Ризанетти

Немая сцена длится пару секунд. Флавий буравит меня взглядом, что-то пытаясь угадать. Его страх обдаёт меня холодом — и впервые это неважно. Вскакиваю на ноги. — Отдай! Хватаю Флавия за лацканы пиджака — он ловит мои запястья. Длинные пальцы держат крепко, но ему сил не хватит на долгую борьбу, мы оба знаем. — Давай поговорим, отпусти меня, — голос почти не дрожит, несмотря на усилия. Его слова почти всегда действуют на меня. Разжимаю хватку и чуть отступаю. Флавий не спешит отпускать мои руки — выворачиваюсь и демонстративно оправляю рукава. — Дай сюда. — Что ты успел прочитать? — Да хоть бы и всё! — я ненавижу его мнимое спокойствие в этот момент. Зачем притворяться, если я перед ним готов кричать и размахивать руками? — Верни, это не твоё! — И не твоё тоже, — Флавий как-то странно всматривается мне в глаза. — Верно? — Дильгос отдал коробку нам обоим, зачем ты спрятал самое важное? Там же… — делаю беспомощный жест в его сторону. — Там что-то… мне очень нужно знать. Флавий качает головой. — Не нужно. Правда. Если бы мог, я бы объяснил, — смотрит просительно, а сам придерживает пиджак на груди. — Хватит решать за меня! — воспоминание о подслушанном разговоре обжигает новой злостью. — Как давно вы с Дильгосом шушукаетесь обо мне? Это можно, а сказать прямо: «Нель, не читай», — нельзя? Флавий чуть улыбается. — Я прямо сейчас прошу: Нель, не читай. Мелко трясу головой, отгоняя разумные слова. — Нет уж, теперь поздно. — Почему? В коротком вопросе звучит такое участие, что трудно не поверить. — Да потому что… — начинаю с прежней интонацией, но злость остывает и сдувается. — Это не каприз, понимаешь? Это правда очень важно, я не знаю, почему, но я почти понял, а тут как раз ты… Я должен что-то понять. — Оставь это. Пожалуйста, — Флавий делает шаг ко мне, а всё же рук не опускает — держит документы под пиджаком. — Я тебя умоляю, если хочешь. — Не начинай! — Хорошо, — кивает он покладисто. — Мы сходим к Маттео, как собирались. — Он меня обманет, как обманывал Ризанетти. Сначала произношу это вслух, и затем только вспоминаю: Флавий нарочно звал меня к Буджардини. Хотел призвать на свою сторону лжеца со стажем. — Хорошо, — повторяет Флавий. — Тогда я соберусь с мыслями и придумаю, как безопасно всё объяснить. — Ты тоже будешь мне врать, — гнев накрывает второй волной — с головой и без остатка. В лёгких сгорает воздух — кричать нечем. Выходит тихо и хрипло: — Ты сам как Маттео. У Ризанетти — Маттео, ты — у меня. Хочешь держать меня на привязи, будто лучше всех знаешь, что правильно. Если бы хоть одной чертой Флавий выразил обиду, я бы успокоился и раскаялся в ту же минуту. Флавий тонко улыбается: — Но ты ведь, к счастью, не Ризанетти. Слова плетью бьют по лицу, со свистом и злой болью. Конечно, я не Ризанетти. Мне далеко до Ризанетти. Расти и расти. Может быть, вовсе не дорасту. «Но как смеет Флавий в меня не верить, когда я так в него верю?» Мне от него ничего не нужно, только пусть вернёт Ризанетти. Стоит мне податься вперёд — Флавий шагает назад: он только и ждал выпада. — Верни всё и уходи отсюда, — рычу, наступая. — Уйти — могу. Почти притиснутый к стене, он оглядывается. Коридор узкий — мимо меня не проскользнуть. Слова тонут в животной злости. Их всё меньше: — Верни. — Нет. Больше мы не говорим. Флавий держит бумаги двумя руками крест-накрест. Хватаю его за локти, тяну и дёргаю. «Моё-моё-моё», — стучит в голове. Флавий пытается вывернуться, мы толкаемся, он врезается в стену плечом. Едва слышно охает — но я слышу. Толкаю снова. Фарфоровая марионетка звенит о мрамор, опять и опять. Мрамор сильнее. — Домине, в чём у вас дело? Звучный голос бьёт под дых. Дёрнувшись, сталкиваюсь макушкой с лицом Флавия. Впереди по коридору маячат фигуры в сером: милиты возвращаются из столовой. Выпустив Флавия, отступаю назад, шлёпаюсь спиной об оконное стекло. Сердце колотится, требуя воздуха. Шаги приближаются. Флавий трогает согнутым пальцем разбитую губу и на меня не смотрит. Не знаю, где проводит Флавий свою последнюю ночь на сорок шестом, но в спальню он не приходит. За стеной, в комнате у Дильгоса, его голоса тоже не слышно. Я мог бы найти Флавия, не выходя из комнаты. Теперь точно знаю, что мог бы. Но чувствую: не имею права. Он где-то поблизости, не спит, читает Закон и караулит меня. Эта мысль обжигает. Я бросился на Флавия. Почти ударил Флавия. Да что там — ударил, можно считать. И чего ради? «Он тоже виноват», — возражает второй внутренний голос, тот, что погаже. Я его слушаю — так легче. Спать не могу. Рисовать — тоже. Едва заставляю себя прийти на завтрак. Флавий, как обычно, весёлый и вежливый, желает доброго утра и больше ко мне не обращается. Я смотрю только в тарелку. Флавий уходит вечером, и я твёрдо решаю, что не приду его провожать. Дильгос не позволяет. За три минуты до подъёмника он стучится ко мне. Говорит без предисловий: — Не будь скотом. Это слово так идёт моему вчерашнему озверению, что я вздрагиваю. — Ты всё знаешь? — Всё — это что? — щурится дядя. «Не знает, только видит, что мы не говорим», — вздыхаю с облегчением, но иду за ним. Флавий очень мало уносит с собой. Сумку с бельём, урночку с прахом Киры. И потрёпанные страницы, которые теперь носит за пазухой, но об этом знаю я один. — Книги не берёшь? — спрашивает мама. — Там негде хранить книги, домина, — улыбается Флавий. — И у меня всё равно для них не будет времени. Но если вырву пару свободных часов, лучше потрачу их, чтобы спуститься сюда. — «Вырву пару часов», — передразнивает Дильгос. — Какой занятой, вы посмотрите. — Домине, когда опубликуют вашу статью, я её прочитаю, даже если мне дышать будет некогда. Дильгос ласково хмыкает. — Удачи, — протягивает ладонь. Флавий пожимает её несвойственно-торопливым жестом, в котором читается