Боль пахнет фиалками

Любовь причиняет слишком много боли, — он понял это уже давно, заметив долгий, больной взгляд отца куда-то в пустоту, судорожно комкающего в руках пахнущий фиалками шелковый платок.

      Фиалки — фиолетовые, голубые, маленькие, крохотные, исполинские, неожиданно розовые, с прожилками, без прожилок, с пушистыми листьями, гладкими листьями — были её второй после него страстью.       Трандуил посмеивался, всегда посмеивался, когда видел, с каким трепетом ухаживает она за ними, как целует их, бережёт, словно малых детей.       — Они тебе дороже меня, моя госпожа?       — Злой!       И он с упоением и восторгом целовал её смеющиеся губы, от которых тоже странным образом пахло именно этими цветами.       Других запахов она не признавала. Видя, как любуется он на её обнажённое удивительной красоты и изящества тело, нарочно медленно проводила тонким пальцем по ключицам, по острым скулам, чтобы ярче, сильнее, ближе был фиалковый дурнопьян.       А он впитывал его в себя, как губка — воду, как память — события, наполнялся им, и без него жить уже не мог. Горячее вина было это, горше рябиновой ягоды.       Только в этом запахе, исходившем от её нежных рук, мог он найти покой и забвение, счастье и отраду, и странным, диким казалось то место, где ветер не пах фиалками.       В последнюю их ночь она особенно долго плела косы: расчёсывала, расплетала, собирала, снова расчёсывала. Трандуил, видя это, сжал её плечи, под сиреневым шёлком спрятанные, наклонился к шее, от которой — тепло и фиалки:       — Что с тобою? Подняла в ответ грустные глаза, сжала руку:       — Мысли. Дурные мысли…       Подхватил в ответ — невесомая, что твой пух, лепесток фиолетовый — положил на белоснежные простыни — волосы разметались по подушкам.       Долго шептал, целуя всю её — от податливых тёплых губ до родинки на колене — что страхи напрасны, что нет ничего, что могло бы разрушить их счастье. Она плакала в ответ, верила и не верила и крепче прижималась к нему. Фиалковая, пьянящая.       И в гробу такой же осталась: пахло от запястья, к которому склонялись, чтобы в последний раз почтительно поцеловать, фиалками; теплом и нежностью пахло.       В ту же ночь бесконечно длинные клумбы с этими цветами вытоптали по сухому приказу Владыки; камня на камне не оставили, засадили дурными да высокими кустами шиповника, которые скоро перебили фиалковый ветер, принесли в чертоги свой приторный запах.       Пахло ею по-прежнему упрямо лишь в забытой спальне, которую заперли на замок в день похорон. Здесь всё, вся прежняя жизнь осталась: забытый гребень, раскрытая шкатулка с безделушками, оброненная на пол лента.       Долго, долго собирался Трандуил с духом, прежде чем войти в комнату, где не было ничего, кроме памяти и боли. Сжав губы, повернул ключ, окинул взглядом покои.       На мгновение — страшный морок: вот-вот выскочит она из своего убежища, со смехом кинется на шею, обдаст фиалковым ароматом, обожжёт поцелуем.       Но не было ничего, кроме тишины и пыли, толстым слоем лежавшей на вещах. Ничего, кроме фиалок.       Не помнил Ороферион, как долго пробыл в этой спальне. Очнулся уже в привычном полумраке коридора, ведущего к его собственным покоям, и ветер донёс едва уловимый — не шиповника — аромат.       В руке крепко, намертво, зажат был её фиолетовый платок.