчился. Он понимает меня намного лучше, чем пытается притвориться. Обычно я чувствую людей, если постараюсь. Почему так редко присматриваюсь к нему? Уже после обеда я выбрался в общий коридор. Со мной отправили трёх редемпторов — Ланзо, Руперта и Клару. Брат лично попросил всех троих присматривать за мной. К счастью, старшему из них шестнадцать, и они прекрасно понимают, как следует относиться к такого рода просьбам. Мне показали, что уже сделано, я не всем остался доволен, но мы решили начать с комнат, не украшенных вовсе. Сначала толкались все вместе, потом разделились по двое. Мы с Кларой работали в коридоре и неплохо разговорились — в основном потому, что жаловались друг другу на старших братьев. А потом я потерял нить беседы, потому что увидел белый воротник. Пугаться вообще-то было глупо: если бы Моссы и вспомнили обо мне без моей же помощи, никто из них не пришёл бы лично на двести сорок восьмой ярус. Тем более что новый человек даже на первый взгляд не был похож на Моссов. Правда, и без этого сходства он не вызвал у меня симпатии. Он показался мне не особенно красивым, и с так-себе-внешностью неприятно сочеталась самодовольная улыбка. У него как будто на лице было написано: «Я умный и знаю об этом, но вы не стесняйтесь, вам не обязательно быть такими же умными, потому что я ещё и страшно ловкий и с любым сумею поладить». Мне трудно общаться с такими людьми. Может, мы бы совсем не поговорили, но я стоял на стремянке — улизнуть не получилось бы. С другой стороны, преимущество в полметра придавало немного уверенности. «Трогот Дильгос, сорок шестой», — представился новый человек и протянул руку снизу вверх. Я выпустил гирлянду, чтобы ответить на рукопожатие, и, кажется, испачкал его клеем. Представился тоже, хотя Трогот знал, кто я. Он тут же заявил, что давно уже пытается со мной встретиться. Мол, приходил несколько раз, но брат говорил, что я плохо себя чувствую. «Так что очень рад, что вы поправились, домине». Я разозлился. Очень сильно разозлился. Конечно, брат заботится обо мне. Конечно, я ему многим обязан. Но я послушался его, я три пятидневки просидел в своей комнате. Решать, с кем я могу говорить, а с кем не могу — это уже слишком. Я на своём ярусе, а не в тюрьме. «Я не болел», — выдавил я. «Ну что вы, домине Буджардини знает, о чём говорит, — Трогот лукаво прищурился — это выражение ему почти шло. — Он просто не хочет, чтобы я заразился от вас, но я готов рискнуть. Не уделите мне полчаса за самоотверженность?» Интересно, предугадал ли он, что я соглашусь назло брату? Клара пообещала, если спросят, соврать, что я отошёл выпить воды и скоро вернусь. Особенно выкручиваться ей не пришлось, потому что разговор у нас с Троготом не затянулся. К главному вопросу он подошёл с ювелирной осторожностью. «Дней десять назад мне повезло: я услышал кое-что, чего слышать не следовало бы. Я знаю, в чём вас обвиняют Моссы, — прозвучало зловеще, но Трогот поспешил сгладить впечатление: — Только не беспокойтесь. Во-первых, они об этом помалкивают. Я же сказал: мне просто повезло. Во-вторых, в их обвинения я не верю. Зато верю фактам, которые могли бы вас оправдать». Трогот хорошо говорит, когда продумывает речь. Но ещё лучше — по вдохновению. Наверняка на этом моменте он планировал замолчать и подождать ответа. Но не рассчитал — коснулся темы, которая увлекла его и понесла стихийно. «Я знаю, где вы были, это ясно для любого мыслящего человека, который видит что-нибудь дальше своего носа. Перфекциум не просто существует, он очевидно влияет на нас. Откуда столько языков? Они не могли развиться сами, для этого требовалась бы многолетняя изоляция отдельных групп, здесь это невозможно. Откуда чертежи устройств, которые не имеют смысла, но наверняка работали бы, если бы кто-нибудь решил их собрать? Откуда столько книг, где фигурируют эти устройства, не говоря уже о сотнях мифических понятий? Только императорская семья да парочка самых близких к ним людей видели небо, иные вообще не верят, что оно существует, но любой ребёнок слышал это слово. А животные? Слишком много животных, которые очевиднейше не созданы для жизни среди стен и лестниц. Да Мастер ты мой, это всё очевидно, просто никто не хочет смотреть! — опомнившись, он понизил голос и заставил себя говорить спокойнее. — Я занимаюсь наукой. Я мог бы обосновать и описать с точки зрения физики сообщение миров через Провалы, но мне нужна информация. Если бы вы согласились хотя бы рассказать мне, что видели за четыре года, это было бы полезно нам обоим. Я заставлю всех открыть глаза, и вам никогда больше не придётся прятаться и оправдываться за тунеядство, в котором вы точно не повинны». На минуту я подумал, что он, пожалуй, красивее, чем