слишком много противоречивых чувств: он горд собой — и он не хочет уходить. Мама, за рукав развернув его к себе, обнимает поперёк туловища, коротко и крепко. — Пиши, понял? — Не будет времени — не пиши, — возражает Дильгос. — Потерпим. Флавий оборачивается ко мне. В детстве, когда он гостил у нас на каникулах, я тоже обнимал его на прощание. Теперь снова хочется. И нельзя, пока молчание висит между нами в воздухе. Всего-то одно слово — ключ ко всем запертым дверям. «Извини». Оно застревает у меня в горле. Тихо кашлянув, уже размыкаю губы… — Зарус! — Эстер, высунувшись из коридора, машет рукой. — Покажи им всё, чему я тебя научила, Зарус! — Тогда я очень быстро вернусь, доминицелла! Они смеются. А я говорю cyxoe и безвкусное: — Пока. Каждое утро бегаю за почтой. Вина тянет меня из постели точно по гудку, заставляет на ощупь влезать в рубашку и брюки. Толкает в спину по коридорам: успей первым, может быть, сегодня случится. В коридоре возле помещений канцелярии на тёмном мраморе светятся нелепой окраской два ящика, каждый с узкой щелью и замком на крышке. Голубой — для писем, пришедших на наш ярус, зелёный — для тех, что нужно отправить. У отца есть ключ от обоих, у редемптора, разносящего послания, — только от зелёного. Я каждое утро потрошу голубой ящик, письма сваливаю кучей на стол, поднимаю те, что скользнули на пол. Перебираю все по одному. Флавий не пишет. Он не позволил бы себе обижаться. Просто некогда, я понимаю. Но понимаю умом, а одного ума не хватает, чтобы успокоиться. «Он же обещал быть здесь», — бормочет мое уныние, отвлекает от работы, и я перечитываю трижды одну и ту же строчку. «А если бы не ты, он бы, может, уже спустился в какой-нибудь выходной», — шепчет оно мне в ухо по вечерам. Сажусь рисовать, но наброски выходят пустыми. Я больше не чувствую Флавия. Прикрываю глаза, пытаюсь вообразить его, угадать, о чём он думает, — и не могу. Будто на стену натыкаюсь впотьмах. Злюсь, комкаю бумагу: раньше ведь получалось! «Это везение, — возражаю себе. — А ты привык и возомнил о себе невесть что». Понимаю, что сойду с ума, если не возьмусь за что-нибудь настоящее, и только тогда достаю из тумбочки «Тину со скрипкой». Долго смотрю на лист, поглаживая Рефлекса по голове — он, кажется, рад, что мы снова остались вдвоем: чаще приходит спать у меня под боком, с большей охотой даётся в руки. — У меня всюду фиаско, домине, — жалуюсь ему. С котами удобно говорить: они слышат даже самые тихие слова. А спящие за стенкой люди — нет. — Тина не хочет меня видеть, потому что Флавий наплёл про жениха. Флавий ушёл из-за дурацких бумажек. И я понятия не имею, что делать. Рефлекс демонстративно неподвижен. Всем видом вопрошает: «А на что они тебе сдались?» — Без них я только с тобой и буду говорить — тычу Рефлекса в нос — он сердито дёргает мордой и перестаёт урчать. — Все на втором ярусе. Флавий на втором, Тина — на втором… — замираю, глядя перед собой. — Ну а я почему до сих пор сижу на сорок шестом? На минуту дикая идея овладевает мной полностью. Прямо сейчас, ночью, никто не занят. Сорок минут — и я на втором. Только и останется: прокрасться в общую спальню клерков, разбудить, поговорить… Подскочив на ноги, сшибаю головой ночник. Полумрак расцветает искрами. Рефлекс спрыгивает с матраса и топает в угол, недовольно вздёрнув хвост. Tpy лоб, тихонько шипя. Нащупав ногами туфли, бреду в столовую. Там в шкафу был жестяной ящик с двойной стенкой, в котором, может быть, остался лёд — хотя шишка, наверное, вздуется раньше, чем я его найду. Шагнув через порог кухни, вздрагиваю: в полумраке ко мне оборачиваются две фигуры. Лишь через секунду понимаю, что это отец и дядя. Они сидят не напротив друг друга, как обычно, а рядом, на столе между ними — бутылка, в бокалах — тёмный блеск. — Нас заметили, Стефан, — улыбается дядя. Даже сейчас перед ним лежит ежемесячник Научного комитета — толстый журнал с умными статьями, от одного взгляда на который у меня в горле першит. Отец тоже обложился конвертами. Вскрывает письма медленно и лениво, но читает не с таким мрачным видом, как по утрам. Это они называют отдыхом. Отец говорит: — Три часа ночи, ты знаешь? — А ты? — в другое время я не рискнул бы огрызаться, но сейчас ночь, а ночью можно чуть больше. — Справедливо, — дядя, пригубив из бокала, листает страницу. — Пусть присоединяется. — А сможет он завтра после этого присоединиться к работе в канцелярии? После такого я точно не уйду. Приблизившись к столу, беру бутылку и прижимаю ко лбу. Холодная. Хорошо. Отец хмыкает. Никто даже вопросов не задаёт, и это слегка обидно. — Мне нужен мужской совет, — говорю я. — О, — коротко улыбается Дильгос. — Боюсь, это не к Стефану. Отец бросает на него уничтожающий взгляд. — Ну уж тем более не к тебе. — Были дела поважнее, знаешь ли, — дядя откидывается на спинку кресла, всем своим видом говоря: «Разбирайтесь между собой, а я посмотрю». — А ты сначала голову свою научись беречь, мужчина, — отец упирается в стол локтями и смотрит в упор. — Ну? — Если девушка… женщина… если она велела к ней не приближаться, что я должен делать? — Не приближаться к ней, очевидно. Совсем не тот ответ, который я хотел услышать. — Ну а может и нет! — протестую, вспыхнув. — Что «нет»? — Может, это не то, чего она хотела! Может, она не будет против, если я приду аккуратно, только поговорить, и если всё будет выглядеть прилично и никто ничего не подумает. Отец наклоняет голову: — А тебе совет нужен или одобрение? — Ну я же сказал!.. Он с безнадёжным видом опускает взгляд. Двигает к себе горку конвертов и роется в письмах, будто позабыв обо мне. — Да что такого-то? — опускаю бутылку на стол и нависаю над ним, оскорблённый. — Ты даже не спросил, кто это и как всё было! Отец суёт мне под нос маленький конвертик. — Иди завтра