Половодье

      2 апреля       Сегодня погода совсем весенняя, ветрено и сыро. Капель. По улице ходить невозможно — так развезло. Сапоги мои пора отдать в починку. Спал плохо. В. Г. советует тёплое молоко с мёдом, но мёда у меня нет. Обещал достать. Трое сегодня с утра выписались: тот контуженый подполковник, Николай Николаевич и корнет Д. Первый к службе больше не годен и возвращается домой, а двое последних вернутся в эту свою ужасную мясорубку где их, может быть, убьют. Почти год я здесь, а всё не могу привыкнуть. Неблагодарная в какой-то степени работа. Милого М. переводят в другой госпиталь, куда-то южнее, а почему? М. говорит, что не знает, но, может, чего-то и недоговаривает. Он страшно расстроен, да и я после этого известия нахожусь в подавленном состоянии и не знаю, чем утешить его. Прошлись с ним по парку, несмотря на непроходимые лужи вперемешку со снегом. Конечно, промочили ноги, но зато он позволил взять себя под руку и, кажется, даже не заметил. Я не влюблён в него, М. — милое лёгкое увлечение, одно из многих, которому изначально не суждено перерасти в нечто большее, а только — слегка скрасить мои дни. И всё же я буду скучать по разговорам с ним и его рассудительности, по совместной работе. Он был лучшим помощником, которого только можно желать. Уезжает он через неделю. У нас по-прежнему холодно, здание не прогревается в достаточной мере. Всё время мёрзнут руки. Потом пили с М. и В. Г. чай и сушили сапоги у печи, но удовольствие моё было слегка омрачено предстоящей разлукой с М.       Да, к вечеру привезли нового раненого, артиллерийского поручика. Огнестрельное в грудь, большая кровопотеря, пневмоторакс, гемоторакс. Он совсем плох, но в сознании. Кое-как в лазарете ему оказали первую помощь, а потом направили к нам. В. Г. не понимает, для чего — ясно, что он не жилец. Его упрямая уверенность отчего-то вызвала у меня раздражение и досаду, и я даже позволил себе резкость. Раненого очень жаль. Он красив, несмотря на бледность, крайнее измождение и расхристанный вид. Ведёт себя сравнительно тихо, но, видно, ему очень больно: смотрит, будто ничего не замечая вокруг себя. Только на секунду, когда я склонился к нему, взгляд его сделался осмысленным. Зелёные глаза. Молодой. В. Г. и прочие собравшиеся говорили о его состоянии и о прогнозе в таком откровенном смысле, будто он уже мёртв или, по крайней мере, без сознания, вовсе не стесняясь. В конце концов я вышел из себя и отослал всех, кроме М. Оперировал, ни на что не надеясь, но вложил все свои силы. Когда М. дал ему наркоз и он уснул, лицо его, лишённое печати страдания, оказалось ещё красивее. Кажется, очередная неуместная влюблённость. Шансов почти нет, но мне принципиально хочется сделать всё возможное и невозможное, чтобы спасти его. Все, и даже М., склоняются к мнению, что я зря трачу время и только мучаю его. Как бы то ни было, сейчас он спит. Я и сам страшно вымотался, и только усилием воли заставляю себя записывать. Что будет завтра?..       4 апреля       Вчера было не до записей, и мне пришлось пропустить день. Раненому, которого привезли второго, хуже. Снова кровь, температура понизилась. Отчего-то я принимаю его состояние слишком близко к сердцу. Позавчера я спас его от немедленной смерти, но тем самым продлил его мучения. И тем не менее вчера я почти весь день провёл у него, делал всё, что в моих силах, только ненадолго уходил к другим, и даже провёл одну несложную операцию, пустяк, непроникающее ранение. Потом снова вернулся к поручику. Он задыхался, хватал меня за халат. Потом успокоился. Пункция как будто помогла. Странно, но мне прежде не доводилось испытывать того, что я испытываю рядом с ним. Я давно уже потерял всякую способность к сочувствию, и вообще всякую чувствительность. А тут, глядя на него, я чувствую, как и у самого начинает болеть грудь. И какие чудесные у него всё-таки глаза. Стыдно сказать, но когда он стонет, это пробуждает во мне неуместные мысли, вот уж чего не ожидал. И жалость, от которой моё сердце разрывается. И всё же влюбляться в своих пациентов — не слишком ли? Я уже не в том возрасте, чтобы себе это позволить. Тем паче, в таких, что уж там, почти безнадёжных. И всё же бросать его я не намерен.       Остальные к моим попыткам спасти его относятся по-прежнему скептически. Дмитриев заявил, что я напрасно трачу лекарства, которых и без того мало, а нашему раненому мешаю «отойти спокойно». Прелестно. Слава богу, этот раненый находится в моём распоряжении. Зовут его, кстати, Женей, про себя мне хочется называть его только так. А лекарств действительно не хватает.       5 апреля       Тяжёлые дни. Почти не сплю. Женя медленно умирает. Поступили ещё раненые, но не такие тяжёлые, как он. Сегодня было очень солнечно. Выдалась свободная минута, стоял у окна операционной, смотрел на капель. В моё окно видно больничный парк, весь в рыхлом, стремительно тающем снегу, голые деревья. Синицы пищат. А там, внизу, под склоном, я знаю, разливается река — лёд уже сходит, мне рассказывали. Было холодно, но я открыл форточку, сразу же ворвался ветер и запахло сырой талой водой, и странная, внезапная мысль поразила меня — о нём, умирающем посреди этой весны. Одиноком, неизвестном, мимолётном эпизоде моей жизни, которому скоро суждено покинуть этот мир, и кто вспомнит о нём? Я и сам, должно быть, через полгода-год уже забуду, будто его и не было. Молодой, ему не больше тридцати, что было в его жизни? И как глупо, страшно она заканчивается — холод, серые стены, слепящее солнце. Его одиночество перед лицом смерти и уже заранее почти окутавшее его личность забвение будто бы передаются и мне, навевают меланхолию. И мне отчаянно захотелось впитать и зафиксировать всё, что я пока могу видеть, пока оно не исчезло навсегда. Смеюсь над собой, пока есть силы: если так пойдёт дальше и я стану так относиться ко всем больным, то в госпитале мне делать нечего, а прямой путь мне в литераторы. Что творится со мной, я и сам не пойму, грешу на весну — так проще. М. спрашивает, что за «настроения» владеют мной, ссылаюсь на бессонницу. Через три дня он уедет и я останусь совсем один. Вечером красный закат. Ходил гулять один.       