Удар. Еще удар. Глухой, до приятной ноющей боли в костяшках. Прошло то время, когда перевес сил был не на моей стороне. А потому мой противник, грузный, заросший, как медведь, со страшным грохотом скатился по деревянной лестнице, дрожащей при каждом соприкосновении с его жирной тушей. С рычащим стоном боли он рухнул на бетонный пол подвала, освещенного заранее принесенными мною лампами — крепежами те держались за ржавые трубы, проливали ледяное сияние на пыль, мелких насекомых, бродящих по грубым кирпичным стенам.
Я спускался медленно — из окружения таких же голых стен; весь этот дом, заброшенная недостройка, подлежащая сносу, был таков: обглоданный рыбий скелет, выброшенный на серый безжизненный берег. Скоро кирпичную коробку снесут, как поступили с развалюхами по соседству, и через внушительный пустырь проложат новую трассу. Место, исчезающее из реальности, станет идеальной сценой для чувств, что я намерен стереть.
Ступень за ступенью.
Я дышал всякой секундой, приближающей меня к заветному концу, но и не торопил события.
Белая майка сзади посерела в миг, когда противник впечатал меня спиной в стену; спереди алели кровавые пятна — это его кровь, брызнувшая изо рта после моего отменного удара. Моя же — на разбитых костяшках да под глазом, у левой скулы: он метил мне в зубы, но я уклонился. Уклонился так себе, и все же это лучше, чем лишиться зубов.
— Да что… с тобой такое?.. — прохрипел он, упираясь в бетон коленями и руками.
— Что со мной такое? — усмехнулся я.
Остановившись у низа лестницы, я захлопнул люк над головой, вставил в металлическую петлю замок, вынутый из кармана черных джинсов, и запер единственный выход из подвала. Ключи — пару на всякий случай — я спрятал здесь же, но он никогда их не найдет. Так что либо я убью его сам, либо что-то пойдет не так и я сам здесь погибну, а потом и он сдохнет — от голода. Первый вариант, конечно, лучше…
— Странно, что ты удивлен, ведь все, что ты делал, привело нас в этот подвал.
— …Поднял руку на отца… — осуждающе продолжил он, явно не услышав суть моего ответа.
— Ты бессчетное количество раз поднимал руку на сына — в чем разница? Я по-прежнему в долгу по ударам.
Он не попытался встать, так и окаменел на четвереньках в нескольких шагах от меня — в ногах, глядящий снизу вверх волком. По несомкнутым губам и длинной щетине цвета «перец да соль» неторопливо стекала яркая вязкая кровь, достигала вездесущей пыли, при смешении с ней превращалась в багровую грязь.
Глупо было давать ему прийти в себя, но я хотел объяснить: он должен был узнать обо всем, на что я пошел, дабы загнать его в этот подвал; обязан был вспомнить, как сам методично подталкивал меня к той мнимой несокрушимости, самоуверенности, бездушности, кои теперь составляли существенную часть моего естества. Потому, чтобы он совсем уж внаглую не накапливал силы, я от всего сердца, заполненного ядом ярости, пнул его в бок; сперва хотел в живот, однако пивное брюхо отчасти стало бы ему броней; подумывал заехать по груди, а если сдохнет раньше времени? До того, как я поведаю ему все…
От пинка он тяжело опрокинулся на спину, закашлял, захрипел — всем этим поднял пыль с бетона и в сероватом облаке на какое-то время замер, продолжая сверлить меня пропитанным ненавистью взглядом.
— Ты всегда предъявлял мне, что я похож на мать, а не на тебя, — обходил я его кругами, не спуская глаз, — а затем обязательно ворчал о том, какой она была дурой. Стоило спросить, почему ты говоришь такое о моей покойной матери, на чем основываются твои выводы, — пока я был совсем уж маленьким ребенком, ты орал на меня, а как чуток подрос — как стал способен не испустить дух от первого же твоего удара! — получал вместо ответа синяки.
— И затаил обиду, чертов мелкий негодяй!.. — проскрежетал он, оплевывая кровью грязную толстую клетчатую рубаху. — Это было воспитание!.. Да что ты понимаешь: ума ни чайной ложки! Пока своей семьи нет, не поймешь, как много я для тебя делал; какая это неблагодарная работа — быть отцом!..