на второй и передай-ка это центуриону Тагнеру. Если не найдёшь его — скорее всего, не найдёшь — отнеси декану Тагнер. Беру конверт двумя пальцами, округлив глаза. — Как ты узнал вообще? — Сплетни и пара незамысловатых наблюдений, — поясняет за него дядя и щурится, явно нами довольный. Ночную ленцу как рукой снимает. Мне хочется пробежаться вприпрыжку по коридорам — и прямо сейчас на подъёмник, ни минуты не медля. Не выпуская конверт из рук, наполняю им бокалы, сам отхлёбываю из горла и под недовольный возглас отца бегу из столовой, бросив через плечо: — Спасибо! Сплю я часа полтора, и утром затея кажется менее привлекательной. Только теперь оцениваю сполна отцовский план: если б я и захотел отказаться — всё равно не смог бы, поручение есть поручение. Я не люблю второй ярус. Мне порой нравится толпа — в толпе каждый к тебе чуть ближе, и не страшно разговаривать с незнакомцами. Но совсем другое — деловая суета второго яруса. Сразу чувствуешь: все заняты, кроме тебя. Нужно собраться с духом, чтобы отвлечь хоть последнего клерка. Найти Марка, к счастью, не так трудно. Нужно только свериться с графиком дежурств. Он на посту в людном коридоре, поэтому, пока я приближаюсь, смотрит сквозь меня и остаётся неподвижен, словно карикатурная статуя. Но улыбка дрожит в уголках его губ и в ответ на приветствие растягивается в пол-лица. — Центурион Тагнер занят и вообще трудно сказать, где он сейчас может быть, — говорит Марк, и я понимаю, что суть затеи он понял без пояснений. — Может быть, декан Тагнер знает, где его найти? — Не исключено, — кивает Марк веско и серьёзно. Тут же сбивается на обычный свой тон: — Она до обеда в зале гоняет отстающих из чужих десятков. Найдёте же, да? Киваю: ещё немного, и я начну ориентироваться в милитских коридорах как в собственной спальне. В тренировочном зале светло и гулко. Резкий голос отдаёт команды. — Ровней. Ещё! Плохо. Выдохнув, заглядываю через порог. Милиты отрабатывают удары: повторяют чёткие методичные движения, разбившись по двое. Тина, сложив руки на груди, проходится вдоль стены и не сводит с них глаз. То прикрикивает: «Ну, резче!» То велит: «Замерли все». Её холодной резкостью можно любоваться, как движением сложного механизма. Я бы засмотрелся надолго, но что-то режет мне глаза и заставляет нервничать. Что-то неправильно. Не считая Тины, в зале тренируются четыре пары. Три в серых туниках и одна двухцветная — серый против белого. Присмотревшись, чуть воздухом не давлюсь. С милитами тренируется Валентин да Гире. Тина подходит к нему, объясняет что-то вполголоса. Валентин серьёзно кивает. Выскользнув обратно в коридор, прижимаюсь спиной к стене. Нужно подождать. Я не готов говорить с Тиной при посторонних. Особенно — при таких посторонних. Ныряю в обходной коридорчик, ведущий по периметру зала в оружейную. Очень узко, попадись кто навстречу — не разойдёмся, но мне везёт. Невольно замедляю дыхание в блестящей металлом тишине. Медленно и тихо ступаю между стеллажами. Останавливаюсь, выбрав укромный угол, роюсь по карманам в поисках карандаша… — Домине! — окликает негромкий стальной голос. Обернувшись, глупо улыбаюсь: — Острая и не зависящая от меня необходимость. Она чуть хмурится: — Какая? — Вас увидеть. Клянусь, у меня в голове это звучало намного лучше. Приходится добавить: — И ещё у меня записка для центуриона Тагнера, — протягиваю конвертик. — Если вы сможете передать… Тина забирает записку и долго-долго смотрит в упор. «Какой же вы дурак», — читаю в её взгляде. — Вы меня сразу заметили? — спрашиваю, чтобы спросить хоть что-нибудь. — Вы полминуты простояли в дверях, домине. Кто угодно заметит. Зря вы пытаетесь кого-то перехитрить. Её лицо и каждая интонация спокойны, как всегда. Но я ощущаю её гнев — гнев, о котором никто не должен догадаться. Над невозмутимым лицом Тина работала не меньше, чем оттачивала нападения и защиты. Никто не должен знать, как часто жгучие вспышки разгораются в её груди. Пройдёт ещё год или десять лет, и она погасит их совершенно. А пока — делает так, чтобы никто не заметил. Но я чувствую. Гнев Тины передаётся мне дрожью вдоль позвоночника. Я злю её и понимаю почти с ужасом: мне интересно. Мне нравится видеть то, что недоступно больше никому. Тина чуть хмурится в ответ на мой пристальный взгляд. На мгновение кажется, будто она догадалась, о чём я думаю. — У вас минута, чтобы отсюда убраться, домине. — А что будет через минуту? — уши пылают, и дерзость вдруг становится делом чести. — В прошлый раз был повод меня арестовать, теперь — нет. — Я придумаю. — Хорошо, — шагаю ближе к ней. Тина отступает назад таким ровным и естественным движением, будто между нами стальной штырь протянут. — За минуту мы успеем поговорить? — Не успеем, домине. — Нам нужно поговорить! — умоляюще сцепляю руки. — Я наделал глупостей, но вам зачем под эти глупости подстраиваться? Хотите, я поговорю с домине Сотосом, объясню, что было на самом деле? — минуту назад эта мысль привела бы меня в ужас, но теперь кажется отличной идеей. — Просто чтобы мы могли с вами говорить иногда! Тина смотрит вдумчиво, как всегда, выдерживая паузу перед ответом, но взгляд её вдруг устремляется мне за спину. Хочу обернуться, но замираю, скованный приятным голосом. — Декан, у вас всё в порядке? — Вполне, домине. — Точно? — рука Валентина опускается мне на плечо. Отчаянным усилием заставляю себя вскинуть голову. Он приветливо улыбается мне в глаза: — Нель! Добрый день. Я думал, вы работаете на сорок шестом. — У меня тут поручение, — грубовато скидываю его ладонь. Тина кивает: — Это правда. — Я верю, декан, — Валентин не улыбается, говоря с ней, будто зеркалит чужое спокойствие, но ко мне обращается, вновь демонстрируя красивые зубы: — И знаю, что декан Тагнер попросила меня подождать в