Заходил и к Жене. И вновь мне хочется запечатлеть всё, что с ним связано, чтобы оставить хоть какую-то память. Он по-прежнему полусидит, но облегчения это, кажется, не приносит. Стал совсем слаб. Когда я вошёл, легко скомкал край простыни и закрыл глаза — на большее сил нет. Все мои манипуляции, как всегда, выдерживает стоически, но легче ли ему от них? Дышит поверхностно, часто. Рука холодная — я коснулся её осторожно, будто трогал бабочку. А между тем, у него температура. Я никак не могу спасти его. Я и так делаю всё, что могу, остальное не в моей власти. Я предполагаю единственное, что ему могло бы помочь, но у нас его мало, на вес золота, и я не имею права [несколько строк вымарано]       6 апреля       Выписали П. Н. Почти что все сёстры сбежались провожать, я видел из окна. Забавно. Уехал гоголем, и, кажется, даже доволен, что теперь сможет похвастаться ранением. В. Г. достал мёд, только он мне теперь вряд ли поможет. Холоднее, чем вчера, и работы мало. Днём немного читал Тургенева, да бросил — скучно. М., говоря со мной о ситуации на фронте, назвал германцев «ваши соплеменники». Всё же иногда он бывает невыносимо глуп и неосторожен, и, если подумать, то я даже рад, что он уезжает. А положение на фронте плачевное, и, полагаю, будет ещё хуже. Снова без толку ходил к Ж. Каждый день, проснувшись, отчего-то вспоминаю о нём и боюсь спрашивать — вдруг… Пока он жив, но уже совершенно безразличен ко всему, а это первый знак. На меня не взглянул, лицо хмурое. Только когда я, чтобы хоть немного развлечь его, сказал, что он бледен как цветок жасмина — слабо улыбнулся. Потом опять хуже. Заботятся о нём хорошо, ничего не могу сказать, но с той тихой и предупредительной бережностью, как об обречённом. Мне тяжело это видеть, хотя я и сам всё понимаю.       Рука на одеяле — белая. Тени на лице. Ресницы. Нос кажется длиннее из-за осунувшегося лица. Губы обветренные и бледные, облизывает. Попросил открыть окно. Да, голос очень приятный. Нежный. Мы с М. ещё немного повозились с ним, но всё, что мы можем — поддерживать его состояние. И всё равно оно неумолимо ухудшается.       Делал сегодня ещё две операции. У одного — осколочное в голову, средней тяжести. Другому пришлось ампутировать руку. Просил оставить, плакал, но я никак не мог. Удивительно, но того, что чувствую к Ж., не испытал. Вечером играли в дурака с В. Г. и Н. А. Проиграл, и порядочно. М. занят сборами и своим присутствием не удостоил. Может, дуется на меня после дневного разговора.       7 апреля       Всю ночь думал о Ж. Чуть не пошёл проверить. Удержался. Чем он так запал мне в сердце? Я видел и красивее. И как человека я его, в сущности, совсем не знаю. Но сознанию моему угодно облачить его во все те добродетели, что привлекают меня, сделав его почти идеалом. Быть может потому, что он никак не способен этого опровергнуть? Что ж, удобно. И всё же я не оставляю надежды спасти его, и пусть он окажется тысячу раз не тем, кем я его вижу, лишь бы был жив. Вспоминал его мягко приоткрытые губы. Взгляд у него странный и притягивающий, я такого не видел ни у кого. Теряю голову и впервые за последние несколько месяцев испытываю отчётливое желание. Потом подумал что, быть может, я рассуждаю обо всём этом, а он уже мёртв. Утром, чуть свет, пошёл проверить. Жив, но плох. Заставлял его дышать глубоко, но ему сложно. «Скучно умирать». Так мягко и спокойно сказал это «скушно», что я еле сдержал слёзы. Не схожу ли я с ума? Спросил его, не из Москвы ли. Прикрыл глаза, слабо улыбнулся. Женат? Помотал головой. С чего-то я обрадовался, как дурак, а чему? Какое мне, чёрт возьми, дело, женат ли он. Снова делал пункцию и успокаивал его, как маленького, хотя он держался спокойно. Трогательно жмурится и отворачивается. Температура. То волнение, с которым я касаюсь его нежной кожи, нельзя назвать уместным.       Днём недолго ходил гулять. Снег стремительно тает, и кое-где дорожки почти освободились от него и даже подсохли. Река действительно разлилась, затопила берег, и кусты ивняка теперь растут прямо из воды. Солнце. Кормил птиц. В. Г. наконец-то вернул мне книгу. По всему зданию сегодня невыносимо пахнет кислыми щами, и если б не необходимость работать, я бы предпочёл весь день провести на улице. Специально сходил на кухню и осведомился, всё ли у них в порядке и не испытывают ли они химическое оружие. Всё же, когда я нервничаю, характер мой изрядно портится. Как бы то ни было, к этой дряни я не притронусь. Бывший мой пациент Ник. Ник. сегодня в благодарность прислал букет нарциссов. Доставивший его денщик был очень мил, с приятной фигурой. Цветы я отнёс к Ж. и поставил рядом с его постелью. Ж. спал. Предупреждая все вопросы дежурных и соседей по палате, сделал такое суровое лицо, что вопросы отпали сами собой. Потом всё же сказал, что у себя я бываю редко и они пропадут зря. Ездил в город, отдал сапоги. Вечером немного рисовал Завьялову, пока она раскладывала пасьянс.       8 апреля       Совсем тепло. Выходил на крыльцо в одном халате. Н. А. и Завьялова курили, я отошёл от них, чтобы не дышать дымом. Промочил ноги. Со страшной силой хочется домой. Что-то там теперь делается? Вороны прыгают по снегу, подбирают ветки. Перечитываю дневник и замечаю, что в последнее время пишу почти исключительно о Ж. Сегодня у него температура, был без сознания, стонал. Руки горячие. Потом пришёл в себя, но сознание спутанное. Потом снова кровь. В. Г. говорит, что не сегодня-завтра — всё… Я принципиально не поддерживаю эти его рассуждения и ухожу. Он настаивает исключительно на облегчении. Я продолжаю действовать по-своему, но [зачёркнуто] я бессилен. Завтра уезжает М. Моё отношение к нему скачет, и я сам не знаю, жаль мне, или я рад. Во всяком случае, работать с ним легко. Но без него, пожалуй, будет спокойнее. На юге теперь теплее, чем здесь, но я не хотел бы уезжать. Эта медленная мокрая весна как нельзя лучше соответствует моему собственному состоянию. Вечером смотрел подшивку «Мира искусства» за девяносто девятый год. Не устаю радоваться, что взял его с собой.       Ж. поблагодарил меня за цветы, когда ненадолго пришёл в себя. (Кто-то успел сказать ему, чьих рук это дело, но меня не волнует).       