кажется на первый взгляд. А потом мне стало страшно. Он же уговорит меня. С такой верой в собственные слова — уговорит на что угодно. И я ввяжусь в новую авантюру, не успев отмыться от последствий предыдущей. Кто-то вроде бы пытался повзрослеть? Что делают взрослые люди, когда их тянет на безрассудство? Кажется, придумывают отговорки. Я сказал, что не хочу подставлять брата, и предложил закончить беседу. Трогот, на удивление, согласился. Ушёл, попрощавшись вежливо и коротко. Может, смутился из-за своей горячности? Я вернулся к Кларе, но так и не разговаривал с ней до самого ужина. Кстати, я не рассчитал силы: тридцати человек не хватило, чтобы за день украсить по моему плану хотя бы один сектор. Пришлось согласиться, что идею нужно упростить, а готовые украшения не переделывать. Правда, теперь мне было трудно сосредоточиться на украшениях. Весь вечер и всю ночь не мог отделаться от дурацкого чувства, что упустил что-то важное. Возможность вырваться из собственной спальни на свободу? Человека, с которым интересно говорить? Так и не решил. Утром Клара передала мне конверт. Трогот прислал выписку из Закона с собственными комментариями. Суть послания сводилась к тому, что Моссы не смогут навредить брату, даже если я не докажу свою невиновность. «Но с моей помощью — докажете», — так и читалось между строк. Напрямую он ничего больше не предложил. Я дважды перетряс конверт и, кажется, даже рассмотрел его на свет — никаких намёков на возможную встречу. Думал весь день, думал так много, что к вечеру едва мог сосредоточиться на происходящем вокруг. Сначала злился на Трогота: нарочно дразнит меня и надеется, что я об этом не догадаюсь? Ни за что бы не поверил, что он успокоится так просто. Наверняка попытается встретиться со мной. Только где и когда? «В Ночь перерождения», — щёлкнула мысль. Когда все в масках, когда гасят свет и горят одни гирлянды, кто угодно может проникнуть куда угодно. Трогот придёт сюда, на двести сорок восьмой. Придёт наверняка. Сгоряча я подумал, что забавно было бы вовсе не выйти на праздник — остаться в спальне. Только никому бы от этого не стало легче. И мне-то уж особенно. Не всегда приятно поступать назло. Потом я вспомнил о брате, и всё раздражение, которого для Трогота оказалось слишком много, обрушилось на него. Я вспомнил, как он кричал на меня, как прикрывался собственным риском — врал, получается? Врал. Вроде бы во благо: хотел уберечь меня и нашёл верную точку давления. Только странная выходит забота. Я не аквариумная рыбка, мне для счастья нужно побольше, чем еда и безопасность. С братом я по-прежнему согласен: мне давно пора заботиться о себе самому. Но тогда мы возвращаемся к тому, с чего начали: пусть позволит мне жить, как я хочу, находить неприятности и выкручиваться из них. Я просидел в спальне весь день, чтобы записать это. Ещё утром брат заходил и очень ласково уговаривал меня оставаться в секторе управителя. «Ночь перерождения — самое удобное время, чтобы убрать тех, кто тебе не нравится. Слишком много несчастных случаев происходит каждый год на праздник. Думаешь, хотя бы половина из них действительно случайна? И с твоими нервами не стоит лезть в толпу». Хотелось кинуть в него чем-нибудь тяжёлым, но я сделал вид, что согласился. Через час начнётся праздник. У меня остались костюм и маска с прошлого года. Одеваться и уходить нужно будет очень быстро. Шансы, что я встречу Трогота, не так уж велики. Может быть, он вообще не придёт. Может быть, меня не выпустят из сектора управителя. Может, мы просто не узнаем друг друга. Будем считать, что я бросаю жребий. Если встретимся — соглашусь». Флавий не отправил мне несколько следующих записей, но об их содержании нетрудно было догадаться, едва взглянув на новую страницу. «Трогот преподаёт ФиФи в Императорском институте. Я не ожидал, что такой человек может работать с детьми. Что ещё удивительнее — они его любят. И это, похоже, взаимно. Трогот жалуется на учебную программу — он многое хотел бы исправить, но решения принимают только члены Комитета. Чтобы войти в Комитет, нужна научная степень. Научная степень в его мире решает всё. Он действительно будто бы живёт в другой реальности — или, вернее, болтается между мирами. Когда проходишь Провал, в Интере нельзя задержаться дольше, чем на миг, хотя я бы многое отдал за такую возможность. Трогот же мысленно без конца балансирует на границе — на какой-то другой границе, им же созданной. Это очаровывает поначалу — и пугает, если задуматься. Трогот каждый день объясняет детям Теорию материализации, он лучше всех должен понимать, чем опасна его увлечённость. Он может переместиться случайно, и вряд ли ему повезёт так, как повезло мне. Я попытался сказать