Звезда любви

У Шэнь Цинцю никогда не было ничего. У всех маленьких девочек есть дом и семья. Есть мечты о великой красоте и сильном муже, потому что все вокруг заявляют о том же. О том, каким прекрасным цветком станет девочка, как за ней будут увиваться сильные да богатые, чтобы хоть одного полюбила. У Шэнь Цинцю был только Ци-гэ. И мечта стать сильнее их всех. Чтобы ей не был нужен муж. Чтобы мужчины на нее и взглянуть не смели без причины. Чтобы убить Цю Цзянло собственными руками и поджечь его дом. Она подожгла, ни капли не жалея. Можно сказать, была счастлива. Нет, нельзя. Никогда так нельзя говорить. Шэнь Цинцю не знала счастья. Ненависть — да, боль — и говорить не о чем, жалость — как бы ни хотелось иначе. Шэнь Цинцю верила, что больше чувств не испытает. Больше их и не бывает на свете, честно говоря. Не бывает этой нарочито светлой радости и любви, как в сказках. Или бывает. Но только у тех, кому эти сказки кто-то рассказывал, гладя по голове и желая хороших снов. Ци-гэ сказок не знал. Жить Шэнь Цинцю без любви всю жизнь. «Но ведь мы можем придумать свою сказку, сяо Цзю! Если ты хочешь, Ци-гэ не против!». Не можем. Против сама сяо Цзю, потому что их сказка не станет правдой. Никогда-никогда не станет. А любовь…что любовь? Без нее проще. Нет лишних слабостей, никто манипулировать не сможет. Один смог. Этот звереныш в ней поначалу одно чувство вызывал — презрение. И жалость — такой же, сразу видно. Одежда простая, рваная местами, вид неаккуратный, манер никаких. Уличный щенок, не иначе. Сама такая все еще, хотя и в богатых нарядах теперь, да еще на втором пике Цанцюн. Не меняются такие звереныши, хоть душу продавай. Но он домашним был когда-то. У него была мать-хозяйка. Любила его, обнимала, целовала по утрам, чтобы проснулся скорей. И сказки рассказывала на ночь, наверное, всякие разные. А он в них верил. Верил, что в мире добро существует, что его все и каждый достойны. Глупый звереныш. Не ты решаешь, кто достоин. Если ты недостойным оказался — борись. Борись со всеми за свой кусок и за место под солнцем. Борись, чтобы выжить. Но звереныш не знает борьбы за последний глоток воды. У него в глазах вопрос — а зачем бороться, разве мало просто хорошим быть? Наивный идиот. И сколько лет прошло, а все такой же. Все еще верит первому же впечатлению. Не понимает, что Шэнь Цинцю не просто так мечом Сюя зовется. Ее ядро, быть может, не так сильно, но не подавить чары любви? Забыл, ублюдок, что госпожой пика за красивые глаза не станешь? Тем более, она совсем не красива. В гарем такую точно не захочет ни один. Этот просто отомстить хочет как следует, а всем известно, что гарем для женщины — позор. Для такой, как Шэнь Цинцю, тем более. Смотрит на себя в зеркало который раз уже. Ну переодел ты ее в халат прозрачный, волосы распустил, цветок в них вставил. Изменилось от этого что-то? Стала уродливая дворняжка с улиц красивее? Ни капли. Такая же, как была. Слишком худое тело — никаких соблазнительных изгибов тебе. Даже груди нет почти, название одно. Черты лица слишком для женщины острые, одни глаза выделяются. Ее Цю Цзянло в бордель не продал в свое время, потому что никому не нужна такая, а ты-то, звереныш, куда? У тебя столько красавиц в распоряжении, а ты с кем спишь десятую ночь подряд? — Цинцю, — шепчет он, срывая одежду. — Потерпи немного… позволишь? Почему она до сих пор все позволяет? Почему здесь все еще, если может сегодня же ночью сбежать? Почему позволяет ему касаться? Почему вместо холодно-колючего «ублюдок!» страстно лепечет «Бинхэ!»