11 апреля       За те дни, что я не писал, изменилось очень многое. О некоторых вещах я опасаюсь упоминать, т.к. если эта тетрадь попадёт в чужие руки, мне по меньшей мере будет очень стыдно. Мне и сейчас стыдно, и моё лицемерие (бесчувственность? эгоизм?) ужасают меня самого, не говоря уже о законной стороне дела, но я не жалею о том, что сделал. Однако, обо всём по порядку.       Позавчера, то есть 9-го, поздно вечером, Ж. стал умирать. М. как раз только уехал. Я в приказном порядке распорядился немедленно доставить его в операционную, и максимально бесшумно — советчиков и скептиков я в тот момент не вынес бы. Далее было три часа как в тумане. Мне ассистировала милейшая Кривцова, и с ней оказалось работать не хуже, чем с М. Впрочем, не это важно. Пришлось делать торакотомию. Надежды было мало, но прошло как будто успешно. Затем я отослал её и сделал то, о чём вспоминаю с угрызениями совести и гордостью одновременно. Я взял то, что брать не имел права, и оставил весь госпиталь без лекарства. Я мог не спасти, риск был велик, и любой сказал бы что это не поможет, но я спас его, возможно, ценой других жизней, но ни секунды о том не жалею. Если меня разоблачат, отправят на фронт, полагаю [залито чернилами полстраницы]       Вернулся к себе сильно заполночь, руки тряслись. Провалился в сон и оказался избавлен от мучительных сомнений. Утром узнал, что Ж. жив и в стабильном состоянии. Не хуже. Во всех этих событиях я даже забыл об отъезде М. Весь день заглядывал к Ж. и справлялся о состоянии. Пришёл в себя днём, ещё слабее, но в глазах уже проблеск жизни. Я весь день ходил как в тумане и ожидал разоблачения, но, кажется, обошлось. Виноватым себя не чувствую, хотя выбор сделал, несомненно, несправедливый и предвзятый, недостойный врача. Пусть. Сегодня слегка успокоился. Ж. так же, и, кажется, ухудшения ждать не стоит. Выписали раненного в голову. Снег продолжает таять. Погода пасмурная и сырая. Чтобы успокоить нервы, в перерывах между работой пью крепкий чай и рисую всё, на что упадёт взгляд. У В. Г. от такой погоды прихватило суставы, ругается. Если дано будет пережить войну — брошу практику. Не чувствую за собой права продолжать. И всё-таки я поступил правильно.       12 апреля       С утра шёл мокрый снег. Ж. лежит на высоких подушках, смотрит в окно. «Снег идёт» — шёпотом. Очень красивый в этом неярком свете. Обернулся на меня, посмотрел мягко. Благодарил. Сегодня ему ещё лучше, и я счастлив. Но и неудобно. Смотрит на меня доверчиво и светло, совершенно не догадывается о том, что я хотел бы с ним сделать, и мне становится не по себе, хоть я никогда ни полшага не сделаю в этом направлении. Чувство, что я перед ним виноват и грязен, и страшен сам себе. Но он жив, и это затмевает всё остальное. Мои желания останутся и умрут со мной.       Н. А. дали краткий отпуск. Вернётся через неделю. Сегодня ездил в город на кобыле удивительной рыжей масти. С серым небом и снегом и чёрной землёй сочетание потрясающее, как безумный и радостный взрыв цвета посреди тусклого однообразия, и даже серый рядом с ней играет и раскрывается. Почему-то вновь вспомнил о Ж. В городе грязь и много штабного офицерья. Впечатление неустроенности, тревожное.       13 апреля       Ж. по-прежнему очень слаб. А. хлопочет вокруг него и, кажется, влюблена. П. Н. уехал, так она переключилась на моего Женю. Когда его считали почти покойником, такого интереса я не наблюдал. Испытываю неудовольствие, и даже на пустом месте был с ней резок, впрочем, потом извинился. О, как по-разному я отношусь к одному и тому же со своей и с её стороны! Ревность? Пожалуй. Замечаю в себе черты, которые совсем мне не нравятся. Я должен быть благодарен ей за то, что она делает для Ж. Принесла с улицы липовых веток, поставила в воду, чтобы распускались листья. Нарциссы мои пока стоят рядом. Держала его за руку, о чём-то говорили. Предлагала написать письмо домой. Я запретил ему много говорить, но короткое продиктовать разрешил. Присутствовать не стал, поспешил осмотреть остальных и выйти, хотя специально шёл к нему. Дмитриев взглянул на Ж. и потом, наедине, поздравил меня, пожал руку. Знал бы он, какой ценой. Да и эта его тенденция высказывать где надо и где не надо свой скепсис, а потом, в случае удачи, чествовать… Предпочитаю, когда молчат. Подпоручик из 4-й палаты почти здоров, скоро выпишется.       Вечером читал газету. Хороших новостей нет. Разбирал корреспонденцию, писал письма.       14 апреля       Сегодня день на редкость тихий. Накрапывает дождь. В. Г., Завьялова и Петерсен сидят, обсуждают фронтовые слухи и травят анекдоты, преимущественно про немцев. Не выдержал — ушёл. Завьялова решила, что я оскорбился, кинулась следом, убеждала, что ничего такого… Успокоил, сказал, что пошёл проведать раненых. Кажется, она ко мне неравнодушна. У Жени неотступно дежурит А. Всё это вместе расстроило меня ещё сильнее, пошёл пройтись. Серый денёк, безвременье — то ли весна, то ли зима. Но снег всё-таки сходит, и сошёл уже порядочно. Пока ходил, размышлял, что бы такого принести для Ж., но пришёл к выводу, что это будет чересчур. А мечтать об этом, что ни говори, приятно. Вернулся, пишу дневник. Хотел было зайти к Ж., но не хочу видеть никого кроме него. Состояние у него удовлетворительное.       После обеда прибыла партия раненых, один умер почти сразу, задеты печень и позвоночник, кровопотеря.       17 апреля       Напряжённые дни, дневника не писал. Температура днём иногда переваливает за десять градусов тепла, дорожки высохли совершенно. Липовая ветка у Ж. начала потихоньку распускаться. Последние два дня не заходил к нему, но сегодня не выдержал. Показалось, что он обрадовался, но, возможно, я это придумываю. К чему? Он выздоровеет, дай бог, и уедет, и ни к чему выдумывать привязанность. Я осмотрел его и остался доволен. Стыдно сказать, как мне нравится трогать его. Говорит он мало. Смотреть на него я опасаюсь, т.к. хочу поцеловать, и боюсь, что он как-нибудь, да поймёт. Да, когда размышлял надо всем этим, понял, что М. совсем забылся. Так же, надо думать, забудется и Ж. С меня хватит и того, что я смог его спасти. Преступление моё до сих пор волнует и не даёт покоя.       