Блудница

«Сейте семена Евангелия в сердцах детей ваших, и взойдут они благодатными всходами» — сказал пастор Йен, наставляя беременную мать Элая, бабка которой была полькой, уехавшей вместе с мужем строить новую жизнь не во грехе в Штаты. Все протестанты, кому представлялась такая возможность, рано или поздно перебирались туда — там можно было сказать, что выходом в субботу на работу ты оскорбляешь Бога, и тебя бы поменяли сменами с не слишком довольным, но вынужденно толерантным напарником. Семена Евангелия взращивались в сердце Элая с младенчества всеми возможными способами. Мать, как только отняла его от груди, отказалась от мяса, как и отец, тогда он еще жил с ними. Элай, у которого не спрашивали, как он относится к употреблению в пищу плоти безвинных умерщвленных божьих тварей, тоже был веганом-сыроедом до шести лет, пока не попал в клинику с железодефицитной анемией. Мать не отступилась бы от своей идеи, если бы ей не пригрозили лишением прав на ребенка, и если бы пастор церкви не сказал, что, видимо, не пришло еще время, и Элай должен сам прийти к истине. Истина. Благодать, сострадание, безусловная любовь, грех, покаяние — эти слова звучали на каждой проповеди, и Элай не знал, что его когда-то будет тошнить от них, как тогда, еще несколько лет после больницы тошнило от вида салата без масла и бездрожжевого пресного хлеба, соевого молока и сушеной папайи. Он запомнил свой первый бургер, который купил в первую субботу после клиники, хотя нельзя было ничего покупать, торговля и покупки были запрещены: эти будничные действия оскорбляли святость дня, который Бог нарек «днем отдохновения», «памятником сотворения мира», «печатью авторитета» Небесного, Божьего правления в отличие от воскресенья, которое трактовалось как символ католической традиции, свидетельствующий о незаконном присвоении церковью права изменять праздники своим авторитетом и властью своих постановлений. И тем не менее, зная, что будет наказан муками совести за этот проступок, он купил булку с котлетой из плоти умерщвленного животного. И это было самое прекрасное грехопадение за всю его маленькую жизнь, самое первое, самое острое и запоминающееся. Он стоял с надкушенной булкой у забегаловки, чистый и прилизанный, в белоснежной рубашке и наутюженных брюках, с измазанным ртом и пальцами в майонезном соусе, и испытывал почти тот же самый фанатичный экстаз, от которого его мать иногда плакала во время распевания псалмов. Бургеры он покупал и потом, но уже не по субботам, а эту субботу замаливал еще очень долго, стоя на коленях в вечерней молитве. Степень его проступка и последующих мук можно было понять, зная, что свод заповедей, данных Моисею, был един и расплата за нарушение каждой была одинаковой. Элай всегда негодовал в душе — почему его бургер и нарушение святости субботы приравнивается к «не убий» и «не укради»? Почему тяжесть вины за нарушение их — одинаковые? С того времени мать, прислушавшись к наставлению пастора, стала готовить ему отдельно, но из мяса только белое, курицу или индейку, постную рыбу, в меню появились яйца и молоко, и Элай со временем окреп и перестал прятать под подушкой орехи и хлеб, испытывая вечный голод. Щеки округлились, кости перестали торчать, и даже учителя в школе начали говорить, что он хорошенький. Не ангелок, нет, с его-то темными глазами и смуглой кожей — отец, который бросил их с матерью, был турок, тоже метис. Странно, что его тогда занесло в протестантскую веру, но ожидаемо, что вернулся он все равно к религии предков. Самым сильным страхом матери