the times they are a-changin'

В длинном темном коридоре тишину разбивает звонкий стук каблуков о кафель. Из тянущейся череды лампочек рабочая только одна - в конце - над деревянной дверью с облупившейся белой краской. Отдающийся эхом стук собственных шагов затихает. Роджер останавливается, его рука замирает над круглой медной ручкой. Закрывает глаза, глубоко вдыхает, выдыхает, поправляя спадающий с плечей халат. Открывает дверь. Роджер никогда не любил больницы (а кто их любит?) Скрипящие железные кровати с впивающимися в спину и одновременно проваливающимися матрасами, мертво-белыми стенами, здесь - решетчатыми окнами без ручек. Роджер не хочет во все это верить, в эту черствую действительность, он, присаживаясь на скрипучую койку, вслух напоминает Сиду о той поездке за город, когда у них никого не было кроме них самих, ночного августовского неба, усыпанного яркими созвездиями, нежного утра с пастельным небом и крохотного деревянного домика. Где в нагретой полуденным солнцем спальне приятно пахло соснами, матрас на полу, пара прибитых полок (с книгами великих классиков обесцененных школьной программой), на небольшой кухне в углу лестница на пять ступеней и люк в потолке - выход на чердак. Напоминает Сиду о том, как в первый раз он остались один на один. Когда вокруг было спокойно и безопасно, и ничего не страшно. По пойманному мельком взгляду, Роджер понимает, что здесь Сид впервые в жизни чувствует себя настоящим. Здесь не надо притворяться, в мире, где абсолютная тишина вместо фонового шума машин, где пахнет детством, в его мире. Осторожно обнимает Сида, когда тот, смотря ему в глаза, тихо всхлипывает, утыкается макушкой в его грудь и полностью расслабляется. ... Роджер никогда не любил чужих взглядов, особенно вскользь встречающихся в общественном транспорте. Кто может знать, какие мысли в них скрываются. Отрощенная челка спасала его от нежелательных столкновений. Заколов ее, обнажив свой лоб, свои глаза, свою душу он был готов к принятию безоговорочного поражения. Глаза в глаза. Бездонные, Безумные, счастливые. Сидово лицо в его руках, будто фарфоровое блюдце. Боится не удержать, поправляет виток смольных кудрей за ухом. Трижды остывший и всеми забытый утренний кофе стоял на столе, с рисунками причудливых маслин изображенных на скатерти. Этот стол помнил того, другого Роджера. Недовольного, зажатого ребенка - Джорджа Уотерса. Солнечные зайчики бегают по деревянным стенам загородного дома в котором Роджер надеется когда-нибудь встретить свою старость: сидеть утопая в потертом кресле, чинить вечно разваливающееся крыльцо, чистить клумбу от разрастающихся сорняков, со стареньких яблонь собирать по осени яблоки и настаивать на них кальвадос. Никому не нужен, ничего не светит. Что может быть прекраснее безмятежного спокойствия? А теперь этот же потертый стол наблюдает за тем, как они сидят на полу. Весь мир состоит из мягких очертаний, все в расфокусе. Так близко лицом к лицу, что любая четкость пропадает. Легонько трутся носами, как эскимосы и жмурятся от счастья. ... Снова тишина воцарилась в палате, и Роджер, опомнившись от воспоминаний, обнаруживает у себя на коленях, ворох кудрей, незаметно сползший с плеча во время рассказа. Убирая волосы с бледного лица, он проводит ладонью по мягкой щеке, влажной от слез.