зале, потому что не хотела для вас неприятностей, домине. Из особого чувства такта, разумеется, и не более того. — У меня поручение. Я по делу, — повторяю, как мантру, и упорно хмурю брови. Мне хочется, чтобы он не смотрел на меня. — Мне кажется, я вас обеспокоил, — замечает Валентин, вскинув брови. — Давайте поговорим прямо. Я знаю, откуда взялись кривотолки. Они не стоят внимания, это ясно любому разумному человеку, в том числе и домине Сотосу. Поэтому я не стану говорить домине Сотосу о вашей встрече. И совершенно не запятнаю этим свою совесть, потому что говорить-то, по правде, и не о чем. Вас ведь это волновало? Я ошалело смотрю на него. Где-то здесь должен быть подвох, но светлые глаза смотрят так ясно и располагающе — сложно не поддаться. — Да, именно это, — чеканит Тина. — Спасибо, домине. — Но я вынужден сделать замечание домине Дильгосу, — говорит он, и я напрягаюсь. — Ты отвлекаешь декана от работы явно дольше, чем требуется. Какая-то часть меня требует возмутиться, но язык сам собой лепечет: — Извините, домине. Валентин машет рукой, будто и не ждал извинений: — Ну-ну, зачем? Просто пора расходиться. Декан, благодарю вас, — он прикладывает руку к груди, в шутку изображая милитское приветствие. — Боюсь, мне пора. Уже почти двенадцать. — Но вы явно не закончили, домине. Меня коробит от её замечания. Полбеды, если Тина распекает да Гире, как мальчишек из своего десятка — это всего лишь значит, что она приближена к Валентину. Ну а вдруг ей хочется, чтобы он остался? — Конечно, — улыбается Валентин. — Поэтому я приду ещё. А пока — есть обязанности, к сожалению, — он кивает мне: — Нель, пройдёмся? Я не хочу никуда с ним идти, но уже не могу отказать. Есть в этом чувстве что-то собачье, сродни желанию лечь кверху пузом перед вожаком. От Валентина пахнет потом. Влажные волосы вьются надо лбом. Рукава белой рубашки закатаны, и одного взгляда на рельефные руки достаточно, чтобы понять: с Тиной он тренируется не для виду. Мне становится любопытно, да и заговорить первым всяко спокойнее, чем ждать от него вопросов. — Зачем вам это? — машу рукой в сторону зала. — Это? — Валентин повторяет мой жест и дёргает бровями: — Чтобы нравиться девушкам, разумеется. Я не верю ему ни на минуту. Но в лице Валентина столько доверчивого легкомыслия — конечно, он не станет рассказывать мне о своих планах, но, может быть, хочет приятельски поболтать. Почему нет? У меня белый воротник, в конце концов. — Может, присоединишься как-нибудь? — предлагает Валентин. Здравый смысл бьёт тревогу, но я глохну окончательно. Со смехом трясу головой: — Нет уж, спасибо. — А декан Тагнер тебя бы зауважала. Больше, чем сейчас, я хочу сказать. Сомнительно, но слишком приятная надежда. — Думаете, она меня уважает? — Я думаю, иначе она выгнала бы тебя, как только заметила в зале. Это кажется разумным. — Давай сюда, — Валентин сворачивает в небольшой коридор. — Нужно переодеться. Меня не поймут, если в таком виде я поднимусь на первый ярус. Несколько минут назад я сделал бы всё, чтобы не остаться с ним наедине в безлюдном коридоре. Но теперь повторяю про себя: «Почему бы и нет?» «Он неплохой, на самом деле, просто должен производить определённое впечатление, чтобы влиять на людей», — думаю я. Мне хочется доверять ему — и почему бы не задать самый важный вопрос? — Вы не знаете, где сегодня может быть Флавий Зарус? Спохватившись, чувствую себя глупым: неужели Валентин может знать, чем занят каждый клерк на втором ярусе. И в то же время почти не удивляюсь, когда он, подумав пару секунд, говорит совершенно просто: — Напросился с поручением на двести сорок восьмой. Ты ведь знаешь, что там происходит? Требуется куча документов. Даже слишком много. Однажды кто-нибудь возьмётся и наведёт порядок в бюрократии. Валентин не говорит «я возьмусь и наведу», но тем решительнее звучат его слова. — Хорошо бы, — бормочу я. — Не любишь бумажную работу? — смеётся он и вдруг припоминает: — А разве Флавий не пишет тебе о своих планах? Я имею в виду, о событиях на двести сорок восьмом столько интересного говорят — зная Флавия, он должен быть рад, что туда отправится. Неужели ничего не сказал? Я качаю головой. Обида колет меня больнее обычного — наверное, потому, что я был только что в слишком хорошем настроении. «Это Флавий специально, — невольно приходит на ум. — Чтобы я не пошёл за ним». Конечно, там Маттео, с которым я не хочу видеться. Но там и опасность, непонятная мне и как-то связанная с Ризанетти. Там ответы, которые нужны мне невыносимо. Стоило бы скрыть обиду перед Валентином — но мне вдруг кажется: зачем что-то скрывать от него? — Давно не писал, — признаюсь мрачно. — Вот как? — Валентин внимательно смотрит мне в лицо. — А правда, что ты и без писем знаешь иногда, что с ним происходит? Вплоть до реплик? Я останавливаюсь от резкой слабости в коленях. «Нет-нет-нет, — протестует всё моё естество, — это совсем ни к чему, это не по плану, не по сюжету!» — Нет! — звучит панически. Валентин тоже останавливается. Разворачивается ко мне, заложив руки в карманы. — Правда? — смотрит удивлённо, будто против воли задел меня, и ничего не говорит. Молчание тянется слишком долго, и я срываюсь первым: — Кто вам такое сказал? — Кто сказал, тот просил имён не называть. А дальше меня это не пойдёт. Может, я говорю много, но умею молчать, будь уверен. Я всё ещё верю ему, но меня колотит крупной дрожью. Опасность где-то рядом, а я не знаю её лица. Инстинкт перепуганного зверя — бежать. — Я поеду, — пячусь от Валентина. — На двести сорок восьмой. Найду Флавия. — Спускаться четыре часа, — напоминает он как ни в чём не бывало. — А впрочем, Зарус ушёл недавно, вы не разминётесь, я думаю. Кажется, я забываю попрощаться и вообще не помню, как добираюсь до подъёмника. Опускаюсь на жёсткое