было, что Элай пойдет по его стопам, что однажды отцовская кровь вспенится в нем и собьет с пути. И не зря боялась. Элай оканчивал школу, когда в их приходе появился новый пастор, Йен, внук того самого Йена, что служил в их церкви, когда сам Элай был только в проекте. Приехал, окончив богословскую академию, вместе с молодой женой, с которой недавно обвенчался и которая была на шестом месяце — оба счастливые, светлые, горящие. Семейный статус молодого служителя не помешал прихожанкам репродуктивного возраста строить ему глазки, пастор, не ведая того, всколыхнул дремлющие пороки не только в них, но и в Элае, которого встреча с Йеном расщепила на две полноправных личности. Одна страстно желала посвятить жизнь служению, как и сам пастор Йен, так же окончить академию и заняться проповедью, а то и вовсе уехать в Африку с миссионерством, преподавать в школе для нищих и жить одной только светлой мыслью, что живет во имя и славу Его. Другая ночами заставляла его не спать, подходить к окну и смотреть на горящий вдалеке, у холма, огонек — фонарь над входом в церковь, при которой жила семья пастора. Поначалу его мечты были смутные, детские, почти невинные, ведь почвы для нескромных фантазий в те дни еще не было. Элай был уверен, что любит Йена как брата во Христе, как мог любить настоящего старшего брата. Восхищался им совершенно непорочно, и мысль его дальше обычного любования не шла. Восхищение образом переросло однажды в нечто большее, когда он, стоя у беседки, где должны были венчать молодую пару, подслушал разговор маминых подруг: — Только прикидывается ягненком, а сам… Ты глаза его видела, когда он близко подходит? Как будто сожрать хочет, и улыбается так, что… В ответ хихикнули: — Я поняла, не описывай, пожалуйста. Я б с ним согрешила. И не раз. И не раз — эхом отозвалось в голове Элая, отчего лицо запунцовело. В тот день с Йеном они особенно не пересекались, но на субботних проповедях Элай уже не вслушивался в смысл его речи с кафедры. Он смотрел на руки, лежащие поверх Библии, на плечи в черном, на шею, обрамленную белым воротничком, смотрел в светлые яркие глаза. На губы, произносящие слова, смысл которых он не улавливал, но осознавал теперь, о чем говорили мамины подружки. Такие губы созданы, чтобы их целовать. Была вторая суббота, отмеченная грехопадением, в ту ночь он впервые в своей жизни потрогал себя там. Просто так, а не только во время мытья, да и в душе старался не задерживаться мочалкой больше необходимого, в их доме двери никогда не запирались. Нет, мать бы не вошла, но запереть дверь означало бы, что появились секреты. Он не собирался этого делать. Прокручивал в памяти прошедший день, вспомнил, как Йен, приблизившись, спросил, как его дела, улыбнулся и похлопал по спине одобряюще, когда Элай сказал, что собирается поступать в академию. Йена сразу отвлекли другие прихожане, пожилая семейная пара, а Элай стоял в тени колонны, у скамейки с розами, и слушал, как он негромко смеется, болтая о чем-то. Что-то новое родилось вместе с этими картинками в воображении, которое подкинуло вдруг мысль: а что, если бы Йен коснулся не только его спины? Погладил бы по щеке, провел по губам? Лежать на животе стало неудобно, Элай осторожно, стараясь не скрипеть, — мать спала прямо за стенкой — перевернулся на спину. Покусал губы, тяжело дыша и смотря на приоткрытую дверь, хотел было встать и отвлечь себя чтением псалмов, они бы дали ему сил бороться с заползающим в душу пороком, но не встал, только зажмурился крепче и сунул руку под одеяло. Это было лучше того