Молитвы о моем отце

Зима в этом году выдалась очень теплой. Заморозки были всего лишь по ночам, что Федор Михайлович замечал лишь от того, что выходил на улицу раскуривать табакерки, не перенося запаха дыма в доме. Он садился на высокий табурет, стучал небольшой трубкой об край подоконника, дабы вытряхнуть из нее уже старый, пропахший сыростью табак, поджигал спичку и закуривал новый свеженький. Клубы дыма наполняли двор, пахли недавно скошенной травой. Писатель громко прокашливался, потирал ладонью жесткую бороду и любовался закатом солнца в деревне. Он думал, что в эти моменты уже все спит, и только он один все видит и чувствует. Обретал особую силу январскими вечерами, окуривая двор свежим табаком. — Долго здесь будете рассиживать? — створка двери с гулом открылась, откуда послышался звонкий голосок супруги. — Анна Григорьевна, вы меня очень напугали! — Достоевский улыбнулся, зажимая в зубах трубку с почти прогоревшим табаком, — и не спится же вам? Женщина приподняла подол длинного бирюзового платья, чтобы было удобно выйти, и прошла прямо к мужу, другой рукой поправляя длинные белокурые локоны. — Пришло письмо от папеньки, Федя. Мама совсем плоха, буду ехать… — произнесла она с грустью в голосе, подойдя к мужу. Федор Михайлович только оглянулся, как понял, что в одну минуту наступила беспробудная тьма. Рано начало темнеть. Для него это показалось плохим знаком. — Я должен ехать с вами, Аня? — ему было тяжело поддерживать горячо любимую жену, так как таких чувств он не умел испытывать. Не удавалось столь чуткому человеку понимать близко чью-то душевную боль, а Достоевская прекрасно в этом была осведомлена. — Не стоит моя маменька таких жертв, Федя. Я поеду одна на рассвете, папа обещал прислать за мной. Ты справишься один с Любаней? Я могу ее на тебя оставить? Федор зло встрепенулся, как сыч в лесу, в которого просили камень. Камень недоверия. Ему в один момент стало страшно, ведь всегда детьми занималась Аня, но он должен был оправдать ее ожидания. — А то, Аннушка! А Федька и Алешка? Их ты с собой увезешь? — писатель пригладил бороду и потрепал жену за плечо, нервно улыбаясь. — Малы они совсем, оставлю их у тетушек своих, а Любонька пусть здесь будет, у нее школа и подружки. Да и тебе, старику, чтоб не скучно было, — Анна Григорьевна накрыла мягкой ладонью щеку мужа и нежно поцеловала его холодный лоб, — пойдем в дом, измерз уже весь. Мужчина приподнялся и подхватил жену на руки, звонко рассмеявшись. Она была для него словно нежная белая роза в запущенном старом саду, он берег ее как собственное сердце, как самую ценную и дорогую Божью благодать. И во всех вечерних молитвах он просил Бога лишь о её здравии, да о здравии своих малых детей. Супружеская постель была уже расстелена, свечи приглушены. В комнате пахло ладаном. Белые простыни отдавали свежим крахмалом и свежестью. Федор уложил жену на постель и принялся снимать с нее одежды, коих было достаточно много. Муаровое платье с небольшим кринолином плавно поползло вниз с оголенного тела женщины. Мужчина прикасался к ней очень нежно, сдерживая свою грубую натуру, словно боясь причинить боль. Она лишь слегка постанывала под его незримым напором и отвечала на резкие поцелуи, которые рывками оставляли влажные следы по всему телу. Вошел он в нее сзади грубо, перехватив громкий крик сильной ладонью, что зажала ее маленький рот. Толчки были прерывистыми и размашистыми, Федор хватал жену за небольшие груди, мял их в руках и постанывал ей в такт. Когда, изнемогая от удовольствия, он излился в нее, то за спиной услышал громкий детский крик. Достоевский нервно натянул брюки и обернулся. Люба стояла в дверях и испуганно зажимала рот ладонью. — Федя… — Анна Григорьевна, изнемогая, повалилась на кровать и прикрыла от