сиденье, и по телу разливается такая усталость, будто я стал вчетверо тяжелее. — Плохо, очень плохо, — бормочу вслух, массируя виски. Сидящий рядом элер косится на меня с подозрением. Поймав его взгляд, стараюсь взять себя в руки, но то и дело нервно притопываю ногой. Жаль, что не могу ускорить подъемник силой мысли. Четыре часа — в самый раз, чтобы сойти с ума, если сидеть без дела. Раскрываю на коленях блокнот. Карандаш, который я утром не мог откопать в карманах, сам подворачивается под руку. Отлично, лишь бы заняться. Рисую наугад, кого придётся. В грифельных штрихах вдруг проступают черты Валентина. Правильная линия подбородка даётся легко, в одно движение. Симметрично выходят миндалевидные глаза — как по мне, залог красоты да Гире. Без этой черты их лица были бы слишком скучными, слишком правильно-приятными. Но такие лица легко рисовать. «Он что-то понял, — думаю, очерчивая широкие брови. — Больше, чем сказала Валерия. Он умный, и он манипулятор. Он как будто… может всё». Это не впечатление, внушённое мне Валентином. Это моя мысль, она исходит глубоко изнутри и охватывает меня всего, как идея, которую я так долго искал. Она что-то означает, но уже через секунду я не могу вспомнить, что именно. На двести сорок восьмом неприятное оживление. Обычно мне нравится наблюдать редемпторов за работой, но среди людей, шныряющих с тюками и ящиками по коридорам, пёстрых одежд немного. Гораздо больше бежевых роб, на которых вырезы сзади открывают клеймо. «III» — Терций. Третий-лишний. Они ходят вереницами по десять человек. На каждую неуклюже-торопливую процессию покрикивает редемптор. Иногда два редемптора. Я замираю у стены. «Как их много, — вертится в голове, и в груди непонятно теснит. — Гораздо больше, чем нас всех». Это иллюзия, но мне жутко от неё. И не только потому, что от Третьих веет мрачным единством, как никогда. Все люки и двери на технический уровень раскрыты настежь. Сквозь решето лестниц снизу вверх сочится запах скота. Запах детского «Ух ты!» и жёсткой шерсти под ладонью. Он успокаивает. Собравшись с духом, ныряю наперерез бежевой веренице. Идущий впереди Третий поднимает взгляд. Так смотрит волокуша, готовая укусить. Так смотрит очень злой человек. За его спиной поднимаются девять таких же взглядов. Ускоряю шаг. В канцелярии двести сорок восьмого погром: распахнутые двери, вывернутые ящики, сквозняк гоняет по полу черновики. Редемптор направляет меня в главный коридор. Управитель с сыновьями и пара отпрысков работают в бывшей лавочке с излишками. Их видно сквозь витрины со стороны главного коридора, и зрелище забавное, какое-то сюрреалистичное. Когда вхожу сквозь прозрачные двери, колокольчик звенит у меня над головой, дополняя абсурд. Маркус Маркис, маленький человечек с блестящей лысиной, встаёт мне навстречу, вывинчивая круглый живот из-под стола. Я помню, как он приходил к Марии в Институт, и он, кажется, помнит меня тоже. Здороваюсь, но тут же забываю о нём. Один человек заслоняет собой все смутные впечатления сегодняшнего дня. Маттео Буджардини оборачивается. Это первая наша встреча, но с первой секунды я узнаю жёсткие заострённые черты, тёмные глаза и длинные брови. В солнечном сплетении что-то сжимается. Точно такое лицо я видел, пока читал рукописи Ризанетти. Разве что было чуть меньше морщин и чуть больше живого раздражения. Стою заворожённый, почти испуганный, смотрю на Маттео, позабыв о приличиях. Он вопросительно поднимает брови. — Чем могу помочь, домине? — Корнелий Дильгос, сорок шестой, — представляюсь, спохватившись. Мне вдруг становится неловко за своё имя — имя его покойного брата. Дядя предложил так назвать меня. Маттео впивается взглядом мне в лицо, будто думает о том же, о чём и я. — Рад знакомству, домине. Извините за резкость, но сейчас принимать гостей трудновато. — Вас тоже нервируют Третьи? — у меня в голове звон и грохот. Язык предоставлен самому себе и плетёт несуразицу. — Мне кажется, что-то будет. Маттео поджимает губы. — Домине, зачем вы пришли? — Здесь был Флавий Зарус? — хватаю наконец нужную мысль. — Высокий такой, из Императорской канцелярии, — машу рукой над головой, показывая, насколько высокий. — А, Зарус, — хмыкает Маттео, повторяя мой жест. — Пришёл недавно с доминицеллой, не пожелавшей представиться, будто на этом ярусе могут её не узнать. Отчего-то я сразу понимаю, о ком он, и давлюсь воздухом. — С Валерией?! — А вы близко знакомы? — хмыкает Маттео. Меня передёргивает. — Что? Нет! С ней — нет. Мне нужен Флавий. В смысле, я ищу Флавия, — чем дальше, тем невнятнее мямлю, сгорая от неловкости. — Что-то не меняется, — усмехается Буджардини. Он странно рассматривает меня исподлобья. — Удивительно, — говорит будто сам себе, — ты так похож на родителей, и при этом ты — абсолютно ты. Это страшнее, чем восторженный бред Казура. Маттео должен быть нормальным. Более того — убийственно занудным и рациональным. Но он говорит о чём-то слишком важным. О том единственном, что заставляло его терять голову когда-то. «Неужели сейчас ты мне соврёшь?» — Что случилось с Ризанетти? Маттео не вздрагивает. Даже не морщится. — Умер. — Как он умер? — Почему не спросишь у своего дяди? Он знает больше всех. «И виноват больше всех», — слышится в его словах. Я качаю головой: — Дядя не хочет рассказывать. — Значит, и не нужно, — пожимает плечами Маттео. — Если тебе нужен мой совет — иди домой прямо сейчас и больше не задавай таких вопросов. Ты будешь намного счастливее, если забудешь имя Ризанетти. Я злился на Флавия и на Дильгоса, когда они говорили подобное, но теперь совсем иное чувство горчит на языке и тупой болью отдаётся за рёбрами. — Нет, — говорю я. Маттео кивает. Тон его снова становится деловым. — Тогда Зарус в соседней лавке. Я не сочту за грубость, если вы больше не