первого запретного бургера с котлетой. Лучше всего, что он пробовал. Сердце застучало так громко, точно он бежал, все больше ускоряясь, и от этого стало страшно, но всего на миг, поскольку то, что случилось с ним спустя несколько секунд, сладко стянуло нервы в один пульсирующий комок наслаждения и вынудило всхлипнуть вслух. Выждав с десяток минут и убедившись, что мать не проснулась, он поднялся, аккуратно закрыл за собой дверь в ванную и включил воду тонкой струйкой — не мог придумать, что ответить матери, если она зайдет и увидит его за отстирыванием собственных трусов в раковине. Если бросить их в корзину, она бы заметила белые пятна от спермы и… Элай не знал, что было бы. Возможно, ничего бы не сказала, просто смотрела осуждающе, а может, прочла бы ему не одну проповедь на тему растраты семени, греха и грязных помыслов, которые становятся греховными делами, если их не пресечь. Ему с детства вдалбливали, что рукоблудие — это плохо, физические желания не должны брать верх над разумом, что ясность ума можно сохранить только в чистом теле. Элай смотрел на свое отражение в зеркале и понимал, насколько они, все они, правы: грех как мед. Один раз попробовал и увяз, прилип, и уже не справиться с жаждой большего. Самому. Сколько их было, таких ночей, Элай не мог ответить точно, но было много, каждая, как наваждение, он ждал их, чтобы остаться одному и наконец отпустить себя и свои желания. Хранил в страшной тайне эту часть себя, но не выдержал, когда увидел Йена, сидящего на скамейке за зданием церкви у купальни с птицами. Выглядел он, когда думал, что никто его не видит, каким-то потерянным. Прихожане, разбившись по группкам, беседовали внутри церкви, Йен обычно обходил всех, узнавая, как у кого обстоят дела, но в этот раз почему-то уединился. — Мне нужно вам исповедаться, — сказал Элай, садясь рядом на скамейку и чувствуя в себе непривычную,  разрывающую все решимость. — Прямо сейчас? — улыбнулся Йен. — Да. Не могу больше. Скажите, что бы вы сделали, если бы я вам сказал, что мастурбирую на вас вторую неделю? Что вы не выходите из моей головы? Что я представляю не только как вы трогаете меня, но и как разговариваете со мной, сидите вот так, рядом? Что бы вы сделали? Йен молчал, раздувая ноздри, потом отвел взгляд и кашлянул в кулак: — Как твой наставник я обязан… — Не как наставник. А как вы сами, как человек? — Элай, тогда я не буду говорить о том, что это твое личное искушение, камень преткновения и испытание веры. Я скажу, что это юношеское увлечение, и оно пройдет так же скоро, как появилось. — А если нет? — Тогда ты станешь моим камнем преткновения. Иди домой, Элай, подумай еще раз над тем, что ты сказал, открой Послание от… Элай так и не понял смысла фразы «станешь моим камнем преткновения» и не услышал, чье послание должен прочитать, потому что быстрым шагом шел к ограде с узкой кованой дверцей. Мать еще не вернулась из церкви, он закинул вещи в рюкзак, вытряхнул из копилки смятые доллары и вышел из дома. Был теплый вечер субботы, в кустах трещали птицы и собирался дождь. До автобусной остановки идти было недолго, но за это время он успел подумать, что мать отца, которая жила в трех часах пути отсюда, — бабушкой ее язык назвать не поворачивался — не слишком обрадуется его появлению, но и не выгонит. Невестку, фанатичную фригидную суку, как она отзывалась о матери, миссис атеистка невзлюбила с первого знакомства, к Элаю же относилась нейтрально. Он знал, где она живет и как ее здоровье, но никогда не виделся с ней лично. Пора было познакомиться.