Днём читал.       18 апреля       Накаркал — вскрылась моя история. Однако, без последствий. Было решено, что её истратили и не заметили, и Дмитриев ругал санитаров за недосмотр. Я слышал, но не сказал, в чём истинная причина, и только потому, что тогда бы вскрылось и моё особое отношение к Ж., а этого я ни в коем случае не хочу. Впрочем что греха таить, не хочу я и неприятностей. Трус я или нет?       Сразу после этой неприятной для меня сцены заходил к Ж. Ему теперь ещё лучше, и, глядя на него, я даже забыл о только что пережитом волнении. А. не было, и я смог провести с ним некоторое время. Ж. своим милым голосом рассказал мне, что отправил несколько писем: домой и в свою бригаду. Он невероятно обаятелен и прост, в нём нет рисовки, присущей многим офицерам. Впрочем, после таких передряг со многих временно спадает спесь. Бледность слегка ушла. О том, чтобы вставать, речи пока нет. Был приятный эпизод: поил его бульоном из чашки. Нехорошо радоваться этому, но я рад, что пока он слаб, и я могу этим пользоваться. Сестёр не было, но я спокойно мог бы позвать… Конечно, не стал. Соседи его отпускали осторожные остроты, стесняясь моего присутствия. Ж. сначала не хотел, говорил, что может держать и сам, но я убедил его. Слушается меня, как ребёнок. С удовольствием переквалифицировался бы в санитары, лишь бы иметь возможность полноправно сидеть с ним и ухаживать за ним. Нарциссы давно отцвели.       После долго бродил по коридору, храня это дивное ощущение и вновь вспоминая каждую мелочь. Тепло его в руках, и как он закрывал глаза, как мягко, тяжело и бессильно положил руку на мою, придерживая и не давая наклонять чашку слишком сильно. Потом делал обход. Пришло письмо от М. Добрался благополучно. Ответ напишу завтра.       19 апреля       Размышлял о принципах. Могу ли я назвать себя беспринципным после всего, что произошло? Признаться, до войны такой вопрос не вставал передо мной, а теперь появилось предостаточно поводов по-новому взглянуть на некоторые свои поступки. Всегда приходится выбирать. Бывают такие случаи, когда при любом выборе нельзя остаться безгрешным. Странно ли, что выбираю я то, что мне ближе? Всякий опирается в первую очередь на свои вкусы и представления о правильном и неправильном. Всякий — в какой-то мере эгоист. Вразрез со своими принципами я не пошёл. Разве что потерял необходимую для врача бесстрастность. Но это скоро кончится. Ж. выпишется и я забуду всё это, как сон.       Вернулся Н. А. Рассказывает новости. У А., кажется, тиф. Стыдно, но первой моей мыслью было — не заразила ли она Ж.?! Бросился к нему. Пока всё как будто в порядке. Работы сегодня мало. Завьялова и В. Г. сидят, гоняют чаи и от нечего делать в большом количестве складывают цветы из бумаги. Ординаторская наша принимает вид богадельни для стариков. Через четыре дня у В. Г. именины, достал для него шерстяное кашне и мазь для суставов.       Да. Сегодня в палате у Ж. сильно, прямо-таки неприлично шумели, играя в карты. Ж. дремал у себя в постели (называть её койкой почему-то не могу). Это послужило для меня поводом выторговать для него отдельную палату и перевести его туда. Всё равно она пока пустует. Он не хотел, говорил, что ему не мешают, а в одиночестве ему будет скучно. Я ссылался на необходимость покоя и некое «распоряжение». Расстроил его. Всё-таки я жесток. Ловлю себя на том, что страстно желаю, по крайней мере пока он здесь, спрятать его ото всех и одному иметь доступ к нему, никого больше не подпускать. Да и навещать его приятнее, когда рядом нет свидетелей моего неуместного внимания. Вечером заходил проведать его. Он в подавленном настроении. Спрашивает о положении на фронтах. Ничего ему не рассказываю, ни к чему волновать.       20 апреля       Сегодня четыре сложных операции, устал, как собака.       21 апреля       У А. тиф. Долго говорили с Н. А. о ситуации на фронтах. В частности, он высказывает очень смелые суждения о [вымарано] и я их разделяю. На улице совсем сухо, и снег остался только в тени, с северного фасада, лежит у крыльца. Потихоньку пробивается зелёная трава. Видел первую бабочку — кажется, крапивница. Лёд с реки сошёл. В шинели ходить уже бывает жарко.       Выписали двоих, одного на фронт, другого — в тыл. Весь день думаю о доме. Съездил бы тоже, но пока здесь Ж., не могу, хотя отпуск мне и полагается. К слову о Ж. — заходил к нему. Чувствует себя слабым, но уже порывается вставать. Запретил. В качестве компенсации за его отселение в «одиночку» посидел с ним подольше. Немного рассказывал мне о том, как его ранили, о службе. Неглуп, и, кажется, действительно такой, как мне казалось — обаятельный и милый. Приятно слушать его голос. Трогательно чихнул, фыркнул, как кот. Я — закрывать окно, он запротестовал, так и не закрыл. Всё же очень долго сидеть не стал — для меня близость к нему мучительна, дразнить себя я не люблю. У него часто бывают сёстры, и он не заскучает. К тому же, получил сегодня письма из дома и с фронта. Радовался. Я чуть не коснулся его лица — нашло помутнение и даже голова закружилась. Плохо от мысли, что рано или поздно придётся расстаться навсегда. Полагаю, это усугубляется тем, что здесь мне никто не нравится, и даже М. уехал, и на один раз никого не достать в этой глуши. Вот и хватаюсь за него, будто это что-то значит. У него очень красивая улыбка. И рядом с ним, несмотря на волнение, я чувствую себя спокойнее, чем обычно, даже не предполагал, что могу чувствовать себя подобным образом. Вся моя московская жизнь и московские влюблённости кажутся по сравнению с этим пустой и невинной шалостью.       