? Потому что вот такой, якобы зачарованной, проще. Потому что на нее звереныш смотрит влюбленно, а не с желанием на части разорвать. Потому что он ее такой любит. По глазам видно. Смотрит влюбленно-зачарованно, будто дорвался, наконец, до цели своей. Получил желанное и пьет, пьет, пытаясь напиться. Или выпить до дна хотя бы — чисто из упрямства. Просто чтобы позлить. Она ему только такая нужна. Только если смотрит пьяными глазами, можно душу раскрыть. Можно улыбаться так, будто совсем юн и наивен. А он и без этого юн и наивен, честно сказать. Ему всего-то немного за двадцать, юность в самом разгаре. Наивности тоже не занимать, не то раскусил бы давно. Она ведь не старается даже. Не пытается по уши влюбленную дурочку изображать из себя. Нет смысла стараться, все равно не видит он ничерта дальше носа. Придумал себе, что перед ним любая ниц падет, вот и представить иной исход не пытается. Разве ж ей такой нужен? Никогда не нуждалась ни в ком. И сейчас тоже не… — Цинцю, — бархатный шепот над ухом. — Любимая, обними А-Ло? Дрожь по телу. Привычная, холодная. Но — вместе с тем — горячая. Он не хочет зла причинить. Он хочет обнять, приласкать и целовать до смерти. Чтоб перед глазами темнело, когда потянется к завязкам халата. Чтоб сладостно-страстно было внутри, когда тела коснется. Чтоб от наслаждения плакать хотелось, когда поцелует. Не сказать, что плакать не хочется. Только вот не от сладости. Уйди. Уйди с глаз долой, не смей ее тела касаться! Не смей! Не надо! — Цинцю, — глубокий голос. — Не бойся, радость моя, — мягко по бедру проводит. Руки у него так пылают, что вот-вот обожгут. — Ты же знаешь, я больно не сделаю, солнце. Холодно. Он весь горячий, жар тела не почувствовать сложно. А ей холодно. В доме Цю тоже было холодно. Цю Цзянло тоже говорил, чтобы не боялась. Не избежать этого все равно. Хозяин хочет — хозяин получит. Сердце захлестывает ненависть. И как ты, меч Сюя Шэнь Цинцю, снова допустила такое? Меч Сюя Шэнь Цинцю о таком и не подумала бы. А допустила такое рабыня дома Цю — сяо Цзю. Сяо Цзю ненавидит. Дом Цю. Цзянло. У Янцзы. Всех и каждого, кто не верил в нее. А больше их всех — себя. Потому что не может взять и отказаться. Не может в ответ на пламенный взгляд плюнуть в лицо, чтоб с небес на землю опустить. Ни в жизни не откажется от огня, который только в сердце демона и может пылать. Он не угаснет. Он не исчезнет. Не оставит. Не уйдет. Он останется с ней. И однажды сожжет ее тело и душу дотла. Зверь. Монстр. Демон. Ло Бинхэ. — Бинхэ, — вопреки мыслям улыбается Цинцю. Нельзя не улыбаться. — Будь с этой сестрицей всю ночь! — Буду, — напористо целует. Цинцю до сих пор к поцелуям его не привыкла, вот и мнется. Не то что отвечать, двинуться страшно — могут и язык откусить. Дышать нечем. Бинхэ заметил, наверное, что хватит с нее. Отстраняется неспешно, нежно в щеку поцеловав. И продолжает ласкать, не думая, наверное, делать больно. Хочется, чтобы он ушел. Вот прямо сейчас встал, надел штаны и пошел трахать девчонку какую-нибудь. Все лучше, чем с Цинцю сейчас оставаться. Но…хочется, чтоб продолжил. Чтобы