об этом. «Не бери пример с брата, — ответил Трогот. — Пусть каждый рискует, как ему угодно». Он вроде бы прав, но эта мысль меня не утешит, если с ним что-нибудь случится. Иво может помочь. Я должен поговорить с ним. Не хочу, но должен». Незнакомое имя отозвалось в воображении смутным, но тревожным образом. Я поспешил стряхнуть странное чувство. «Трогот всерьёз хочет написать работу о взаимодействии миров. В первую очередь — о Провалах с точки зрения физики и Теории материализации. Он задаёт вопросы и подробно записывает ответы. Потом займётся расчётами. Я мало понимаю в том, что он делает. Это что-то слишком колоссальное, чтобы уместить в голове. Скоро не останется ничего, что я мог бы рассказать ему. Жалко, если на этом наши встречи закончатся. Но пока мы много говорим не по делу, и это всегда интересно. Иногда я пытаюсь убедить Трогота, что наш мир ничуть не беднее Перфекциума, пускай и меньше. Зачем пытаюсь — не знаю. Трогот обожает спорить, а я не люблю и не умею, победа мне не светит. Но его пренебрежение к Пиктаринтуму задевает меня. Трогот обвиняет других в слепоте, но сам не видит того, чем окружён ежедневно. Есть вещи, которые я не могу объяснить. Их нужно заметить без посторонней помощи. Иногда я готов поклясться, что мрамор движется. Откуда иначе появляются новые детали, которые я вижу всякий раз, сколько бы ни смотрел? Подумал сейчас: а я ведь не менее высокомерен, чем Трогот. Даже если брат запрещает мне выходить из спальни, у меня остаётся целая комната, и я не должен жаловаться, что этого мало, если не хочу противоречить себе». Дальше Флавий удержал немалую часть рукописи. Последний лист был из другой бумаги, более плотной и сероватой, даже почерк слегка изменился. Переход, стоивший мне нескольких мгновений, занял у Ризанетти месяцы, если не годы. «Почему Моссы решили напомнить о себе именно сейчас? Трогот никому не говорил, что я помогал ему в работе. Нас видели вместе, но, чтобы об этом узнали на четвёртом ярусе, Моссам пришлось бы установить слежку. Именно так Лукреция и сделала. Должно быть, ещё в тот день, когда брат не позволил ей отдать меня под суд. Брат не просто знал о слежке. Брат сам на это согласился. Когда я спросил напрямую, он не стал врать, но мы давно так не кричали друг на друга. Самое противное, что он прав. Конечно, мне легко говорить, конечно, я привык, что он заботится обо мне. Он принимает сложные решения. Он с радостью сломал бы челюсть домине Моссу за первую же угрозу в мой адрес, но не может этого себе позволить, потому что после некому будет защитить меня. Конечно, он выбрал меньшее из зол, и если бы я просто успокоился и слушался его, сейчас речи бы не шло ни о каких проблемах. Конечно, всё так, но… Я не знаю, что «но». Я никогда не просил о помощи, но никогда и не отказывался от неё. Кто знает, сколько раз я решался на глупости, подсознательно (или сознательно?!) ожидая, что брат подстрахует. Не знаю, как возражать ему. Что-то не так, но что именно — не объяснишь. Может быть, свой шанс на самостоятельность я давно упустил? Ко мне приходил Казур. Я даже не удивился. Чем больше я стараюсь с ним не общаться, тем активнее он ищет встречи. Как будто ждёт, что однажды я полюблю его писанину и признаюсь ему в этом со слезами на глазах. Пускай ждёт, как же. На этот раз повод для встречи нашёлся неожиданный. Практически с порога Казур заявил: «Я знаю, что ты не рад меня видеть, но это насчёт Дильгоса». Фокус сработал — я поверил, что дело важное. К сожалению, чтобы в этом убедиться, пришлось выслушать Казура от начала до конца, а он вечно развозит на полчаса мысль, которую можно высказать одним предложением. Он этим страдает не только в письменной речи. В двух словах: Казур тоже не в лучших отношениях с Моссами. Не столько из-за творчества, сколько из-за страсти ругать на публику мировую несправедливость — забавная привычка для человека, не переносящего критику, но да ладно. Он уверяет, что Моссы ни за что не позволят Троготу защитить работу о Перфекциуме перед Комитетом. И наверняка так и есть. Лукреция не бросает дела на полпути. Любые дела, к сожалению. Моссы не имеют прямого отношения к Институту, но рычаги давления найдутся. Весь мир — один большой механизм. Если хорошо знать, как он устроен, всегда поймёшь, какую шестерёнку крутить, чтобы остальные двигались в нужную сторону. Казур говорит, нельзя сидеть сложа руки. Мол, дадим Моссам ещё пятидневку — и они вынудят Трогота навсегда бросить науку, а меня признают чокнутым и до конца жизни запрут в собственной спальне. Казур говорит, нужно сопротивляться. Может, и так, но я не знаю, что делать, а его идеи — одна хуже другой. Мы только усложним ситуацию, если сделаем, как он хочет. Я