***

«Дорогой мой Элай, сын мой, плоть и кровь моя! Ты не отвечаешь на звонки и сообщения, поэтому приходится посылать тебе письмо. В него я кладу приглашение — мы с Захарией решили обвенчаться в эту субботу. Я догадываюсь, что ты не захочешь прийти на самый радостный день в моей жизни, но все равно буду ждать тебя в нашей маленькой церкви к полудню. Пожалуйста, впусти в свое сердце прощение и не ожесточай свою душу, помни о заповедях, что наш Бог…» Элай скомкал бумажку и бросил ее в ведро с картофельными очистками. Миссис атеистка, усмехнувшись своими новыми фарфоровыми зубами, сказала: — Ничего не меняется! Твоя мать снова выходит замуж и несет фанатичный бред. Ты же поедешь? — Нет! — воскликнул Элай с удивлением. — Я думал, ты на моей стороне. — Я на твоей стороне, потому говорю — езжай. Если ты не сделаешь этого сейчас, то всю жизнь будешь винить во всем ее, а пока мы… — …виним во всем родителей, сами остаемся детьми, — передразнил ее Элай, поднимаясь затем и чмокая в лоб. — Бабуля, ты такая невозможная иногда. Миссис атеистка тогда, шесть лет назад, увидев на пороге уставшего и дрожащего парня, одетого как «сраный святоша», почти выставила его обратно, наказав валить обратно к матери и не появляться у ее дома. Однако что-то упрямое в лице Элая делало его похожим на отца. То, как он терпеливо ждал, пока она перестанет крыть его самого и его мать отборными ругательствами, делало его похожим на отца. Миссис атеистка пустила его пожить на пару дней, чтобы он пришел в себя и понял, что никому не нужен, кроме своей дуры-матери, но он остался. Она-то и наметила его жизненную цель, сказав утром, пока он мыл кофейник: — Я верю в Бога. Только мой Бог дал мне при рождении достаточно ума, чтоб я могла сама выбирать, что мне делать и как эту жизнь жить. А твой? Конечно, вдалбливаемые истины не померкли в один миг, только через год Элай понял, что ничего ужасного в поцелуях с другими людьми нет, даже если ты не собираешься на них потом жениться. То есть совсем и не обязан это делать. Что можно делать что-то просто потому, что это приятно, совершать ошибки и расплачиваться за них сразу, не дожидаясь Страшного Суда. Что можно жить — жить, и не думать каждую секунду, что случайной мыслью можно дать семени греха прорасти в душе. Что душа — понятие не изученное никем, что жизнь куда богаче, многограннее и непредсказуемее, чем он мог представить. Элай устроился на работу в местный супермаркет и подрабатывал там, оплачивая свои поездки и ланчи — школу он, как бы ни хотел поначалу, не бросил. Мать звонила, приезжала, плакала, угрожала, затем снова плакала, но он так и не вернулся, и не смог объяснить потом, почему. Детская влюбленность, казалось, должна была пройти, только он все равно помнил, хоть и смутно со временем, образ того, кому попытался довериться. — А ты что ждал, что святоша тебя похвалит за то, что ты сказал? — фыркнула миссис атеистка. — Он взрослый мужик, ты, сосунок, ему как дерьмо на собачьей лапе. Даже если он педик, он бы тебя все равно послал, никаких шансов у тебя не было. Она сидела за кухонным столом, слушая, как он шинкует овощи для салата, курила тонкие дамские сигареты с фильтром и щурилась сквозь синеватый дым, клубящийся под абажуром. — Никаких? — спросил Элай, при воспоминании о Йене невольно вздрогнув всем телом. — Никаких, — миссис атеистка вздохнула, поднялась и протянула ему сигарету. Элай попробовал и закашлялся до слез, а она хрипло засмеялась и снова обозвала его сосунком. В день, когда он впервые нажрался, — на первой студенческой вечеринке, — миссис атеистка хохотала тоже до слез, наблюдая, как его трясёт рядом с толчком. На утро она дала ему шипучку от похмелья и сказала, что в следующий раз он будет спать на улице. Элай драил унитаз, старался не дышать слишком глубоко и думал, что пить больше не будет. Конечно, выпивать он не перестал, но уже не до такой кондиции. К концу учебы Элай резко вытянулся в росте, раздался в плечах, отпустил волосы и выбрил висок. — Вот это ляхи! — одобрительно воскликнула миссис атеистка, увидев его в одних трусах ночью на кухне. — И спина. Ты мужиком когда стать успел, сосунок? — Пока ты каналы на приставке листала, — хмыкнул Элай. — Будешь мороженое, развалина, или я съедаю? С миссис атеисткой они жили душа в душу: отец на горизонте почти не появлялся, как и всегда, посылал открытки с Рождеством и днем рождения, мать иногда заезжала, но долго в доме находиться не могла и торопилась обратно, подавленная властной аурой свекрови. Все было хорошо, пока она не нашла какого-то Захарию старше себя на десять лет и не начала капать на нервы просьбами прийти на обеды-ужины. Потому что дети должны чтить родителей. И вот теперь игнорировать не получалось, потому что она собралась замуж. — Езжай, — сказала миссис атеистка. — Поржешь над этими придурками. Торт поешь, праздничного ягненка. Езжай.