— Прививать нетерпимость к каждому, кто на тебя не похож, не работа и уж тем более не воспитание. Или тяжким трудом ты называешь насилие над ребенком и женой? Если б не ты, мама не умерла бы так рано, — на удивление спокойно проговорил я и даже удержал себя от того, чтобы со всей силы пнуть врага в лицо — дабы насладиться стуком разлетающихся по бетону зубов. — Ты не мог мне ничего ответить (и сейчас не можешь) только потому, что ответа, элементарно, не существует. Ты считал мать идиоткой, чтобы на ее фоне в собственных глазах выглядеть выгодно, бежал от осознания своей узколобости, никчемности, звероподобности. У тебя «все бабы — дуры», все нежные, заботливые, правильные отцы — «скрытые извращенцы», а их сыновья «обязательно вырастут в гомиков». И я для тебя был слабаком ровно по той же причине: чтобы ты тешил свое эго. Только вот не уверен, что последнее слово вообще тебе знакомо, — с издевкой обмолвился я и получил слюняво-кровавое:
— Пошел ты!..
— Лаешь да не кусаешь.
— …Дерьмо поганое, ты никогда б не сумел уложить меня на лопатки без подлых трюков. Крыса, бьющая исподтишка…
— Разве? — саркастично поднял я брови.
Я отчетливо вспомнил, как впервые по этому дому разнеслись еще чьи-то шаги, помимо моих. Жирный боров тяжело метался по комнатам, окликая свою женщину, произнося ее имя вперемешку с ругательствами, подчеркивающими ее тупость и его превосходство, сплошь высосанные из пальца. Он не боялся угрожать ей вслух: да как она посмела ставить ему ультиматум. Она и не решилась бы; это был я. Стиснув кулаки, я вышел из тени, и мы столкнулись лицом к лицу — два непримиримых, уже почти природных врага. Считанные шаги между нами взорвали бетон, разверзли земные недра: накопленные за двадцатилетнюю жизнь чувства голодно клокочущей лавой текли поперек.
Поперек реальности.
Поперек воспоминаний.
Поперек всей моей сути.
Он знал, зачем я явился сюда: переиграть десяток проигранных боев, после каждого из которых я зализывал раны у друзей, так как не имел больше дома. Он видел по ненависти, прямолинейно искажающей мое лицо, и по готовым к драке кулакам, что будет дальше. И первым, подступив, нанес удар в корпус, который я смог лишь отчасти погасить, обратив мышцы в твердь…
…
И после этого я — «крыса»? Да как ты можешь даже в такой ситуации обнулять мои труды?!..
— Знаешь, а я ведь очень хорошо все продумал, несмотря на то, что я «такой же безнадежный, как моя мать». Сперва я выследил твою женщину — это было легко: всего-то пришлось походить за тобой недельку тенью. А дальше — уже за ней, чтобы выяснить ее распорядок дня, привычки, подгадать момент… Всегда, даже в самую жаркую погоду, она носит кофты с длинными рукавами, постоянно одергивает их, стыдливо озираясь, но я все равно заметил синяки на ее запястьях, всякий раз свежие после ваших встреч. Она кажется хорошей: заботливая мать для своего восьмилетнего сына, прилежная швея, в церковь наведывается два раза в неделю. Тихая мышка, коей не посчастливилось встретить такого негодяя, как ты.
— Да что ты понимаешь…
— Многое, достаточно сравнить: на ваших совместных прогулках она идет как на эшафот, ребенок тоже тих, боится лишний раз пикнуть — совсем как я в его годы. Но когда тебя рядом нет, они улыбаются, смеются, беседуют друг с другом обо всем на свете. Ты портишь любую семью, к которой прибиваешь, как труп, вынесенный на ранее солнечный пляж. Ты заставляешь людей рядом с собой гнить, чтобы твоя собственная вонь на их фоне не была столь заметна.
Я пнул его снова не от взрыва эмоций, а как по инструкции, сухо и выверенно: боль сдерживает его, точно красные флажки обезумевшего волка.
— Я нашел этот дом, где никто нам не помешает. Столкнувшись с твоей женщиной в магазине, я вытащил из кармана ее пальто телефон, написал тебе SMS с адресом, временем и словами «Приходи — или мы больше никогда не увидимся». Удалил сообщение из «Отправленных», испортил SIM-карту, чтобы ты не смог связаться с заложницей ваших разрушительных отношений, а вновь проходя мимо, уронил телефон к ее ногам. У мобильного треснул экран, отлетела задняя крышка. В ее глазах это вполне сможет объяснить проблемы с SIM-картой. Мне нужно было, чтобы вы не пересеклись, не созвонились, не списались, — и мне повезло: на бедняжку свалилось так много работы, что гору тканей она взяла домой и, наверное, до сих пор сидит под лампой перед швейной машинкой. А ты, рассвирепев и отупев еще больше, рванул сюда… Даже в этом явил свою мерзкую суть: приехал не для того, чтобы увидеть родного человека и уговорить остаться из-за привязанности к ней, а заявился озлобленный, уязвленный. «Как смеет твоя собственность от тебя сбегать?!» Ты принесся сюда, чтоб ее наказать. Дай угадаю: таскал бы за волосы, сжимал бы запястья, чтобы у нее не осталось другого выхода, кроме как смотреть в твои залитые кровью глаза, пока ты орешь на нее, смешиваешь с грязью… Я отчетливо запомнил все те пытки моей матери, свидетелем которых стал. Разбитый телефон — еще малая цена за возможность очистить свою жизнь от такого отброса, как ты.