сказал «нет». Казур ушёл. Он будет действовать, со мной или без меня. И это полбеды. Тедди считает его приятелем, а идея дать отпор придётся ей по душе. Я боюсь. За Трогота, за Тедди и, что самое мерзкое, за себя тоже. Если бы не боялся, давно бы защитил их всех, и даже Лукрецию. Я виноват, так что это было бы правильно. Но я боюсь. Всё зашло ещё не слишком далеко. Ещё должен быть обычный способ разрешить ситуацию. Так делают разумные, взрослые люди: постепенно, с усилиями, не без потерь, но добиваются успеха. Или, часто, не добиваются». — Надеюсь, ты понял, о чём я? — спросил Флавий, когда я, пожав ему руку, полез в карман за рукописью. — Откуда я мог знать, что мы с Ризанетти и в этом сойдёмся? — А вы так во многом сошлись? — усмехнулся Флавий. Вслед за тетрадными листами из кармана вывалился карандаш, стукнул о мрамор и покатился к проёму шахты. Флавий удержал его носком ботинка, поднял и вернул мне, в обмен приняв засаленную пачку воспоминаний. — Дильгос говорит, он был таким же упёртым, как я, и не умел следить за языком, хотя болтал мало, — я слишком поздно понял, до чего комично звучит гордость в моём голосе. Флавий рассмеялся. — Я смотрю, ты влюбился. В мужчину, который, к тому же, восемнадцать лет как покойник. — Это вообще не то! — я двинул его локтем под рёбра. — И кто бы тут шутил о влюблённости. — Тихо! — шикнул он, покосившись на попутчиков. Подъёмник вместе с нами ожидали три милита. Никто из них в нашу сторону не обернулся. Платформа приехала почти пустая, по милиты остались на ногах. Встали в центре спиной друг к другу — почти одинакового роста, с одинаковой сосредоточенностью глядящие прямо перед собой. — Когда в следующий раз решишь пожаловаться, что родился аристократом, вспомни, что могло быть хуже, — шепнул Флавий. Я поёжился, воображая, что это за жизнь: коротенькое детство длиной в шесть лет, потом — вечная муштра, контроль каждого движения. Достоинство, сдержанность, холодный рассудок — главные благодетели. Тренировки, дежурства, ночные смены. — Интересно, когда это Тина успела выучиться играть на скрипке? — спросил я вслух. — Тебе Фелиция не рассказывала о ней? — Они не так уж близко знакомы. Виделись не раз, пока Фелиция жила на пятидесятом. Разумеется, она подходила поболтать, но ты сам видел, много ли из этого толку выходит. — А мы с Тиной долго говорили. Флавий взглянул на меня с любопытством. — Веришь, я так и думал: если кто-нибудь способен разговорить декана Тагнер, то только ты. Я пожал плечом и расстегнул пиджак, вытаскивая блокнот из внутреннего кармана. Раз уж карандаш оказался в руках, а до второго яруса оставалось минут сорок, стоило заняться делом. Милиты, неподвижно стоящие в центре, пришлись очень кстати. Убедившись, что по доброй воле я больше ничего не добавлю, Флавий сам спросил: — И о чём она тебе рассказала? — Ничего особенного. Просто познакомились. Ну, как это делается у нормальных людей. — А не как у милитов? — Да тише! — я пнул Флавия по ноге: мне показалось, что взгляд одного из троицы скользнул в нашу сторону. Флавий засмеялся прикрывая рот ладонью, и склонился к моему уху: — Ты поосторожнее с выражениями, заберут за оскорбление, а у меня сотня куприев с собой, и всё, — голос он понизил, но не до шёпота, заставляя меня нервно поглядывать на милитов. — Будешь ждать, пока я жалованье не получу. — Сам замолчи, — я отпихнул его, заражаясь беззвучным смехом. Мы помолчали. Флавий поднял голову, наблюдая, как наползает сверху тёмная шахта, как сменяются светлые окошки, бесконечным рядом убегающие кверху. — Знаешь, о чём я думаю? Всё-таки не может быть, чтобы Лица совсем не воспринимала меня всерьёз. — А кто говорил, что не воспринимает? — отозвался я, не отрывая взгляда от карандашных набросков. — Никто. И первый нормальный разговор она начала. До сих пор сама ко мне приходит, хотя я пытаюсь успеть первым. — Ей с тобой интересно. — Конечно, интересно, — заулыбался он. — Я бы умер от скуки, если бы приходилось целый день говорить о делах яруса. Не представляю, как она будет жить с папой через пару лет, когда темы для разговоров закончатся. Я всё-таки поднял глаза от блокнота: любопытно было, насколько он серьёзен. — Ты ведь понимаешь, что отношения в браке не из одних разговоров состоят? Флавий сменил улыбку нарочито-бесстрастным выражением. — Лучше б не понимал. — Да я не об этом. В смысле, не только об этом. Но есть же что-то ещё, какое-то взаимопонимание, из-за чего вообще люди решают пожениться? Ну, или даже если об этом, у них ведь дети будут — вот тебе и общие интересы. — У тебя уши покраснели, умник, — он растянул губы в неубедительной усмешке. — Так рассуждаешь, как будто уже женат дважды. — Да ты сам такой же