Осколки

      Этого не должно было случиться.       Не должно.       Но вместе с тем я, наверное, в душе знал — он сдастся. Он позволит.       Я не хочу в это верить.       Я держу Хэйтема на руках и не хочу верить, что его больше нет. Мои пальцы обжигает его кожа. Он еще теплый.       — Нет, пожалуйста, — мой голос дрожит.       Боже, какой он легкий…       Я стою на коленях в грязи, и дрожь пробирает меня то ли от холода, то ли от чего-то еще. Голова Хэйтема безвольно свисает с моей руки. Он лежит, как подстреленная птица, как падший ангел, который разбился о камни. Я смотрю на его застывшее лицо — губы приоткрыты, глаза пусты. Хотя, мне кажется, жизнь исчезла из них очень давно — последнее время я все чаще видел его слишком уставшим, апатичным.       — Хэйтем, — мне хочется его встряхнуть, заорать, но я не позволяю себе этого и только бережно прижимаю его к груди.       — Открой глаза, Хэйтем, — зову я. Будто не понимаю, что он не откроет.       Мне тяжело дышать. По правде говоря, я не хочу дышать. Слишком больно, каждый вздох — как иглы в горле.       — Хэйтем, пожалуйста, — прошу я. — Поговори со мной. Поговори! Помнишь как ты… как мы… Прости за то, что я наговорил тебе тогда! Прости меня!       В ушах стоит собственный крик: «Это все ваша слабость!». Я не должен был этого ему говорить. Не должен. Губы соленые, но мне плевать. Я только хочу, чтобы он меня слышал. Я обнимаю его и глажу по голове. Он теплый. Еще теплый.       — Я не хотел, правда.       Каждый день причиняет мне боль. С самой первой минуты, что мы с ним знакомы.       — Давай. Вставай. Открой глаза, открой, — я провожу рукой по его лбу, отмечая шрамы. Он не дышит, не шевелится. А я все жду, что он слегка отпихнет меня.       Всего пару дней назад я мечтал, что обниму его. А теперь он лежит на моих руках. Бережно перекладываю его. Почему-то мне хочется, чтобы ему было удобнее.       В глазах все то мутнеет, то возвращается к прежней четкости.       — Зачем ты позволил? Зачем? — я провожу рукой по его щеке. — Я же знаю, ты мог победить.       Мне хочется одернуть себя — я по его глазам, когда он уходил, видел, что он не хотел.       — Это все из-за меня, да? Тебе совсем не надо было меня спасать, — завожу прядь волос ему за ухо. Чувствую, что вот-вот сорвусь. Чувствую, что мне что-то обжигает лицо. Что-то влажное.       — Зачем ты это сделал, зачем?! — я повышаю голос. — Я того не стою! Не стою, дурак, ты слышишь?!       Закрываю глаза. Слизываю соль с губ. На секунду мне кажется, что в следующее мгновение я умру, а он будет жить.       — Зачем ты это сделал?!       В порыве бессильной ярости мне опять хочется встряхнуть его, и я все-таки слегка делаю это, но тут же, извиняясь за свое кощунство, прижимаю его к груди.       — Я люблю тебя, — говорю я и касаюсь своим лбом его. — И всегда любил.       Мне снова показалось, что он откроет глаза и скажет: «Так почему ты молчал?»       — Прости, что никогда не говорил тебе, что должен. Прости.       Я не хочу. Я пытаюсь заставить его ответить мне, хотя мозг отчетливо долбится в череп: Он умер! Его нет! Его больше нет у тебя!       — Знаешь, раньше… — я опять начинаю говорить с Хэйтемом, не замечая, что снова глажу его, перебирая волосы. — Раньше ты всегда давал мне силу что-то делать. Я верил в тебя. Всегда верил. Хотя иногда мне казалось, что тебе слишком тяжело или что ты делаешь ошибку… Прости за то, что я сомневался в тебе. Все мы делаем ошибки, правда?       Меня будто кто-то бьет ногой по груди. Я с нажимом вытираю мокрое лицо.       — Ты давал мне силы жить дальше, хотя больше всего нуждался в них сам. Прости меня… В первую очередь прости за то, что я тебя любил. И, наверное, буду любить всегда.       Я прижимаю его к себе еще плотнее, утыкаюсь лицом в его плечо и только сейчас замечаю, что плачу. Мне казалось, я уже не могу плакать после всего, что со мной случилось. Что с нами случилось. С ним.       Я еще чувствую его запах. Запах, который я так любил.       От него пахнет дорогим парфюмом, виски, иногда бумагой и морской солью. Я зарываюсь поглубже, надеясь сохранить этот запах. Чувствую кожей его волосы, ткань его рубашки, мягкость его шеи. Мой нос касается пятна крови, но мне наплевать. Я просто аккуратно закрываю рану, ставшую смертельной, и меня вдруг окутывает.       — За что он так с тобой, этот мелкий говнюк, за что?!       Вдруг доходит:       — Из-за меня… Это все из-за меня… Почему я не убил его тогда!       Прости, Хэйтем. Прости меня. Мне хочется поверить в бога ради того, чтобы знать, что где-то там, на небесах, он меня слышит. Слышит, и у него наконец появились крылья, которые он заслуживал иметь. Даже если они будут с черными пятнами.       — Я люблю тебя, — словно обезумев, я наклоняюсь и слегка целую его в приоткрытые губы.       Боже, сколько лет я скрывал? Наверное, с самой первой минуты.       — Прости, что я накричал на тебя, — шепчу я, оторвавшись. — Но я не мог сдержаться. Каждый раз, когда я думал о том, что ты и она… Мне хотелось умереть, Хэйти, честно!       Он не знает, и уже никогда не узнает, что в первый раз, когда я узнал о том, что они вместе, я напился, разнес половину трактира, подрался с кем-то и выплатил штраф, чтобы меня выпустили. Но хотел ли я, чтобы меня выпускали? Я не знаю.       Воздуха чертовски мало.       — Хэйтем, помнишь, как я тебя разбудил, а ты в меня сапогом кинул? Кинь, пожалуйста, еще раз… Кинь, слышишь?       Естественно, он не кидает, только разрывая мне сердце.       — Кинь, старый змей, кинь… Ну стукни меня, стукни, за то что я тебя поцеловал, — я уже не соображаю, что несу.       Мне кажется, это длится вечно.       — Ты обещал! — ору я в пустоту. — Ты обещал, что справишься, что преодолеешь себя!       Мои пальцы холодеют. Я тихо покачиваю Хэйтема, словно надеюсь убаюкать его.       Он же только вчера говорил со мной. Его не может просто вот так взять и не стать.        — Очнись! — ору я. — Я же тебя люблю! Люблю тебя! Хэйтем Кенуэй, ты задница!       Сначала мне казалось, что я потерял его в тот момент, когда он впервые усвистал за Дзио. Но тогда он хотя бы был жив. Я мог поговорить с ним, даже если он не в настроении. Мог как бы невзначай коснуться его руки. Мог мечтать, что он снова обнимет меня, как тогда, на посвящении. Или как тогда, когда мы замерзли.       А теперь его нет. Нет не только у меня.       Я баюкаю тело Хэйтема на руках и просто хочу, чтобы это кончилось. Хочу выть. Хочу лечь рядом, мертвый. Чтобы больше не чувствовать ничего. Чтобы быть с ним рядом, если рай или ад существует.       — Коннор, ну ты тварь! — я задираю подбородок к небу и кричу, надрывая глотку. — Убей меня, сукин сын, а Хэйтема… За что?!       Впрочем, он и так уже меня убил. Я ложусь рядом с Хэйтемом на землю и прикрываю глаза.