не думал останавливаться. Чтобы в страшном сне ему присниться не могло взять и уйти. Уйти, сказав, что вернется. После таких слов не возвращаются. Поэтому — пусть не уходит. Он будто бы чувствует, чего Цинцю хочет. От его касаний тело будто бы горит. Конечно, демонический император, столько девок уже поимел, что с закрытыми глазами удовольствие доставит. И нет смысла иного ожидать. — Люблю тебя, — почти рычит. — Хочешь, чтобы А-Ло сделал приятно, Цинцю? Тебе мало просящего взгляда? Тебе мало возбужденно блестящих глаз? Мало. — Хочу, — всхлипывает Цинцю. — П-пожалуйста, Бинхэ… Ему и не надо большего. Ему достаточно имени, чтобы голову потерять окончательно. Сжимает ладонью грудь, пальцами обводит ареол. Не сжимает, не думает даже надавить слишком сильно. Наоборот совсем, любовно и нежно. И припадает губами. — М-м-м! — довольно. Это не первый их раз, но раньше и речи не шло о таком. Раньше он ей ласкаться предлагал. Не получалось. Его губы бесцеремонно накрывают сосок. Кажется, он даже пытается щекотать зубами, но заводит это не меньше. Кажется, что можно забыть, как дышать. Забыть и раствориться, расплавиться под нежностями. Закрыть навсегда двери в собственную память и не думать ни-ког-да в жизни ни о чем. О горячем члене между ног — особенно. Но Бинхэ, похоже, без разницы. Чем еще объяснишь, что себе удовольствие доставить он не пытается даже? Ради одной Цинцю старается, про все на свете забыв. Ради нее. Оторвавшись, наконец, от груди, резко целует. Так страстно и горячо-пламенно, что слезы вот-вот выступят. Разве ж ее, сяо Цзю, можно так целовать? А он и не сяо Цзю целует. Он целует какой-то свой, ни одной живой душе не постижимый образ. Жемчужину свою, солнце и радость. Не сяо Цзю. Не Шэнь Цинцю. — Не плачь, счастье мое, — сцеловывает слезинки в уголках глаз. –А-Ло всегда с тобой нежен, не нужно слез. Больно не будет, — приобнимает. Естественно, что не будет. Чтобы Ло Бинхэ, лучший из лучших любовников, больно сделал? Сяо Цзю больно. Вот оно как, оказывается — быть любимой. Так тепло, что сгореть в этом пламени хочется. И воскреснуть, будто феникс из пепла. Но ей не суждено. Если сгорит, то раз — и навеки. Не пылая страстью, а задыхаясь от дыма и захлебываясь в слезах. Нечего руками в огонь лезть. И плевать, что это — мечта. — Не нравится? — Бинхэ отстраняется осторожно. Почти невесомыми касаниями перебирает пряди волос. Успокаивает. — По-другому хочешь, Цинцю? — Наверное… — неуверенно как-то. По-другому… как по-другому? — Не обижайся на А-Ло, — трется носом о ее ключицу. — Тебе будет хорошо, — улыбается шире некуда. И спускается ниже. Ведет пальцами по ребрам, будто пересчитать пытается, оставляет несколько поцелуев на животе, шепча про наслаждение что-то. Наслаждение ли? — Раздвинь немного, солнце мое, — положив руку на бедро. — Чуть-чуть совсем, А-Ло дальше сам. Цинцю раздвигает ноги. Да. Наслаждение. Он не торопится. Медленно-медленно проводит аккурат между ног языком, будто подразнить хочет. Дышит тепло, но не опаляюще. Не хочет сжечь случайно. Стоны сдерживать бессмысленно. Только губы до крови искусаешь. Слишком приятно, чтобы думать… чтобы хоть о чем-то думать. Но Цинцю думает. Цинцю пытается держать в сознании, что это — иллюзия. Это все — не для нее. Если сейчас она притворяться перестанет, мир разобьется. Разобьется