***

Дом не изменился с того времени, остался в точности таким, каким он его помнил — простая, аскетичного вида, мебель, картины с подсолнухами и астрами, белье, висящее на веревке за окном гостиной на заднем дворе. Только вот его спальню переделали в детскую — мама, в свои сорок два еще планировала детей. — Я постелю в гостиной, — запорхала она, засуетилась, Элай не стал ей мешать, пусть делает, как хочет. — Кто вас будет венчать? — спросил он, и застыл, глядя, как ветер вспенивает простыни за окном, когда она ответила: — Йен. Ты его, наверное, помнишь, он только приехал к нам, когда ты пошел в выпускной класс. Сьюзан родила чудесного мальчика, так похож на отца! Всю ночь Элай убеждал себя, что все должно пройти безболезненно, кому какое дело теперь, что там было шесть лет назад: Йен его, может, и не запомнил даже. Но, стоило ему увидеть издалека знакомую фигуру в черном облачении с «ошейником» — колораткой, как называли воротник-стойку священнослужителей — как сделалось не по себе до такой степени, что воздуха стало мало. Венчание проходило на открытом участке за церковью, где поставили скамьи и стулья, соорудили арку и украсили ее цветами, притащили кафедру, и Элай мог просто сесть на скамью в последнем ряду, оставаясь незамеченным для него, но подошел первым. — Вы все так же крестите младенцев и отпускаете грехи? — спросил он, протягивая руку для рукопожатия и чувствуя, как слова застревают в горле, а жаркая адреналиновая волна затапливает сознание. — Элай? — улыбнулся Йен, и в голосе его не было осуждения, как во взглядах прихожан, которые ощущались спиной. — Вот уж кого не ожидал тут увидеть! Мне казалось, вы с матерью порвали все связи, но я рад, что ты приехал. Если хочешь, можем потом поговорить, я бы с удовольствием узнал, как сложилась твоя жизнь после отъезда. Элай искренне хотел, но не мог сдержать язвительности: — Там ничего интересного. Учеба, работа. Не беспокойтесь, на вас больше не дрочу. Элай улыбнулся еще раз, снова показательно-ядовито, и направился к скамье, оставив Йена стоять у арки. Злило все, особенно то, что он спустя столько лет так реагирует на встречу, а Йен за это долгое время его отсутствия стал только лучше. Взрослее, увереннее, голос — ниже, будто он курит, лицо уже не так светится изнутри, стало жестче, что тоже пошло на пользу. — «И сказал Господь: за то, что дочери Сиона надменны и ходят, подняв шею и обольщая взорами, и выступают величавою поступью… в тот день отнимет Господь красивые цепочки на ногах и звездочки, и луночки, серьги, и ожерелья, и опахала, увясла и запястья, и пояса, и сосудцы с духами, и привески волшебные, перстни и кольца в носу, верхнюю одежду и нижнюю, и платки, и кошельки, светлые тонкие епанчи и повязки, и покрывала», — процитировал голос рядом, и Элай узнал одну из маминых знакомых, которая раньше часто бывала в их доме. Женщина смотрела на проколотый септум с отвращением, потом опустила глаза на его пальцы в кольцах. — Там про церковь говорилось, если вы забыли, — сказал Элай, откидывая капюшон худи и демонстрируя еще проколотое ухо. — Нельзя же так буквально все воспринимать. — «От красоты твоей возгордилось сердце твое, от тщеславия твоего ты погубил мудрость твою», — продолжила женщина. — Элай, ты прельстился… — Иди ты в очко! — произнес он негромко, но твердо, и женщина, задохнувшись от возмущения, отсела подальше сама. Спасибо миссис атеистке — научила говорить все, что думаешь, и не стесняться этого. Если человек не утруждается соблюдать правила приличия и