придёте. «Дин-дин-дон», — звенит колокольчик на выходе, и я погружаюсь в тревожный шум. Вдоль канала гонят косматых волокуш новой породы. На глазах у них шоры, но звери чуют друг друга — покрикивают и фыркают, обнажая длинные коричневые зубы. «Дон-дон-дин», — поёт на тон ниже второй колокольчик. Стеклянная дверь плотно встаёт на место, отрезая звуки главного коридора, и я слышу голос Флавия. — И здесь тоже подпись, доминицелла. Не думаю, что вы хуже меня знаете, как оформляют такие документы. На пустых стеллажах полосами белеет пыль. Над прилавком горит лампа. — Там кто-то пришёл, — почти шёпотом замечает Валерия. Флавий и не думает понижать голос. — Сюда не придёт никто из тех, кто может нам помешать. Подпись, доминицелла. — Этот документ никто не увидит, кроме нас! — Надеюсь. Но он должен быть действителен. Я выхожу к ним из-за стеллажей. Валерия нервно оборачивается. Флавий кивает с таким видом, будто ждал меня: — Здравствуй, — и не глядя двигает какую-то бумагу ближе к Валерии. — Мне сказали, ты пошёл сюда, — прислоняюсь к прилавку рядом с ним. Смотрю на свои руки и ковыряю заусеницы. — Конечно, чем ещё ты можешь заниматься, оставшись с девушкой наедине? Я так привык не считаться с Валерией, что совершенно не думаю, как скверно звучит моя шутка. Валерия дёргает документ у Флавия из-под пальцев и расписывается быстрым, каким-то стыдливым движением. Острый подбородок вздрагивает — или мне это только мерещится, потому что уже через секунду она говорит ледяным тоном: — Ещё какие-нибудь условия, домине Зарус? — Нет, этого вполне достаточно, — Флавий забирает у неё документ. Пробежав глазами по тексту, протягивает в мою сторону: — Это тебе. — Чего? — хмурюсь я. — Зачем? — Нужно было закончить дело. Теперь я точно исправил всё, что мог. Строчки прыгают перед глазами. Такой сумбур в голове — не могу сосредоточиться. Флавий, видя мои усилия, поясняет: — Доминицелла Mocc подтверждает, что письмо Корнелио Буджардини к её матери хранится у тебя по нашему взаимному соглашению. Ты держишь в тайне и текст письма, и этот документ, пока доминицелла Mocc и её семья соблюдает все условия. — Какие условия? — Если в двух словах — оставить в покое всех, кто носит фамилию Дильгос и Зарус. В длинном списке условий мой взгляд выхватывает последний пункт: «Вернуть домине Корнелию Дильгосу все документы, незаконно конфискованные во время обыска на сорок шестом ярусе». Валерия замечает, куда я смотрю. — Нам с домине Зарусом пришлось оговорить, что верну я только документы, которые сохранились до сегодняшнего дня. Их не так много, к сожалению, — сожалений в её интонации я, разумеется, не слышу. Флавий знал, что немногого добьётся, требуя обратно мои рисунки. Но он попытался — чтобы загладить вину. После всего, что я сказал и сделал, он продолжает чувствовать себя виноватым. Что мне сказать ему? «Спасибо» или неозвученное «прости»? Одно слово не хуже другого, но вместо этого я оборачиваюсь к Валерии: — А вы писали под диктовку? Она обжигает меня ледяным прищуром. Я по лицу вижу, как зреет ядовитая колкость у неё на языке, но Флавий перебивает: — Да, Нель, так и было, но, справедливости ради, многие пункты стоили нам долгих споров. Он не хочет нашей перепалки, и он прав. Я прикусываю язык. — Нужно поблагодарить домине Буджардини и двигаться к подъёмнику, — говорит Флавий. — Он сказал, не сочтёт за грубость, если мы больше не станем его дёргать. — Значит, не дёргаем, — соглашается Флавий. — Пойдёмте, доминицелла, — он подаёт ей руку, согнутую в локте. Валерия опирается на него, глядя перед собой с вызовом, предназначенным всему миру. Я должен бы пожалеть её сейчас, но мелочно злюсь: мне нужно поговорить с Флавием, и Валерии не должно быть рядом с нами, особенно так близко. «Дон-дон-дин», — звенит над головой. Я придерживаю им дверь и оглядываюсь по сторонам. Вереница волокуш скрылась в направлении от площади. Там сгустился шум, и туда мы идём — к ближайшему подъёмнику. Толпа, как жидкость, разлилась на всю ширину коридора, едва звери исчезли, но среди общей пестроты — ни одного бежевого комбинезона. Только одного Третьего я замечаю слева у стены. Далеко впереди — ещё одного. Они стоят в одинаковых позах, спрятав руки за спину, и одинаково смотрят исподлобья на человеческий поток. Оборачиваюсь, и сердце выбивает тревожный удар. Я вижу ещё одну бежевую фигуру — точную копию двух других. Стоило бы задуматься, что происходит, но Флавий зовёт: — Пойдём, Нель, — и все мысли о Третьих сквозняком выдувает из головы. Пристраиваюсь рядом с ним и пытаюсь спросить хоть что-нибудь — получить в ответ хоть намёк о том, как он. — Как Императорская канцелярия? Флавий улыбается: — Я там, где всегда хотел быть. Почти там. На нужном пути, как говорится. Не так просто, как хотелось бы, но я привыкну, — эта широкая улыбка победителя идёт ему, но я не обманываюсь. Он выглядит усталым и, судя по долгим задумчивым взглядам, перебирает в голове тысячу дел, которые должен закончить сегодня до отбоя. Не успеет — отбой для него отложится на час, на два или на сколько потребуется. Флавий будто становится ближе, и я наконец ощущаю обрывки его дня: тесная общая спальня, мучительные попытки раздобыть у редемпторов свежую рубашку, крикливый голос Векслера и бумаги, бумаги, бумаги — столько бумаг, что впору утонуть… — Зарус, — отрывисто зовёт Валерия. Лопаются в воздухе пузыри чужой памяти. Мне хочется прикрикнуть на неё. — А как там Векслер с его часами? — перебиваю, не позволяя Флавию ответить Валерии. Он показывает мне дешёвый браслет с маленьким циферблатом: — Часы ужасные, надо признать. Усмехаюсь: — А выглядит неплохо. — Я подвожу их трижды в день. Я вижу пространство канцелярии, полное мелкого движения. Чувствую, как Флавий лавирует среди столов, избегая столкновений