Ходил гулять, смотрел, как садится солнце. Читал газеты. Играли в дурака, но вяло.       23 апреля       Вчера я сделал такое, о чём испытываю потребность написать — больше каяться никому не посмею, а носить в себе нестерпимо. Открываюсь для себя со всё более пугающей стороны. Дальше я никогда не зайду. Впрочем, и оправдывать себя тем, что «был не в себе» я не собираюсь, нет, я прекрасно отдавал себе отчёт, и сейчас хочу безо всякой снисходительности к себе это зафиксировать. Ах, как всё это подло и мерзко…       Вчера ночью мне снился Ж. После этого я весь день не мог отделаться от мысли о нём и довёл себя до того, что в голове у меня созрел совершенно дикий план. Ничего дурного (дурнее, чем получилось) я не хотел и не сделал, но это меня не оправдывает. Еле дождался и поздно, после вечернего обхода, зашёл к нему. Дал ему Chloralum hydratum, сказал, что лекарство. Он спросил, что за лекарство, поморщился, но выпил. Я что-то ему наболтал… Вышел. Руки дрожали и всего меня колотило. Сбежал на улицу, в темноту и холод, чтобы хоть немного успокоиться. Вернулся через полчаса — он спал, тихо-тихо. Отчётливо помню это чувство: мне отчего-то захотелось плакать. И в то же время опьянение. В пустой палате я мог сделать с ним что угодно, но, видит бог, не собирался и не хотел, и даже тогда считал это мерзким и недопустимым. Я только подошёл к нему, взял его за руку и поцеловал в губы — не поцеловал даже, коснулся, но долго. Я не имел права этого делать. Губы у него были мягкие, обветренные и чуть прохладные. Чуть с ума не сошёл. Гладил по голове, больше никак не трогал. Чувствовал на щеке его дыхание. Потом поцеловал в шею. Мягкая, горячая, тонкая кожа. Волосы тоже мягкие. Очень приятно пахнет. Ночь не спал. Я падаю всё ниже. Утром казался себе самым отвратительным из всех, кого я знаю, грязным и подлым, скатившимся совершенно. Тягостное чувство. То, что я сделал, делать нельзя, ни в коем случае, и оправдания мне нет. Заходить к Ж. больше не стал и не собираюсь — не представляю, как буду смотреть ему в глаза. То, что я украл у него нынче ночью, останется со мной, буду вспоминать и сгорать от стыда и от счастья. Я страшно виноват перед ним. Моё вмешательство, к счастью, больше не требуется.       24 апреля       Оперировал. Потом гулял по парку. Погода солнечная и тёплая. Цветёт гадючий лук и пролеска. Встретил Кривцову, кормила синиц с руки. В последнее время мы сдружились с ней, она ассистирует мне не хуже М. От него, кстати, ещё два письма. Не по работе, а по-человечески мне его всё же не хватает. И ещё несколько писем из Москвы. Всегда странно на них отвечать, будто в другой мир.       25 апреля       Именины В. Г. Пили вино, немного. Подаркам моим обрадовался. Суставы его совсем замучили.       26 апреля       Большая партия раненых, и тяжёлых. Весь день работал. По-прежнему слегка не в себе из-за Ж., но к счастью на работе это не отражается. Вечером ездили в город с Н. А.       27 апреля       Снова много работы. Во второй половине дня ездил в город один. Пробовал заговорить с одним, что стоял у гостиницы — мимо. Надежд, впрочем, особенных и не питал. Потом решил, что и к лучшему. Вернулся ни с чем. От А. письмо, кажется, ей получше. Письмо читала вслух Завьялова.       Двенадцатый час ночи. Вот привезли ещё раненых, сейчас снова иду работать. Я даже рад такому графику, не даёт времени на мысли.       28 апреля       Сегодня выходной после ночного дежурства. Видел в окно одну из сестёр с Ж. Что ж, ему действительно уже можно и нужно выходить. Но меня это не касается.       Увидел его, и заболело сердце. [кусок текста вымаран]       29 апреля       Решительно не могу так больше. Чувствовать себя мерзавцем — худшее из возможного. Общественное порицание переносится и то легче. Посторонние ещё могут простить или хотя бы забыть, но сам себя — никогда. Последние дни живу как во сне. И вот, сидел сегодня в ординаторской, читал справочник, когда снова увидел Ж. На этот раз одного. Стоит красивый, солнечный. Почувствовал необходимость объясниться с ним, чем бы это ни грозило. Вышел. Он обрадовался мне, кажется, искренне, а не только по велению приличий. Тем самым усугубив мои мучения. Я сказал, что мне нужно поговорить с ним, и увлёк его подальше от корпуса, не хотелось, чтобы кто-то слышал. Он шёл медленно и тяжело, но взять его под руку я не посмел. В конце концов у беседки сходу сказал ему о том, что сделал. Сказал, что сожалею. Хотя это самое приятное, что случалось со мной за всю войну (об этом, конечно, говорить не стал). Выслушал молча, спокойно, на меня не смотрел. Побледнел, и лицо приняло болезненное выражение. Теребил пуговицу. Отошёл на шаг от меня, может и сам не заметил. «Благодарю, что сказали.» «Вы понимаете, что так нельзя?» Голос бесцветный. «Если бы не понимал, не сказал бы вам». «Зачем вы это сделали?» «Потому что влюблён в вас». Посмотрел испуганно, почти отшатнулся. Хорошо знакомая мне смесь страха и отвращения. Не знаю, как я всё это пережил. Сказал ему, что он может сообщить начальнику госпиталя. Спросил, почему я сам не сообщил. Не знал, что ответить. Наверное, я трус. После войны, клянусь, оставлю практику. Ушёл, чтобы не мучить его и себя. Сейчас пишу, а руки трясутся и сердце выскакивает из груди. Но я всё сделал правильно. Я сам виноват. Если он расскажет… Ах нет, я же знаю, что он не расскажет. И я не расскажу. Мне до боли не хочется привлекать к нему внимание в этом ключе. Но если расскажет, я приму и это, как справедливое возмездие.       30 апреля       Ж. не рассказал, что ещё раз свидетельствует о его благородстве. Скоро месяц, как он у нас. Знаю, что мои слова ранили его, и ранили сильно, но я должен был. Он должен знать.       1 мая       Май. Уже совсем тепло. Писал письмо М. Потом много работы.       Когда был свободный час, ходил пройтись. В парке издалека видел Ж. Шёл по дорожке навстречу, а заметив меня, свернул и пошёл прямо по земле. Ужасно.       Зацветает калужница. Его стройная фигура на зелёно-жёлтом ковре смотрелась изумительно.       2 мая       Приезжал И. Д. специально проведать меня. Привёз журналов. У него всё благополучно. Пенял, что редко пишу, передавал приветы. Ходили на реку. Немного развеялся, но на сердце всё ещё очень неспокойно.       3 мая       Днём И. Д. уехал. Я страшно польщён тем, что ради меня он готов был промотаться туда-обратно всего на один день. Жаль, не могу отплатить ему тем же. Соскучился по всем безумно.       Сегодня многие выписались. Мы сгрудились у окна и наблюдали, как они уезжают. Почему-то всегда лёгкая печаль. Совсем весна.       