несчастный девственник! — я шлёпнул себя блокнотом по коленям. — С той только разницей, что ты умеешь говорить с девушками, а я — нет. Милит определённо посмотрел на меня. И оба его товарища — тоже. И редемпторы, приютившиеся с сумками и свёртками на сидячих местах. На второй ярус мы прибыли ровно к одиннадцати. Флавий выбрал подъёмник на второй окружности — не слишком близкий к центру, чтобы сразу не напороться на милитов. В особенно загруженные дни тех, кто явился в Канцелярию без поручения, могли развернуть. Едва ли выходной относился к таким дням, но рисковать мы не хотели. Коридор направо и налево открывался низкими арочками в рабочие кабинеты — так, по крайней мере, казалось на первый взгляд. — И в который нам? — О Мастер, у кого из нас белый воротник? — закатил глаза Флавий с деланным нетерпением и поманил меня к ближайшей арке. — Ты здесь ориентируешься? — Чисто со слов Фабио. Вот это сооружение он назвал «расплывшейся аркадой». Я усмехнулся, осознав точность этого выражения, едва заглянул сквозь проём. Все арки на одной стороне выходили в общий зал. Бумажный шорох и стук печатных машинок, отражаясь многократно от высокого свода, сливались в сухой шум. Звук шагов терялся в нём — фигуры в чёрных костюмах двигались от стола к столу, как привидения, только слишком уж расторопные для духов. Столы громоздились где рядами, где островками, составляя лабиринт знакомого деревянного оттенка. — Мы сюда мебель три года назад поставляли, — сказал Флавий. Мы прижались к стене, и он, вытянув шею, всмотрелся поверх суматошного движения. — По делам ярусов — через коридор на другую сторону, там будут окошки и таблички с номерами, — на ходу подсказал молоденький клерк, одарив нас вымученной улыбкой. — Да, спасибо, — кивнул ему Флавий. Дождавшись, пока паренёк отойдёт на несколько шагов, указал подбородком наискось через зал: — Вон туда нам нужно, видишь? Вдоль стены возвышались плотным рядом шкафы, забитые папками. От дверцы к дверце перебегал аристократик с ключами — отпирал и запирал, вытаскивал и втискивал, наверняка ломая ногти от торопливых усилий. Чуть дальше в нишах виднелись дверцы в кабинеты, отделённые от общего помещения. — Разве Векслер сидит не в центре яруса? — В центре — Сотосы, а начальник Императорской Канцелярии должен быть в гуще событий. Хотя бы для экономии времени, — Флавий говорил, не оборачиваясь, и слова едва долетали до меня. Он петлял среди столов и вовремя сторонился, чтобы пропустить очередного клерка, бегущего в обнимку с документами. Мне оставалось повторять его движения и дёргать в сторону за рукав, если кто-нибудь сзади просил дать дорогу. В те редкие секунды, когда Флавий оборачивался, я видел, как горят у него глаза. — Я бы здесь остался прямо сейчас. — А я бы прямо сейчас бежал подальше, — поморщился я, ощущая, что от стеснения плохо владею лицом. Мне мерещилось неприязненное внимание, со всех сторон кололи фантомные взгляды. — Ты правда хочешь работать так? Флавий обернулся с весёлым недоумением: — А что ужасного? — Во-первых, шумно… — У нас тоже шумно, особенно там, где я теперь сижу. Внизу что-то тарахтит каждый час. Наверняка у Лицы не только от запаха болела голова. Я не то пожал плечами, не то передёрнулся. — А во-вторых? — напомнил Флавий. — Во-вторых, личное пространство, которого здесь нет. — Никто тебя не будет обнимать. Я фыркнул, слишком напряжённый, чтобы смеяться. — Зато все ходят мимо и заглядывают через плечо. — Им некогда заглядывать. — Это утешение? Флавий пожал плечами, продолжая улыбаться, почти как неделю назад на празднике. Я постарался сосредоточиться на единственной приятной мысли: никто и никогда не заставит меня здесь работать. Рано или поздно придётся управлять ярусом, может быть, доберётся до меня и Совет, но не более того. — Фабио сказал, ищем единственную закрытую дверь, — Флавий остановился, выбравшись из лабиринта столов, и дёрнул меня в сторону, чтобы не загораживал проход. Я повертел головой. — Вон та? — Похоже, — он шагнул под своды крайней правой ниши и погладил резьбу на тёмной поверхности. — Смотри-ка… — Настоящее дерево? — Ну конечно, — Флавий насмешливо повёл подбородком. — Искусственное, тоже наше. Дешёвый шик. Такие делают в цеху для специальных заказов. Лукас там работает, и Лиам тоже. Вместо того, чтобы взяться за ручку, он сделал шаг в сторону и развернулся ко мне всем корпусом. — Я нормально выгляжу? Выглядел Флавий прекрасно: костюм отутюжен, ни пятнышка пыли на туфлях, осанка не хуже, чем у милита, будто вовсе он не стесняется своего роста. — Вполне, — заверил я. Он провёл рукой по волосам, приглаживая лёгкие пряди, на каждом сквозняке норовящие встать дыбом — выдать его мальчишескую натуру, плохо скрытую