нарушает твои личные границы своим личным мнением, которое никто не спрашивал, то почему ты должен его выслушивать? Церемония длилась долго. Элай подавил в себе желание достать телефон и начать рыться в соцсетях, приходилось слушать проповедь и наставления «молодым», рассматривать простое платье матери и ее Захарию, который антипатии не вызывал, но и особой симпатии тоже, упорно избегая взгляда в сторону фигуры у кафедры. Жена пастора сидела в первом ряду, с ребенком на руках, мальчик в самом деле — вылитый Йен, только круглощекий. Элай пытался найти в Сьюзан ту веселую девушку, какой ее запомнил, но ничто больше не напоминало в ней той юной, с горящим взглядом спутницы пастора. Теперь это была бледная, задрапированная в слои ткани женщина, казавшаяся ровесницей его матери, хотя была моложе мужа, а Йену в этом году, как он помнил, должен был исполниться тридцать один. Ни грамма косметики, как и у многих прихожанок, несколько раз обмотанная вокруг шеи косынка, теннисные туфли. Элай сравнил ее с миссис атеисткой, которая в свои годы исправно посещала парикмахера раз в две недели и не могла выйти в магазин, не накрасив губы. Как мог Йен жить с такой женщиной? Дело было не во внешнем облике. Как он мог жить с такой пресной, рафинированной, правильной женщиной? Не мог. Не жил, а существовал в этом пузыре из святости, куда не в силах был просочиться ни один микроб. И Йен явно не был готов, что в этот пузырь проскользнет смертельная и скоротечная болезнь в лице Элая, который вечером, столкнувшись с ним за церковью, не обошел, а толкнул за угол и впился в его губы. Элай и не ждал, что ему ответят, но ответили — жадно и отчаянно, будто этого и хотели, и он внезапно, как открытие, осознал смысл сказанной тогда фразы про камень преткновения. — Я приду сегодня ночью, не запирай двери, — сказал Элай, отпуская его. Дома мать накрыла праздничный стол, он посидел со всеми ради приличия и торта, потом вымылся до скрипа, растирая кожу мочалкой, натянул чистые джинсы и футболку, и вышел. К церкви добрался, когда все должны были спать, толкнул дверь, вошел в темное помещение — только в нишах по всей правой стороне горели свечи. Левую сторону занимали огромные широкие окна, которые на ночь занавешивались тяжелыми шторами, между ними торчали треножники и напольные вазы с цветами. Классического алтаря, как у католиков и некоторых ответвлений от протестантской церкви не имелось, только возвышение в конце зала с кафедрой у одного края, и пианино, на котором играли псалмы, у другого. Элай, различив сидящего во втором ряду Йена, прошел к нему и сел рядом, слушая, как потрескивает свечной огарок в нише. — Я женился и уехал сюда, чтобы спрятаться от себя, — сказал, точно оправдываясь, Йен. — Я люблю свою жену и сына. — На любовь нет монополии, — фыркнул Элай. — Представляешь, можно любить нескольких людей разом абсолютно одинаково. Даже нескольких женщин или мужчин. Йен провел рукой по светлому ёжику волос, сцепил пальцы и опустил голову. На нем была обычная, будничная рубашка с закатанными рукавами и джинсы. — Меня чуть не исключили за связь с сокурсником из академии, отец умолял руководство оставить меня доучиться и забыть об инциденте. Моя семья — протестанты чуть ли не в пятом поколении, прадед был одним из первых миссионеров. Естественно, это был удар для всех. После учебы я женился на Сьюзан, с ней мы ходили в одну церковь, я поступил на служение и меня назначили сюда. Через год переведут в другой приход, но я не хочу уезжать — здесь тихо и спокойно, здесь