то чувство, которое заставляет оставаться. Заставляет поддаваться Ло Бинхэ и выстанывать его имя, когда он задевает языком клитор, будто выписывая узоры вокруг. Заставляет податься навстречу, когда проникает внутрь, касаясь стенок. Выгнуть поясницу, стоит ему затронуть какую-то чувствительную точку. — Люблю тебя, — выдыхает между стонами. Рука сама ложится на голову Бинхэ, а пальцы вцепляются в темные волосы. — П-продолжай…господин… — М-м, — от вибрации только приятнее. Хотя кажется, что некуда дальше. Разве что кажется. Предела Цинцю достигает быстро. Внутри все сжимается от удовольствия, под закрытыми веками будто фейерверки взрываются. — Понравилось? — над ухом. — Д-да, — не могло не понравиться. Никто не посмел бы от подобного отказаться. Чтобы сам император, да о себе забыл, лишь бы тебе приятно сделать — как откажешь? Бинхэ ложится рядом и обнимает. Все такой же горячий. Теперь разве что согревает немного. Будь у них обоих нормальная судьба, могло бы сейчас быть лучше? Нет. Об этом думать нельзя. Не то снова захочется плакать. Большего ты, Шэнь Цзю, не достойна. Единственной не стать тебе ни для кого. Истинной любви никогда не встретить. А быть в гареме первой, притворяясь, что тебе это нравится, не так уж плохо на самом деле. Да и Ло Бинхэ — не худший из худших. Все-таки смог выбиться в люди. Смог сделать то, чего Шэнь Цзю не удалось, значит, худшим быть не можешь. Смог стать повелителем всех и вся, сам теперь условия ставишь. Обрел свободу. А ей свободы не видать. Потому что недостаточно сильна. Недостаточно хороша. Недостаточно умна. Не-дос-та-точ-но. — Этот господин что-то не так сделал, любовь моя? — Бинхэ сжимает ее ладонь. Заметил, что плечи дрожат. Ты все не так сделал. Родился. Объявился на пике Цинцзин. Оказался слишком хорош, чтоб Лю Цингэ отдавать. Выводил из себя одним только видом, напоминая обо всех ее неудачах. Вернулся из Бездны, хотя не должен был и недели там прожить. Ты смог стать лучше Цинцю. И сделал ее своей первой женой в знак победы. Изощренная месть. В первую очередь потому, что это только месть. Месть. Не желание. Не восхищение. Не любовь. Даже такая Цинцю тебе не нужна. — Все хорошо, мой господин. Просто немного холодно. — Тогда этот господин изволит откланяться, — целует в висок на прощание. Без него еще хуже. Еще холоднее. Еще больше дурных мыслей. Еще больнее думать хоть о чем-нибудь. Цинцю никогда-никогда ему не скажет «не уходи». И никогда не захочет, чтобы ушел. Но он уходит. И возвращается каждый раз. Правда, ночевать вместе не хочет А Цинцю не хочет спать одна. Снова видеть кошмары с Цю Цзянло. Снова плакать, потому что одной все еще иногда страшно оставаться. Если ты одна, то можешь на защиту не рассчитывать. Никто не поможет. Особенно господин Ло. Хотя какой он, к черту, господин. Он — звереныш-полудемон, которому никогда не будет достаточно. Как, впрочем, и Цинцю. Никогда не будет достаточно, пока хоть кто-то может превзойти. Донельзя противно, когда все на свете выше и дальше тебя. Дальше и выше Ло Бинхэ никогда никто не будет. Никто не посмеет и попытаться его одолеть, чтоб раз и навсегда превосходство свое обозначить. Такое превосходство, быть может, и не нужно никому. Собственную жизнь на кон поставить ради лишнего титула разве что дурак согласится. А ради Шэнь