стыда лицо большими подушками. — Папа, что вы только что делали с мамой? Ей не было больно? — белокурая девчушка вся дрожала, но не сдвинулась с места. Она шла пожелать родителям спокойной ночи, зная, что мама утром отправляется с братьями в долгую дорогу, но увиденное повергло ее в шок. Девочка не могла понять, приятный ли это был шок, так как что-то тягучее разливалось внизу живота, отдаваясь в паху. Дыхание сбилось, маленький локон белых волос прилип к влажному маленькому лбу. — Что ты, малышка… — Федор Михайлович нервно засмеялся, надеясь, что за кучей одежды дочка только слышала, но не видела происходящего. Он даже представить себе не мог, как нужно вести себя в подобной ситуации. Федьке и Лёшке было бы намного проще объяснить это, нежели уже взрослой дочурке. Федор Михайлович не знал, как нужно правильно разговаривать с девочками. Из своего далекого детства он помнил, как отец бил розгами сестер за непослушание. И ему, Достоевскому-младшему, проще было бы таки сделать, отлупить Любку и прогнать прочь, тираничные гены давали о себе знать, но он сдержал себя в руках. — Ступай, дочка, к себе в комнату. Я сейчас подойду, — сердито произнес отец, дрожащими руками застегивая примятый ворот накрохмаленой рубахи. Девочка развернулась и плавными шажками потопала в детскую. — Не волнуйся, Аннушка, я проучу ее, чтоб не смела без стука в отцовскую комнату являться, — сурово пробормотал писатель и направился за дочкой вслед. Анна Григорьевна задула свечи, подошла к окну, где стояла миска с родниковой прохладной водой, умыла лицо и, переодевшись в ночное, улеглась в постель. В этот вечер, как ей думалось, молиться было совсем грешно. Любка забралась с ногами на кровать. В ее голове кружил вихрь непонятных ей мыслей. Она знала, как мужчина любит женщину, знала, от чего на свет рождаются дети, но увидеть это воочию ей было страшно. Папка был явно груб с нежной мамой, учитывая ее возгласы. И так было не первый раз, она стояла за дверью их спальни и подслушивала. Сегодня же дверь случайно открылась. Ей было очень стыдно, она знала, что отец ненавидел, когда ему хоть в чем-то мешают, поэтому страх пробирал сейчас ее юное тело. — Дочка, — Федор Михайлович, опустив голову, вошел в комнату, — то, что ты видела или слышала, это… Когда ты вырастешь, то твой муж будет любить тебя так, как я люблю твою маменьку… — видно, что слова давались ему очень тяжело, — а сейчас… пока ты еще мала, не бери увиденного в голову. Чтоб не было дурных и грешных мыслей, лучше помолись. И за меня тоже. Вот такой он был, папка! Сильный, смелый, но богобоязненный. И всю ответственность перекладывал туда, на высшие силы. Ему было сложно с дочкой говорить, а мысль о том, что Аня с сыновьями завтра уезжают на неопределенный строк теперь его действительно страшила. — Папенька, а женщинам всегда приятно? — Люба подтянула ноги под себя и с интересом уставилась на смятенного отца. Он нервно сглотнул и почесал затылок. Вопрос был сложен тем, что женщин у него хоть и было немало, но он ни у кого не интересовался: приятно или нет. И вообще, что значит, «женщине-приятно»? Как будто это делается для ЕЁ удовольствия, чушь какая… — Скорее всего, — коротко ответил он, — узнаешь от мужа, когда вырастешь. На этом все, — он уже направился к выходу, как услышал звонкое «А если не пойду замуж? В девках останусь, да девок щупать буду!» Любка громко засмеялась, осознавая тягучие ощущения внизу живота от шальных мыслей. Отец не выдержал и резким рывком влепил звонкую пощечину дочке. — Дура! Спать! Завтра в церковь пойдем, будут драть тебя там, как козу Сидорову за твои слова! Он выскочил из комнаты, оставив ревущую дочку наедине со своими мыслями. А она долго не могла понять, почему дура-то, раз папе можно… Он же не дурак?..