5 мая       Вчера лень было записывать, пропустил день. Жизнь моя идёт так же, и иногда мне начинает казаться, что и в записях этих смысла нет. Перечитывать последний месяц — нет уж, легче сжечь. Подумываю бросить это дело, но пока по привычке пишу. Жизнь моя скучна, печальна и однообразна. Ночами сплю плохо, воспоминания терзают меня. Самое лучшее — когда замотаюсь за день, валюсь с ног и не замечаю, как засыпаю. Тогда и сплю без снов. Немного помогают так же и вечерние прогулки, но опасаюсь встретить Ж. и ходить стал реже. Говорят, он почти здоров, хотя и слаб, полагаю, через неделю-другую выпишем его.       6 мая       Черёмуха у реки расцвела. Завьялова набрала букет, поставила в ординаторской. Мне по понятной причине смотреть на всё это грустно. Не буду давать себе воли и углубляться в мечтания. От запаха никуда не деться.       От надежд, что к лету-осени война кончится, ничего не остаётся. А если и кончится, то при таком положении — не в нашу пользу. Думать об этом печально, и от разговоров, которые всё затевает Н. А., я устраняюсь. Вообще не хочется никого видеть в последнее время. С лихвой мне хватает общества пациентов в операционной.       7 мая       Ничего не происходило.       9 мая       Сегодня к вечеру произошло кое-что неожиданное для меня, до сих пор не могу собраться с мыслями. Возможно, если запишу, станет легче.       Когда я, как обычно, прогуливался недалеко от корпуса, столкнулся с Ж. Раньше он избегал меня и, завидев, сворачивал. А сейчас подошёл. Все чувства, с которыми я, как мне казалось, смог справиться, снова ударили мне в голову. Не знал, куда девать глаза. Он без приветствия довольно жёстко спросил, действительно ли я влюблён в него. Я подтвердил. Тогда он спросил, как именно я его поцеловал. Я сказал, что весьма сдержанно и невинно. «Покажите, как именно». Решил, что он издевается, послал его к чёрту. Ушёл к реке. Ж. через некоторое время притащился следом, встал передо мной. Умытый, причёсанный, стройный. Смотрел с интересом, вернее, с любопытством. И что только в голове? Никого поблизости не было. Я рассердился и исполнил его просьбу, хоть он и не просил больше — взял за руку, коснулся губ. Подумав, поцеловал и в шею, но не дал себе ничего почувствовать. Ж. стоял, терпел, потом посмотрел на воду. «Довольны?» «Вполне». Потом неожиданно крепко обнял меня, поверх моих рук. Изучил моё лицо, едва касаясь губами, носом, щекой. Дышал в ухо. Черёмуха пахла. Я совершенно обалдел и не мог шевельнуться, но всё казалось — сплю. Потом всё же обнял его осторожно, до конца не понимая, что происходит. Талия у него потрясающая, и весь он невозможно приятный. Скользнул руками ниже (безумие, он совершенен) — он не прореагировал, только замер на секунду, и опять за своё. Так и не поцеловал, символически коснулся губ, будто слушал себя, а на меня внимания не обращал. Потом вдруг отпустил, пробормотал: «Любопытно» и ушёл, а я так и остался стоять, решительно не понимая, что это было. И до сих пор не понимаю. Только вспоминаю всё это, и кружится голова. Будет неприятно, если выяснится, что он решил надо мной посмеяться. Требовать с него объяснений пока не желаю, теперь я не в том состоянии. Но, похоже, на меня он больше не сердится, и я этому рад.       10 мая       Сегодня снова виделся с Ж. (не иначе ждал меня). Заговорил так, будто ничего не произошло, ни вчерашнего, ни того нашего разговора, когда я признался ему. Спросил, как идут мои дела. Не знал, что отвечать ему и как реагировать, поэтому ответил сдержанно. Он вдруг сказал, что после моего признания несколько ночей не мог заснуть. «Боялись меня?» «Пожалуй». Я сказал, что ему нет нужды меня мучить, я сам измучил себя достаточно. Он начал убеждать меня, что и в мыслях не имел меня мучить. Я извинился, сказав, что меня ждут раненые, и сбежал. Я его решительно не понимаю и не выдерживаю этих разговоров.       Раненых действительно много, и это не радует меня, но спасает.       11 мая       Вернулась А., остриженная и худая. Рад, что она выздоровела. Расцвела сирень, её много растёт вокруг корпуса. Письмо от М. Ответил, сдержанно делюсь с ним своими невесёлыми мыслями.       12 мая       Неожиданно счастливый день. Ж. снова выследил меня и настиг с большим букетом фиолетовой сирени, наломал где-то у нас. До этого я думал, что он смеётся надо мной или хочет отомстить, теперь вижу, что нет, хотя и не понимаю до конца, что им движет. Сам я себя простить пока не могу, и говорить мне с ним было тяжело.       Прошлись немного по парку. Зашли в беседку. Смотрел на меня, глаза хитрые и довольные. Что с ним делать? Я всё-таки решился взять его за руку. То, что между нами происходит, очень странно. Он сам ничего мне не говорил. Сказал, что букет за то, что спас его. Я сказал, что это моя обязанность, а не заслуга. Говорили о каких-то пустяках. Я влюблялся в него всё сильнее, но как только мысль моя уходила в приятном направлении, тут же воспоминание о содеянном возвращало меня на землю и не давало проявлять свои чувства. Ж. сидел на балюстраде беседки, хорошенький. Я всё-таки осмелел и положил руку ему выше колена. Не убрал. Спросил, нравлюсь ли ему. Он ответил, что с ним такого никогда не было. Ну как тут вести разговор? Потом вдруг взял меня за плечи (в парке в тот час никого не было), посмотрел внимательно и поцеловал. По-настоящему, не так, как я целовал его. Я не верил, что это происходит со мной. Потом он порывался снова сбежать, я остановил его и добился наконец истины. Да, он что-то испытывает ко мне, но что — не понимает сам. Мне хватило ума не придумывать себе что-то серьёзное, но чувства ожили вновь, и в тот миг мне хотелось его сильнее, чем прежде. Обнял, стал целовать и касаться уже смелее, и он не сопротивлялся, но всё как будто слушал себя. О большем я могу только мечтать. Не хочу ломать ему жизнь и его самого, да и не время теперь. На днях его выпишем. После мы уже не говорили об этом, а болтали о какой-то ерунде. Взял меня под руку. У него такая мягкая улыбка, что я робею и не могу понять, о чём он думает. Прошлись по парку, показал ему флигель, где мы живём, конюшню, место, где кормим птиц. Встречали других больных, нескольких сестёр, но руки своей он не забирал. Я — с цветами. Никто косо не посмотрел. Обычное дело: держу раненого под руку, потому что он ещё слаб. А цветы в благодарность, как он и сказал. Тяжёлый, огромный букет, и пахнет волшебно. Не иначе Ж. весь куст ободрал. Провели вместе всего час, но счастья мне хватит ещё на несколько месяцев точно.       