за отточенными взрослыми манерами. — А ещё Фабио говорил, что хорошо бы застать Векслера в хорошем настроении, но это редкое везение, — сказал Флавий едва слышно. Выдохнул, пытаясь расслабить лицо, натянул вежливую улыбку. Коснулся дверной ручки. — …ещё раз — и я тебе обещаю, ты вылетишь отсюда! Понял меня? Переделывай мигом! Флавий отпрыгнул от двери и испуганно обернулся, растеряв всю солидность. Темноволосый мужчина, выросший за нашими спинами, сунул разворошённую бумажную кипу в руки тощему отпрыску и обратил к нам въедливый взгляд. Выражаясь точнее, въедливым было всё его прямоугольное, слегка небритое лицо. В это слово укладывался он весь с ног до головы. — Чем могу помочь? — поинтересовался мужчина. Флавий приподнял подбородок, возвращая улыбку. — Добрый день, домине. Флавий Зарус, наследник управителя пятьдесят четвёртого… — Давай сразу по делу, — оборвал мужчина. — Ты ко мне? — он кивнул на тёмную дверь, разрешая сомнения насчёт своей личности. — К вам, домине Векслер, — обращение Флавий всё же произнёс полувопросительно. Мужчина раздражённо потряс головой: — Да, да, Векслер. Если это всё, о чём ты хотел спросить, то дай пройти. — Нет, я хотел… — У тебя тридцать секунд, — Векслер скрестил руки на груди и демонстративно уставился на стрелку наручных часов. Улыбка Флавия стала натужной, но заговорил он сразу, не теряя времени на раздумья: — Я хотел узнать, домине, нет ли возможности мне получить здесь работу. — Так, остановись, — Векслер вытянул перед ним ладонь. — Я передумал. Приём окончен. — Меня ничему не нужно будет учить, я знаю Закон наизусть, а с остальным освоюсь. — Методом проб и ошибок? Ты точно понимаешь, куда попал? — Точно, домине, можете выгнать меня после первой ошибки, — смешливая самоуверенность оживила лицо Флавия. — Я сумею разобраться. У меня все «десятки» за выпускные экзамены, и я могу принести рекомендацию от домине Дильгоса, — он обернулся ко мне, — вот его племянник. Векслер втянул воздух сквозь зубы и двинулся вперёд. Флавий вытянулся перед ним, и не думая пропускать. — Дай пройти. — Домине… — начал Флавий, но смолк и отшатнулся, когда Векслер в нетерпении махнул рукой. — Мне не оценки нужны и не племянники, а умение слушать и выполнять, ясно? И у тебя его, я вижу, нет. Знаешь, сколько таких, как ты, приходит каждую неделю? Поворачивайся, не трать моё время, — видя, что Флавий вновь открывает рот, он обернулся через плечо: — Эй, Марк! Подойди! Я заметил краем глаза, что никто из работников за ближайшими столами не обернулся на окрик. Как зашоренные волокуши, они будто не видели и не слышали сцены, происходящей в двух шагах от них. Перед нами вырос милит — мгновенно и незаметно, будто от стены отделился. — Да, домине? — Проводи их к выходу, они заблудились. Если будут упираться, позови подмогу — арестуете. — Есть, — коротко кивнул Марк. До последнего вытягивая бодрую улыбку, Флавий отступил в сторону. Векслер, больше не взглянув на него, захлопнул дверь. — Пойдёмте, домине, — позвал Марк, стараясь придать голосу твёрдость. Ему было лет шестнадцать — должно быть, только перешёл от обучения к настоящей службе. Я подумал, что ему не доводилось, наверное, арестовывать людей, и мальчишка боится, как бы не пришлось теперь справляться с этой задачей. — Да, пойдём, — Флавий двинулся к проходу среди столов, но Марк, обогнав его, указал куда-то вдоль стены: — Нет, давайте лучше там. Так ближе. Флавий помедлил, будто не понимая, чего от него хотят. Его лицо напоминало театральную маску. Он старался не смотреть вокруг. Марк пошёл впереди, то и дело оборачиваясь. Я уцепил Флавия за локоть, потянул вдоль ряда приоткрытых дверей. Он без резкости, но настойчиво сбросил мою руку. Даже не прикасаясь к Флавию, я ощутил, как он расслабился, когда мы вышли во внутренний коридор. — Ты не представишься? — окликнул он Марка. Не упрекая, вполне дружелюбно, но тот залился краской. — Простите, домине, я просто… — Да, арестантам не представляются, но мы упираться не будем, честное слово, — развеселившись его смущением, Флавий приложил руку к груди, подражая приветственному жесту милитов: — Флавий Зарус, пятьдесят четвёртый. Это Нель Дильгос, сорок шестой. Я только улыбнулся, постеснявшись повторить его движение. Марк посуровел, будто подозревая, что теперь будет выглядеть смешно. Но остановился и, ещё ярче пылая ушами, представился по форме: — Марк Серпес, третья сотня второго яруса. — Третья сотня? — Флавий возвёл глаза к потолку, что-то припоминая. — Центурион Тагнер? Я дёрнул бровями, поражаясь его памяти. Мы двинулись дальше почти прогулочным шагом. — Ну да, он, — подтвердил Марк. — А десятник случайно не Тагнер тоже? — Ага, декан Тагнер, его дочь, — Марк вскинул