Цинцю — только полный идиот. — Я не позволю моей дорогой сестре оставаться в твоих руках! Где ж ты раньше был, Юэ Ци? Твое время давно закончилось. У тебя была возможность помочь так много раз, а ты проснулся ровно тогда, когда уже почти все кончено? — Один на один, — бросает Ло Бинхэ. Его не сможет убить никто. Даже Юэ Цинъюань с великим мечом Сюаньсу. Зато может потом не остаться ничего ни от меча, ни от мечника. Цинцю не должна стоять здесь. Ей не стоило бы и знать того, что Юэ Ци еще что-то пытается сделать. Уже попытался. Только тогда просто плюнул на сяо Цзю, а теперь еще и погибнуть можешь. Оба меча залиты кровью. А Юэ Цинъюань в какой-то момент замечает ее. И будто сначала начал. Глаза загорелись, удары сильнее стали. Придурок, тебе же потом не хватит сил. Положи меч и скажи, что поражение признаешь, сбеги, как трус, отсюда, еще что-то придумай, только… Только останься жив. Цинцю сейчас подошла бы и дала подзатыльник. Крепкий такой, чтоб искры из глаз посыпались. Она не стоит этого. А Юэ Ци попробуй что докажи. И Ло Бинхэ тоже. Но его хоть оправдать можно: кому понравится, когда вещи твои отобрать пытаются? Еще и говорят, что они другим не меньше твоего дороги. Юэ Цинъюань не перестает на нее поглядывать. Правило «не отвлекайся во время битвы» забыто благополучно. Неудачно отразил последний удар. Зачем ты в глаза ей смотришь, следующий же не заметишь!.. Синьмо протыкает насквозь. Лезвие Сюаньсу звенит, ударяясь о пол. Цинцю страшно. Цинцю пугает угасающий взгляд Юэ Цинъюаня и одними губами произнесенное «сяо Цзю!». Идиот. Предатель. Трус. Брат. Ци-гэ. И Ло Бинхэ, упавший на колени перед ним. В воздухе нет больше чар. Всю энергию использует, чтоб восстановиться. А кровь Юэ Цинъюаня заливает пол. Горячая, наверное. В голове отдается беззвучный крик. — Сяо Цзю… — Да? — еще на смертном одре сказать что-то пытается, оболтус. — Возьми…за руку… Цинцю не знает, зачем это делает. Цинцю берет его за руку, как в детстве, и молчит. Ждет, пока старший брат скажет что-то. Но у старшего брата едва ли сил хватает дышать. И ее ци, сама собой текущая сквозь ладони, не помогает. — Ци-гэ, — выдыхает Цинцю. — Прос…ти… Последняя надежда гаснет с его взглядом. Цинцю кажется, что вот-вот взорвется мир. А его осколки рассекут ей душу. И будет уже не больно. И ведь что-то могло измениться, если бы только не Ло Бинхэ со своей местью. Нет, не так. Если бы не Шэнь Цинцю. Ци в меридианах бурлит. Слишком много чувств. Слишком много боли. Слишком-слишком-слишком! Выход один. Пальцы сами складывают печать. Как давно Сюя не держала в руках. Рукоять, слишком широкая для женской руки, сама собой в ладонь ложится. Веет привычным холодом первого снега. Но этого мало, чтоб остудить разум. Этот звереныш… великий, чтоб его, император… Не останется в живых. Не должен жить тот, кто мечтает Цанцюн разрушить. Камня на камне не оставить от того, что Цинцю дорого. Юэ Цинъюань — только начало. Потом будет хуже. Чтобы ей некуда было вернуться. Чтобы его вещь никто не посмел отнять. Цинцю не хочет быть вещью, если ради этого нужно жертвовать чем-то, кроме достоинства. — Прощай. Не взглянет даже в его сторону. Разве что напоследок, на секунду — удостовериться, что верно ударила. — Заслужил, ублюдок. Цинцю не обернется. И не останется. И слез Ло Бинхэ никогда не увидит.