Всё это волнует меня и не даёт покоя, и я и счастлив, и одновременно думаю — не зря ли? Может, лучше бы всё затихло само собой? Ведь понятно, что ничем это не кончится, и точно — ничем хорошим. Он уедет, я останусь, и снова терзания, несбыточные мечты, невоплотимые желания. Не разрешаю себе надеяться, что из этого может что-то родиться. Он и сам говорил, что не любит мужчин. Возможно, всё это больничная скука, одиночество, любопытство. Мне не хотелось бы в это влипать и привязываться, но ведь я уже привязался, сразу, как увидел его. Что ж, не он первый, и хоть таких сильных чувств я не испытывал уже давно — переживу и их. И всё-таки жаль.       Сирень стоит у меня на столике, я смотрю на неё и не могу сдержать улыбку. Даже если и больно, то эта боль приятная.       13 мая       Этой ночью ко мне приходил Женя и я имел с ним любовь.       Сейчас уже вечер, а я только пришёл в себя. Хочу сохранить для самого себя всё то, что, может быть, не удержит память.       Итак, вчера я только закончил свои записи и открыл Метерлинка, как услыхал шаги за спиной. Ночи стоят тёплые, а комаров пока нет, и я сплю с открытым настежь окном. Обернулся — за окном стоял Ж., довольный, как кот. Недолго думая, перелез через подоконник и оказался у меня в комнате. Я ведь сам показал ему свои окна! Хозяйски обошёл и оглядел мою комнату, пока я стоял столбом. Потом подошёл ко мне, и я догадался погасить свет. Обнимал его, всё больше теряя голову, но не давал себе потерять её совсем. Спонтанно перешли на «ты». Он ласкался ко мне так нежно, будто делал это всю жизнь. Роскошный, ласковый, милый. Было сложно, но я всё же спросил его, зачем он пришёл. Сказал, что захотел ко мне. Выбрался из окна палаты, благо, она у него на первом этаже, и удрал. Усадил его на кровать, целовал, теряя счёт времени, и он целовал меня, о благословенный. Но всё же я не был уверен, каковы его желания, и спросил прямо — отдаёт ли он себе отчёт в том, чем всё это может кончиться. Он ответил: «Наверное». Его спартанская немногословность порой доводит меня до отчаяния, но всё же это я расценил как согласие. А особенно — тот мягкий смешок, с которым он это сказал, прижимая меня к себе. И я мог не сдерживать себя более.       Как он и сказал, с ним явно не случалось подобного прежде: так убедительно сыграть смущение не смог бы и профессионал. Что мне понравилось особенно — что он отнёсся к нему как к данности. Не пытался скрыть, но и не подчёркивал, и оно ничуть не мешало ему увиваться вокруг меня. Обнимал меня так крепко и нежно, будто это он, а не я, был всё это время так мучительно и безвыходно влюблён. Такой искренней отзывчивости я не встречал прежде. Я порадовался, что моя комната не граничит с другими и никто не мог слышать нас. Страшно было оттолкнуть его или разочаровать. Страшно было потревожить его рану. Я старался быть как можно бережнее, тем более я видел, что он всё-таки боится. Тело его в темноте будто светилось, бархатное. Я очень хотел, чтобы ему было хорошо, но ему было неприятно и больно, я знаю. А у меня давно не было ничего подобного, может быть, никогда. Успокаивал его и утешал, кажется, даже получилось сделать ему приятно. Он целовал меня и ни на секунду не ослабил объятий. Гладил меня рассеянно и ласково, потом отвернулся. Непривычно лежал рядом на моей узкой кровати, положив голову мне на руку, и молчал. Я мучился страшно, хотя не переставал гладить его и шептать что-то ласковое. Мне казалось, что он жалеет, ненавидит меня и себя, что ему больно, страшно и пусто — словом, напридумывал себе всего, что только можно. На мои тихие оклики он не отвечал. Я сел на постели, желая объясниться с ним, смотрю — а он спит. В тот момент я понял, что люблю его, люблю по-настоящему, даже если никогда больше между нами ничего не будет, даже если это не кончится ничем. Я сказал это вслух, тихо, но не шёпотом, и он вдруг сонно открыл глаза, не глядя на меня, потянулся так сладко, будто спит здесь каждую ночь. Я не выдержал и снова был с ним, не спросивши у него, но он был не против. Мы не спали с ним до рассвета. Не найду слов, чтобы описать, что я к нему чувствую. Ушёл он на рассвете, с неохотой. Не отпустил бы его, но никак не мог. Сказал ему, что эта ночь ни к чему его не обязывает — будто подписал сам себе приговор, но иначе не мог.       Днём сказался больным. Понимал, что оперировать я в таком состоянии не имею права — не сосредоточиться, не подумать ни о чём, кроме прошедшей ночи и Жени. Ушёл в беседку и сидел там, читал. Гадал, придёт ли Женя, но он не пришёл. Снова начал волноваться, но когда между делом поинтересовался у сестры, оказалось, что он проспал весь день. «Восстанавливается», — сказала она. Конечно, после такого-то! Смеюсь, как бы кто не сопоставил эти два события: его сон и мою «болезнь».       Нежность моя к нему бесконечна.       14 мая       Он снова приходил. Значит, он хотел, значит, ему тоже было хорошо накануне. Признаться, я всё же очень переживал, но когда услышал знакомые шаги за окном, все мои страхи развеялись. Он был ещё ласковее, мой Женя. Снова не спали всю ночь, вторая бессонная ночь подряд для меня, что нехорошо для моей работы, но как я мог отказаться от встречи с ним, зная, что скоро придётся расстаться, и каждая секунда с ним драгоценна? Ни часа, проведённого с ним, я бы не согласился променять на сон.       Он невероятно мил. Трогателен. Увы, ему больно, и он не может даже кричать — боится привлечь чужое внимание, сдерживается, и мне очень жаль, что нет возможности иных условий. Он, кажется, не обращает на это внимания, словно это несущественно. Горячий. Я совсем забываю про его рану, потом напоминаю себе снова. На этот раз он не уснул, а сразу оделся и заставил одеться и меня, потащил куда-то прямо через окно. Привёл на реку. Черёмуха цвела и где-то, совсем рядом, — соловей. Я сказал ему, что люблю его. Стоило ли? Он уезжает через два дня. А может быть наоборот стоило, пока есть возможность сказать это, глядя в его глаза? В тот момент я всерьёз сомневался, глупый. А потом он мне ответил, что тоже почему-то любит меня. И что очень мало кому говорил это. Подумать только, в сущности, мы почти совсем не знаем друг друга, а ведь я уверен в том, что испытываю к нему. Он просил меня говорить, хотел слушать мой голос, а я как назло не знал, что сказать, и поэтому плёл всякую чепуху. Кажется, он был очень доволен. Ещё долго целовались с ним в тени лип, потом он вернулся к себе. Очень хотелось проводить его, но я не рискнул.       