***

      Я сижу в своей комнате, дома, в нашем особняке и тупо смотрю на шляпу Хэйтема. Я украл ее из его гроба прямо в церкви.       Его нет. Я должен поверить в то, что его нет.       Сегодня утром мы его похоронили.       Шляпа лежит на моей кровати, я сижу на стуле.       — Я хочу быть рядом, а тебя нет, — тихо говорю я шляпе и поправляю бинты. Вчера ночью я изрезал себе пальцы стеклом. Сначала случайно — в приступе боли и ярости саданул по окну, когда мне показалось, что в него стучит Хэйтем, а на деле стучала ветка. Потом — нарочно.       Сминая стекло в руке, я даже не сразу почувствовал боль. И не сразу понял, почему делаю это. Не сразу понял, почему нарочно режу осколком свои пальцы, почему вонзаю острый край в подушечки пальцев и ладони. Я даже не чувствовал, как горячая кровь бежит между моих пальцев, капая на пол - боль в груди куда сильнее.       Я не понимал, почему себя режу, но не мог остановиться. Только когда все это кончилось, я понял.       Я сжимал стекло, потому что наказывал свои руки за то, что не смогу больше обнять Хэйтема. Никогда.       Никогда не скажу ему того, что должен был сказать еще незадолго после встречи.       — Они забудут тебя через день, — говорю я в пустоту, обращаясь то ли к шляпе, то ли к незримому духу Хэйтема. — А я буду помнить тебя всегда.       Помнить наш первый и последний поцелуй. Можно сказать, мой поцелуй.       — Бабушка бы мне сказала «Борись, Чарли». Но я не хочу бороться, понимаешь? Мне не за что.       У меня будто вынули кусок сердца. И больно, и пусто.       — Ты просил меня продолжить твое дело, — я беру шляпу и верчу ее в руках. — Но я не хочу продолжать его без тебя.       Этот сукин сын отнял все, что я любил. Отнял Хэйтема. Я мог любить его тайно, издалека, а сейчас я могу любить разве что его трегуолку.       В голову приходит идея. Я встаю, сажусь за стол. Нахожу в сраче перо, чернила и лист бумаги. Пишу короткую записку и сую ее в карман. Растечется? Да наплевать! Беру шляпу и спускаюсь вниз.       Видя мое лицо, отец презрительно фыркает поверх газеты:       — Мужику стыдно плакать, Чарльз.       Не стыдно, если он только что потерял возлюбленного.       Я захожу в питомник, глажу всех собак. Я хочу с ними попрощаться. Беру из конюшни лошадь. Еду на площадь, прижимая шляпу Хэйтема к груди. Спешиваюсь, передаю почтальону записку, оплачиваю.       — Отнеси в поместье Дэвенпорт.       Захожу в таверну, сажусь на стул. Остается только ждать. Надеюсь, что почтальон найдет его быстро.       В записке всего несколько слов.       «Сделай это. Покончим с этим раз и навсегда.»       И ниже — адрес таверны.       Мне остается только ждать. Надеюсь, совсем немного.       Хэйтем, я иду к тебе.