голову с вызывающей гордостью, предчувствуя следующий вопрос. Я, правда, не ждал, что Флавий в самом деле его задаст. — И каково это, когда декан — женщина? Марк насупил густые брови. — Она в десять раз лучше любого другого десятника, понятно, домине? — Рад слышать, — сказал Флавий, снова сбивая его с толку дружелюбием. — Извини за дурацкий вопрос. Мы с ней знакомы. — Да? — в голосе проскользнуло любопытство, но Марк тут же принял равнодушный вид. — Ну, её много кто знает. — Нет, мы именно хорошо знакомы, — повторил Флавий. Посмотрел как-то странно, будто с намёком, и я понял: пора бояться — пришла Идея. Понял раньше, чем Флавий припечатал: — Нель её жених. Он сказал это самым непринуждённым тоном, но эффекта, видно, не рассчитал, потому что я выкатил глаза куда сильнее, чем Марк. — Флавий, какого… Подыгрывать я не собирался ни на минуточку, но Флавий сработал за двоих. — Брось, Марк не станет говорить никому. А если всё-таки скажет, можешь перед Тиной сослаться на меня. Я-то не обещал молчать, правда? Марк, плохо скрывая любопытство, переводил взгляд от него ко мне. — Вы серьёзно, что ли, домине? — Да ничего подобного! — я вдруг ощутил, что любое моё возражение теперь подтвердит слова Флавия правдоподобнее, чем если бы я в один голос с ним заливал Марку в уши бред о помолвке. Милит уставился на меня, будто прикидывая, можно ли такого человека ставить рядом с его десятником. — А вы отпрыски? — Нет, оба наследники. — И как это? — Марк нахмурился, заглядывая Флавию в лицо. — Она что, перейдёт в другую касту? Будет ярусом управлять? «И нас бросит?» — договаривало выражение его лица. — «При заключении брака между представителями двух различных каст супруга вправе отказаться от перехода в более высокую касту», — процитировал Флавий. — Закон о кастах, статья вторая, пункт четвёртый. Разве вас не учат? — Учили, — буркнул Марк, всем своим видом показывая, что хороший милит не станет засорять голову, вызубривая свод Законов дословно. — Но кое-какие проблемы остаются, — продолжал Флавий. — Со сменой ярусов, например. Я не выдержал: — Может, ты замолчишь уже? — Прости, — улыбнулся он. — Но надо же успокоить его, раз теперь всё известно? — и отвернулся к Марку: — Одним словом, декан Тагнер не готова расставаться со своими обязанностями здесь, Нель никуда не денется от своих обязанностей на сорок шестом, так что ничего ещё не решено. Потому и молчим пока. Будет неприятно, если все начнут болтать, а потом что-нибудь сорвётся. На тебя можно рассчитывать? Марк кивнул: — Конечно, домине. Нем, как стены. — «Стены молчат и впитывают», — нараспев проговорил Флавий и пояснил, заметив, как Марк в недоумении хлопнул глазами: — Это из Казура. Ключевая фраза из повести «Сплетни», припомнил я. — Мы всегда здесь дежурим, в этом секторе, между второй и третьей окружностью, — говорил Марк, прощаясь с нами у подъёмника. — Пятидневку на ночных сменах, пятидневку — на дневных. — Я запомню, — пообещал Флавий, и отнюдь не из вежливости. Я бы задушил его, если б не свидетели: к обеду на платформах народу прибавилось, все сидячие места оказались заняты, да и стоя уже приходилось тесниться. — Не сердись. Серьёзность в голосе Флавия заставила меня поднять глаза. От расслабленного веселья и следа не осталось. Он всматривался мне в лицо, будто ожидая внимания. — Ну что? — не выдержал я. — Так было нужно. — Ты мог бы объяснить заранее. — Не мог. Это была импровизация. Но в следующий раз результат нам очень пригодится. — Что пригодится? Тина встретит нас лично и развернёт к Слепым Малышам? Флавий поправил манжету на рукаве, пытаясь скрыть вновь проступающую усмешку. — Не-ет, — протянул он, — не подойдут они к десятнику с такими вопросами. — Почему это? Марк её обожает, сам видел. — Тем более. В десятке у декана Тагнер все такие же мальчишки, как этот Марк. С ними он и поделится в первую очередь. А милитов эта тема пугает ещё сильнее, чем нас с тобой. — Меня лично ничего не пугает, — подъёмник остановился, и я отвернулся будто бы для того, чтобы взглянуть на номер яруса. На деле — потому, что снова ощутил жар на щеках. Покрасневшее лицо спрятать можно, куда сложнее — прикрыть покрасневшие уши. Дядя шутил, что у меня это самый честный орган. Флавий, ухватив меня за плечо, спросил шёпотом, не то восторженным, не то испуганным: — Ты же не хочешь сказать, что я не совсем соврал? — Нет, конечно! — отзеркалил я его испуг, усилив вдвое. Он с нарочитой задумчивостью взялся за подбородок. — Почему бы и нет? Вы говорили целых десять минут. — Больше! — Тем более, — обрадовался он и тут же сморщился, получив тычок под рёбра: — Ай. Нель, мне больно. — Мне больно с тобой общаться, — я спрятал руки в карманы, чтобы не ударить