нет искушений. Не было, до этого дня. — Мы притягиваем то, чего боимся, — Элай уронил руку на его колено. Йен вздрогнул и посмотрел затравленно, больным зверем: — Мы же в церкви. — Это просто место, которое мы наделяем смыслом. Если следовать твоей логике, то если ты будешь ебать свою жену в комнате, которая прямо за этой стенкой, то ты тоже оскверняешь святое место. — Мы не спим вместе. Только иногда, потому что она хочет еще одного ребенка. Но я все равно люблю свою жену. — Так люби. Элай подался к нему, тронул живот, опустил руку на пах и усмехнулся в губы, почувствовал под плотной тканью оформившийся стояк. Стащил с себя джинсы с бельем, оторвался на миг, чтобы скинуть футболку, и сел на колени Йена, который наклонил голову и втянул в рот его твердый сосок. Сжав спинку скамьи до боли в пальцах, Элай двинул бедрами, потираясь промежностью о жесткую джинсу, от возбуждения встал не только член, но и волоски на руках. Йен, точно обезумев, то прикусывал кожу на груди, то целовал, то зализывал саднящие и покрасневшие следы, проводил языком от ключицы до шеи, и когда Элай потянул замок на молнии вниз и вытащил его член, впился в губы. — Подожди, — произнес Элай, нащупал рядом одежду и резинку в кармане. Преимущество длинных ног состояло еще и в том, что удобно было трахаться даже в такой позе: лицом к лицу и сидя, можно было упираться ступнями в пол и держаться за спинку скамьи. Элай держался за нее одной рукой, второй за плечо Йена, который спустя некоторое время уложил его на скамью спиной. Гладкое дерево, затертое благоговейными задницами сотен прихожан за все время существования этого здания нагрелось от жара его тела и казалось углями. Одну ногу Элай закинул на плечо Йену, второй уперся в пол, руки нашли применение так же быстро, поглаживая яйца, и иногда, когда Йен выходил из него наполовину, растянувшуюся вокруг его члена плоть. Смазки, что была на резинке, и слюны не хватало для полного комфорта, но ему все равно понравился отголосок боли, отдающийся по всем внутренностям. Каждый раз, когда к промежности прикасалась джинса, Элай задерживал дыхание, готовый кончить от этого ощущения сухой ткани на раздраженной влажной коже. Йен просунул руку под поясницу, притягивая его ближе, и смотрел на него, пока не глянул вниз, на то, как рука Элая гладит обрезанный член, а затем сжимается вокруг лишенной крайней плоти головки. Элай откинул голову, свесив ее со скамьи, развел бедра как можно шире и кончал, зная, как предельно открыто выглядит сверху, но не стал ловить остаточное удовольствие от того, как член проезжался по простате, оттолкнул Йена, вынуждая его отодвинуться, сдернул резинку и наделся на него ртом. Йен застонал, зарылся пальцами в волосы Элая и погладил большим пальцем уголок его губ, сомкнувшихся у основания члена. Элай двинул головой назад, мазнул головкой по сомкнутым губам, пощекотал уздечку язычком и добился хриплого: — Пожалуйста! Элли… Одеваясь потом, Элай глянул на ошеломленного, еще не пришедшего в себя после разрядки Йена: — Иди к своей любимой жене, святоша. Если захочешь — после такого. Утром я уезжаю, в десять пятнадцать. Если вздумаешь проводить, то ты знаешь, где я живу. Из церкви он выходил с чувством, точно ему отпустили все грехи — отчасти, так оно и было. Он сделал, что должен был, он превзошел себя по части ломки запретов, а дальше дело было за Йеном. Слабым, как оказалось, ведомым, не имеющим своего мнения Йеном, который наставлял паству на путь истинный. Но ведь когда-то случаются и исключения.