локтями и бёдрами. Общая суета отдаётся дрожью в его груди: нужно успеть к кабинету Векслера, подкрутить колёсико на часах, не спутав деления, и вернуться на место через минуту, не позже, иначе… — Зарус! — голос Валерии звучит так резко, что у нас не остаётся шансов притвориться глухими. — Доминицелла? — склоняется к ней Флавий. — Ты нёс сюда бумаги. Сколько волокуш поселят на ярусе? — Вы думаете, я запомнил наизусть все документы, которые нёс сюда? — Попытайся убедить меня, что не запомнил. Флавий заводит глаза к потолку. — Если не ошибаюсь, восемьдесят. Это важно? — Мимо нас прогнали намного меньше. — Их перегоняют в четыре партии по двадцать, так прописано в приказе. Чтобы не создавать беспорядка, — Флавий, смолкнув, смотрит на Валерию, потом оглядывается через плечо. Между нами висит в воздухе тревожная мысль, которую ни один не может поймать и озвучить. Нехорошее предчувствие давит мне на грудь. Стремясь откинуть это удушье, я снова обращаюсь к Флавию, и снова не с теми словами, ради которых шёл сюда: — А Рефлекс по тебе не скучает. — Да, ещё бы, — рассеянно бормочет Флавий. Взгляд его бегает по сторонам. Я снова не могу угадать его мысли — стараюсь нарочно, сильнее, чем обычно, но будто натыкаюсь на стену из прочного стекла. — Доминицелла, — говорит Флавий медленно, — поправьте меня, если я ошибаюсь, но пребывание Третьих без надсмотрщика должно быть согласовано и утверждено, разве не так? — Разве так, — нервно усмехается Валерия. — Я понимаю, что не все бумаги проходят через мои руки, но сегодня я таких приказов точно не передавал. Проследив за его взглядом, понимаю, что и он замечает Третьих, выстроившихся вдоль стены через каждые метров пятьдесят. Как мы ни отворачиваемся от худшей мысли, она настигает нас всех одновременно. Третьих слишком много. Можно считать их ущербными, вечными детьми — но дети бывают особенно жестоки, когда злятся. — На что они злятся? — бормочу я. Меня не слышат. Валерия так же тихо произносит. — Одна партия волокуш впереди нас, другая — позади. — Они слушаются редемпторов, — возражает Флавий. — И Третьих тоже, раз подпускают их к себе. Флавий цепляет меня под локоть и тянет нас с Валерией в сторону: — Свернём и подождём, пока перегонят всех. Фигура в бежевом поворачивает голову в нашу сторону. Мы движемся к витрине, Третий — нам наперерез. Флавий ускоряет шаг — Валерия хромает, стиснув зубы, но поспевает за ним. Я вижу, что уже поздно. Третий встаёт перед нами. Прячет руки в карманы и, опустив плечи, смотрит всё так же исподлобья. — Разреши, — Флавий пытается обойти его, не замедлив шаг, но Третий подаётся в сторону. Приходится остановиться. — Нельзя, — говорит он. Глаза дикие, удивлённые: Третий запрещает аристократу и сам не верит, что потолок до сих пор не обрушился ему на голову. Флавий выглядит спокойным, и мне слишком не по себе, чтобы уличать его в лицемерии. Лучше уж поверить. — Разве там ведутся работы? — Нет, — едва размыкает губы Третий. — Тогда будь добр, позови своё начальство, а мы подождём их вон там, — подтолкнув меня на сторону Валерии, Флавий шагает вперёд, прикрывая нас собой. Всё происходит очень быстро: Третий, маленький щуплый подросток, кидается вдруг на Флавия, толкает с налёту и, вскинув руки, что-то кричит. Третьи, стоящие вдоль стен впереди и позади, повторяют его жест. Крики эхом катятся вдоль коридора и взрываются истошными воплями. Нечеловеческими — так кричат волокуши. Человеческие присоединяются после. Толпа бурлит криками, но что происходит — пока не разглядишь. Хватаю Третьего за локти, тяну прочь от Флавия. Мальчишка оборачивается рывком, смотрит на мой белый воротник, и худое лицо дёргается от злости. Он тычет меня в живот костлявым кулаком и бросается прочь. Его месть — их месть — надвигается на нас с двух сторон. Люди бегут и толкаются — две волны навстречу друг другу. Они сойдутся там, где мы стоим. Валерия озирается, вытянув шею, и бледнеет. Раскрыв рот, тычет рукой в сторону площади. Над толпой выныривают морды волокуш, мотаясь из стороны в сторону. Разинутые пасти брызжут пеной. Воздух мутнеет от дымного шлейфа. — У них хвосты горят, — хрипло говорит Флавий. Бессмысленно поправляю: — Тряпки на хвостах. Просмолённые. Слепые Малыши знают, откуда это в моей голове. Волокуши несутся, обезумев, сшибают людей, давят толстыми лапами и низким брюхом. Я вижу — в отдалении, но до ужасного чётко — как одна из них кусает девушку в лицо. Пузыри слюны розовеют. Мы пытаемся забиться в маленькую декоративную нишу. Если не повезёт, это не поможет: волокуши врезаются в стены, придавливая людей, и те сползают по мрамору на пол, и уже человеческие ноги топчут их. — Зачем им это? — кричу Флавию в ухо, перегнувшись через Валерию. Его побелевшие губы сжаты, взгляд мечется по коридору в поисках отступления. Он не сразу осознаёт вопрос. Мог бы и не отвечать, но почему-то переспрашивает: — Кому «им»? — Третьим! — Кажется, их оказалось достаточно много, чтобы понять, что аристократы злоупотребляют их… — он давится кашлем, потому что Валерия с размаху бьёт его локтем в рёбра. — Сейчас самое время поговорить! Флавий, морщась, кивает и указывает поперёк коридора: — Через канал по мосту и в нишу за фонтан. — Как мы туда доберёмся, по-твоему?! — вскрикивает Валерия, но первая отделяется от стены, от страха, наверное, позабыв о боли в ступне. Флавий держит меня за руку. Наши пальцы сплетены и стиснуты до боли. Моя память рисует ночного гостя, каким я видел его в последний раз, целую вечность назад. Он, смеясь, откидывает волосы с лица, а потом смотрит исподлобья дико и серьёзно. «Жди беды», — говорит он. — Всё будет хорошо, — говорит Флавий и за руки тянет нас в толпу. Мост чуть вправо от нас, и справа быстрее надвигаются волокуши. Мы движемся ревущей туше