его снова ненароком. Я думал пригласить его к нам — хотел показать последний рисунок, тот, что на крупном масштабе. Но теперь засомневался. Центральной фигурой там была Тина: со скрипкой у подбородка возвышалась над танцующими фигурами, и струны, продолжаясь в тонкие лески, тянулись к каждому человеку, как нити кукловода. Наверное, Флавий не стал бы смеяться. Наверное, даже поверил бы, что я ничуть не смущён. Но на самом-то деле ведь я смутился. К счастью, он сам предложил: — Соизволите спуститься к нам, домине? И я согласился, разумеется. Ещё на несколько дней наступило затишье. Я ждал, что Флавий пригласит меня к новому набегу на Императорскую канцелярию, и случится это скорее рано, чем поздно. Поэтому, вскрывая очередное письмо, неожиданностей я не ждал. Почерк Флавия выглядел более размашистым, чем обычно. Судя по опискам, послание он не перечитывал — сразу запечатал и отправил. Похожие импульсивные вспышки с ним редко случались. В последний раз — года два назад, когда Дильгос не принял его итоговое эссе и прописал в журнале ноль баллов. Флавий ни слова мне на этот счёт не сказал, шутил за ужином, как обычно, а утром весь пол оказался засыпан разорванной бумагой. В этот раз было хуже. «Я прояснил кое-что насчёт отношения Фелиции ко мне. У нас с ней был замечательный разговор. Вернее, разговор в целом — такой же, как обычно, но она бросила замечательную фразу. Что-то вроде: «Ты очень умный для своих лет». Я понадеялся, что мы шутим, и в том же тоне поинтересовался, почему она считает меня ребёнком. Она отмахнулась, как всегда это делает, когда выболтает что-нибудь не то: «Тебе всего семнадцать». Я присмотрелся и понял, почему она слушает меня так внимательно. Это не интерес — это снисхождение. Ей бывает скучно, тут я оказался прав. Почему бы не послушать, как ребёнок болтает о каких-то своих интересах — он же такой забавный, такой серьёзный! Нужно было промолчать, а после вести себя умнее и поменьше распинаться перед ней. Я и в тот момент понимал, что так надо сделать, честное слово. Не знаю, что произошло. Я сказал Фелиции всё то же, что сейчас тебе написал. Буквально теми же словами. Она что-то возразить попыталась, но я попрощался, вроде как торопился до отбоя в архив. Даже не потрудился придумать, зачем мне туда понадобилось. Тут моя глупость вдвойне. Завтра извинюсь и буду держаться от мачехи подальше. Не радуйся: мои цели остаются при мне, не обязательно же связывать их с дурацкими надеждами на её счёт». Едва дождавшись утра, я позвонил на пятьдесят четвёртый, не придумав, что писать. Флавий ответил обычным тоном, только попросил: — Не комментируй ничего, будь добр. Я вспылил и навыдумывал трагедий на пустом месте. Больше писем я получить не успел.

***

Телефонный аппарат на стене взрывается звоном, от вибрации прыгает трубка на рычагах. Отец с досадливым кряхтеньем трёт виски. — Нель, возьми. Кто-то звонит четвёртый раз подряд и молчит. Я поднимаю трубку, обрывая третий сигнал. — Сорок шестой ярус, кабинет управителя. Корнелий Дильгос. — Нель! Слава Мастеру! — Агата?! — от удивления почти вскрикиваю я ей в тон и оглядываюсь на отца, но он даже головы не поворачивает. — Это ты звонила? — продолжаю тихо, прикрывая рот ладонью. — Да, и в другие кабинеты. Думала, меня быстрее прогонят от телефона, чем ты ответишь. Ты тут нужен, очень-очень срочно, — от истеричных ноток в её голосе по спине ползёт холодок. — Зачем? — У Флавия проблемы. Стакан льда за шиворот. — В смысле? — Не знаю, — не могу понять, в бешенстве она или готова расплакаться, — мне кажется, он наделал глупостей, а куда теперь делся — не знаю, и никто не знает, — то ли всхлип, то ли выдох досады, — просто приходи, пожалуйста, прямо сейчас. Ты его найдёшь. — Почему ты думаешь... — Приходи! — обрывает она. Стук и треск — разговор окончен. Я медленно опускаю трубку, позволяя себе лишнюю секунду на раздумья, потому что, как только она коснётся рычагов, надо бежать. — Пап, мне нужно уйти. Он смотрит поверх очков. — Сейчас? — Да, вот прямо сейчас, — киваю судорожно. — Очень быстро. Отец поднимает глаза к циферблату над моей головой. Снова переводит взгляд на меня. — Осталось больше двух часов рабочего времени. — Я отработаю. Потом, хоть ночью, если скажешь, — брякнув трубкой, пячусь к выходу. — Пожалуйста, это важно. На его лице я читаю всё, что он скажет после. Но пока отец молчит — и я, пользуясь моментом, выскакиваю за дверь. Между поворотами срываюсь на бег, стены, ступени, арки и балюстрады несутся навстречу. На выходе из канцелярии свистит сбивающий с ног сквозняк. Пульс отдаётся в кончиках похолодевших пальцев. Мы с Агатой оба знаем, какого рода глупости Флавий мог натворить - и натворил, без сомнения.