Подремал немного до утра. Днём страшно хотелось спать, но я не мог себе позволить больше бездельничать. Занялся работой, не требующей особого сосредоточения и точности. Женя опять проспал полдня после своих ночных похождений, я заглядывал к нему, но будить не стал. Сейчас пишу, потому что хочется запечатлеть всё, что его (нас) касается, а у самого рука еле двигается. Да, замечаю, что ни про что иное писать в последнее время не хочется, и хотя жизнь наша полна всяких забавных курьёзов, фиксировать их лень. Я и так пишу теперь столько, сколько никогда не писал.       Завтра у меня выходной.       15 мая       Удивительные ночь и день. Он приходил опять, и кажется, ему нравлюсь не только я, но и нравится сбегать ночью из палаты и идти через тёмный парк туда, где его любят и ждут. Да, вчера я уже ждал его, хотя и оставлял в душе место для всякой вероятности, чтобы не слишком расстраиваться, если он не придёт. Сладкая, безумная ночь. Я не знал до конца, хорошо ли поступаю. Ведь он уедет, и что будет у него на сердце, не сбиваю ли я его с толку? Но он сказал, что счастлив быть рядом со мной, и даже рад, что его ранили, раз через это он узнал меня. Чем я его покорил, уж не знаю, а только я счастлив тоже. Снова было жаль, что он не сможет заночевать у меня. Об этом только мечты.       Зато весь день провели вместе, ездили в город. Чтобы не вызывать ненужного внимания к совместному отъезду, пришлось провернуть план. Он будто бы ушёл гулять, а я будто бы уехал в город один, и мы будто бы случайно встретились в заранее обговорённом месте, и он попросил подвезти. Немного унизительно — стесняться кучера, но как это, оказывается, будоражит кровь: сидеть рядом и старательно делать вид, что мы не вместе, всего лишь врач и пациент, и говорить о погоде и о новостях. Надо было видеть его глаза и его лицо, с которым он непринуждённо пересказывал какую-то чепуху из газет, а сам незаметно держал мою руку. Я очаровываюсь им всё больше. Да, ему невероятно идёт форма: теперь, когда он совершенно отошёл от ранения, это особенно заметно.       Гуляли. Рядом с ним удивительно легко и тепло. Потом я снял номер в простенькой местной гостинице, и мы наконец-то оказались совсем одни. И кровать наконец-то была широкая, а не та, что в моей келье. Он здесь проездом, и его репутация не пострадает, а моя — да бог с ней… Он поразительно вынослив, особенно поразительно после ранения, но он действительно, кажется, готов проводить со мной дни и ночи. Увы, всё моё счастье омрачено этой мыслью: он уедет уже послезавтра. Гоню её от себя, но проигрываю. Там, в плохоньком и бедном, как во всякой провинциальной гостинице, номере, уже совершенно обессиленный, я спросил его, как он видит дальнейшую жизнь, и хочет ли он продолжать со мной связь. Сказал, что хочет быть со мной и не забудет меня, что для него происходящее с нами сейчас — серьёзно. Но, чёрт возьми, с этой войной ни в чём нельзя быть уверенным. Мне бы очень хотелось, чтобы было, как он сказал. Потом он спал, свернувшись у меня под боком, а я плакал, пока он не видит — от любви, от тоски и от страха. Мне очень страшно потерять его теперь. Но потом он проснулся и снова был со мной нежен, и я ненадолго забыл обо всём. Вернулись уже совсем поздно. Несмотря на сомнения, это был очень счастливый для меня день. Этой ночью он не придёт, я велел ему выспаться.       16 мая       Всё-таки он приходил опять, невзирая на мой запрет. Кажется, мысль о предстоящем отъезде волнует и его, и он старается провести со мной как можно больше времени. Объясняю это так, поскольку вижу, что ему всё-таки тяжело быть со мной так часто. Поэтому сильно не мучил его, а уложил спать рядом с собой и долго гладил по голове, говорил нежности. Обещал разбудить перед рассветом, завёл будильник, и хорошо, потому что заснул и сам. Впервые проснулся рядом с ним — невероятное ощущение пронзительного, ускользающего от меня счастья. За окном шумел дождь. Женя ушёл, и я заснул опять.       Днём было очень много работы, и я почти не видел моего Женю. Дела на фронте плохи. Прибывает большое количество раненых. За работой забыл о Ж., а потом, поймав себя на этом, испугался. Вдруг он уедет, и я, погружённый в дела, забуду его столь же легко, и он забудет меня? Всё изменчиво в мире, и я боюсь этого, как не боялся никогда. Завтра он уезжает.       А. оправилась совершенно, и волосы у неё отросли очень забавно. Мне жаль её, и очень стыдно, что ревновал к ней Ж. Всё же она хороший человек, простой и душевный. В. Г. потерял свой зонт и страшно ругал отбывшего в город Н. А., уверенный, что это он позаимствовал без спроса. Потом зонт нашёлся (завалился за вешалку). Завьялова рассказывала, что на окраине нашего парка видела лося. Вечером играли в дурака. Сижу теперь у себя и не знаю, ждать его или не ждать?       17 мая       Сегодня утром он уехал.       Но до этого была ночь, и он снова приходил ко мне. Отчаянно, в последний раз. Обнимал меня и не желал отпускать. Остался почти до восхода солнца. Говорили. Сказал, что будет писать мне письма.       Провожал его, еле сдерживал слёзы. Примешалось моё прошлое одиночество, к которому я теперь вынужденно вернулся. Страх, что он забудет меня, что всё пройдёт. Что его убьют. Что я забуду. Боюсь мечтать о встрече. Он сунул мне в карман записку — адрес, на который ему можно писать, и московский, на всякий случай. Я всё смотрел и смотрел на него, уже неприлично долго, хотя при посторонних держался спокойно, как и все остальные. Сёстры, конечно, тоже провожали…       Потом я вернулся к работе. Сейчас уже вечер. Отказался играть в дурака и сижу у себя, один, больно знать, что он не придёт. Букет его всё ещё стоит у меня на столике и сладко, волшебно пахнет.