наперерез. Плечи, локти, колени, толстые подошвы я чувствую со всех сторон. Это не люди, это тысяченогие пауки кишат кругом. Я спотыкаюсь и, глянув вниз, вижу мужскую ногу без ботинка. Задавленный человек. Чужие ноги идут по нему, и идут, и идут, и идут… Меня толкают так сильно, что я упал бы, если б не держался за Флавия. Наши руки натягиваются до боли в плечах. Кто-то лезет между нами, взмокшие пальцы скользят, и я понимаю: расцепимся, — ещё до того, как чувствую пустоту. Суставчатые лапы толкают в бок, в плечо, под колени. Кажется, я задохнусь. Кричать бы, но не слышу своего голоса. Ничего не вижу за головами, не могу понять, где я, куда делся Флавий так быстро. Совсем рядом хрипло рычит волокуша. Через плечо вижу горбатую морду, раззявленную пасть — мысли вышибает из головы, но тело само бросается вперёд. На секунду верю, что меня раздавит. Потом вдруг вижу парапет канала и в нескольких шагах правее — седую голову над толпой. — Флавий! Он вряд ли слышит, но почему-то оборачивается. Протягивает мне руку, другой прижимая к себе Валерию. На мостик лезут люди, нам осталось только протиснуться среди них и перебраться, не рухнув в воду. Десяток метров пройти, не больше. Десять самых сложных метров. Я тянусь к нему — большая белая ладонь очень близко, но её не достать. Их с Валерией тащит на мостик человеческим потоком. Флавий пытается удержаться, но Валерию уносит вперёд. Бросив его руку, она обнимает столбик перил. Машет в мою сторону и жмурится. От страха у неё чужое, незнакомое лицо. Мост начинается резной опорой. Флавий, прижавшись к ней, снова протягивает руку. Пытаюсь нырнуть в толпу, чтобы меня вынесло к нему, но паучьи ноги отталкивают прочь. Врезаюсь бёдрами в парапет. За спиной — тёмная вода. В ней уже барахтаются люди, и это так естественно в общем xaoce, что я не могу испугаться сильнее, только думаю: «Не падать». Флавий отделяется от опоры, хочет идти против толпы. Это плохо закончится. — Не надо! — кричу ему и трясу головой. Флавий понимает, но не слушает. Его толкают так сильно, что он отлетает на пару шагов. Врезается в кого-то, кто-то падает и тащит его за собой. — Флавий! — меня не слышит даже тот, в чьё ухо я кричу, я сам себя не слышу. А седая макушка, которую всегда видно над толпой, больше не появляется. Звериный вой прорезывает общий гвалт. Волокуша, дымя хвостом, несётся к парапету — может, сообразила, что вода спасёт от боли. Перед массивным телом бежит человеческая волна. Меня вдавливает в парапет, я хватаюсь за гладкие углы и думаю, что сейчас мне сломают ноги. С новым толчком мрамор выскальзывает из-под пальцев, мои плечи вдруг оказываются далеко за парапетом, и собственная тяжесть тянет назад и вниз. Мир кувыркается, я больно бьюсь об воду. Мутный тяжёлый холод обнимает меня. Пытаюсь вспомнить, где верх и низ, бестолку молочу руками и ногами. Вода сама выталкивает меня на поверхность, но не успеваю я толком вдохнуть, как кто-то хватает меня за руки, за плечи, за голову — кажется, у существа больше рук и ног, чем должно быть у человека. Не вижу лица, только распахнутый круглый рот. Не знаю, как держаться на плаву, но инстинкт подсказывает цепляться в ответ. Тело движется, не спросив меня: мы лезем друг на друга, вода заливается в рот, я вдыхаю её с воздухом пополам. Человек всей тяжестью ложится мне на голову, я ухожу под тёмную толщу. Верчусь змеёй, но он ухватился крепко, удобно и выскользнуть не даёт. Сквозь звон в ушах слышу, как шум взрывается новой волной. Что-то огромное и чёрное рушится в воду. Нас разбрасывает в стороны, крутит потоками, меня толкает вверх, под самое брюхо волокуши. Тяжёлая лапа, загребая воду, бьёт меня в грудь. Воздух — последний мой воздух — прорвавшись между губ, пузырями убегает вверх. Вода льётся в распахнутый рот, в груди от неё больно-больно-больно, а кричать нечем. В голове вдруг становится ясно и пусто. Смерть даёт фору: вспомни, что дорого, и пойдём. Я жду череды картинок с раннего детства, но память плюёт мне в лицо единственным кадром. Дым без запаха, блестящие глаза напротив. «Когда начнёшь задыхаться, ищи Птицееда», — говорит ночной гость. Ищи, ищи, повторяю себе. Как искать? Я мог найти Флавия, но у меня было живое имя на языке и знакомые чувства наводкой. Теперь — только странное слово. Кручу его так и эдак, все остатки сознания свожу в одну точку. Птицеед. Птицеед. Птицеед. Меня швыряет в невесомость. Ни на миг не думаю, что умер: я чувствую каждый миллиметр своего тела, и каждую клетку в нём заполняет жизнь. Не важно, что я почти задохнулся: воздух больше не нужен, я сам полон тёплого ветра — я знаю, что такое ветер, я есть ветер и я могу всё. Вечность сжимается в секунду, притяжение возвращается совсем не с той стороны, откуда я ждал. В затылок, лопатки и ноги больно бьёт что-то очень жёсткое. Ярко-серое сверху режет глаза. Переворачиваюсь на четвереньки — кашляю водой, потом блюю водой, потом кашляю и блюю одновременно. Под ладонями — cepoe, шершавое, не похожее на мрамор. Мимо идут ноги — взрослые женские и детские рядом. Слышу голоса — не понимаю языка, но тон неодобрительный. Справа какой-то каменный парапет, слева проносятся сгустки металла, света и грохота. Машины, как в книжках, которые Флавий любил читать вслух. Они больше и громче, чем я мог представить. У меня нет сил удивиться. Сажусь на асфальт и грязными руками тру слезящиеся глаза. Понимаю, что в голове всё ещё пульсирует по инерции: «Птицеед, Птицеед, Птицеед…» Одна из машин тормозит совсем рядом, заслоняя мне обзор. У неё угловатые формы — как такое может быстро ездить? — и вмятина на дверце. В глаза бьёт фиолетовый цвет, неправильный среди общей серости. Дверца хлопает, высокий парень обходит машину и замирает, глядя на меня. «Птицеед», — последний раз щёлкает в головe.