Он глухо пренебрежительно посмеивался, обесценивая мои слова, упреки, что я копил два десятка лет. В то же время напряженным до лопающихся капилляров взглядом обшаривал каждый сантиметр подвала. Зря старается: ему не хватит мозгов понять, где я спрятал ключи или «оружие».
— И что теперь? — с усмешкой отвращения поднял он взор на меня. — Попытаешься избить меня до полусмерти? Кишка тонка. И лясы точишь именно потому, что решиться не можешь. И не знаешь, что делать потом.
— Нет. Но рассказал тебе я это действительно зря: ни одна шестеренка в твоей тупой голове не сместилась, все такой же нерабочий механизм… Я хорошо учился в надежде доказать тебе, что не глуп; желая найти аргументы в противовес твоим традиционным унижениям. Я качал мышцы, потому что — в первую очередь — хотел показать, что я не слабак. А во вторую — чтобы защититься от тебя-психа. Не от хулиганов, которые донимали меня до последнего класса, а от тебя, человека, который одобрял их поступки и не давал мне, побитому, даже толики жалости, лишь добавлял ран и синяков…
— Бедняжка, — издевательски сплюнул он кровь на бетон. — Я пытался вырастить из тебя не такого слюнтяя, каким ты стал, а нормального мужика!..
— Слепить из меня отвратительного монстра себе под стать, — кивнул я, — уж лучше сдохнуть.
— Это легко устроить… — зло процедил он под нос.
— Я гнался за твоим одобрением, ведь больше никого не имел. Я рассчитывал когда-нибудь все ж заполучить частичку отцовской гордости. Но ты не способен гордиться ребенком: ты воспринимаешь всех вокруг как конкурентов, соперников, тех, на чьем фоне обязан выглядеть выигрышно, вот только самостоятельно, честными путями, достичь этого не сможешь никогда. И потому втаптываешь в грязь, руша чужие судьбы и ломая людей. Ты вообще не должен был становиться отцом.
— Вот тут я с тобою согласен.
Слишком долгую исповедь я себе позволил — и тотчас об этом пожалел. Он привстал, наклоненный, сутуля массивные плечи. Я подался вперед, намереваясь опрокинуть его обратно на бетон, как вдруг его взметнувшаяся каменная ручища сыпанула горсть песка и пыли мне в лицо. Глаза обожгло, веки мгновенно сомкнулись; вскрикнув, я отшатнулся, а он ревущим медведем попер на меня! Под обрушившейся на мое тело силой я упал спиной на ступени, ударился поясницей об одну из них так, что заискрили все нервы, болевой центр в мозге вспыхнул новогодней гирляндой.
— Бессовестный гаденыш!!! — рычала тень, нависшая надо мной, вдавившая меня в ступени, одну руку перенесшая на мое горло и с полным пониманием близившегося исхода сдавившая его… — Твое рождение — ошибка! Надо было задушить тебя еще в колыбели, как и подумывал! Тогда б я отделался и от тебя, и от этой тупой идиотки, постоянно во всем со мной не согласной!..
Очередной ком вязкой грязи, полетевший в светлую память о маме, придал мне, краснеющему, задыхающемуся, сил, и вместо того, чтобы тщетно пытаться расцепить стальную хватку на горле, бессильно расцарапывать чужую руку в кровь, я включил голодающую без кислорода голову и зарядил врагу коленом по яйцам.
Пусть подло! Пусть исподтишка! Речь идет о моей жизни, черт подери! Повалившись вбок, он, разумеется, разжал правую руку. Судорожно, громко я наполнял легкие снова и снова, пока он опять поднимался с земли, куда более скованно, чем прежде.
— НЕ СМЕЙ ГОВОРИТЬ ТАК О НЕЙ! — выпалил я, рванул с тонкой вертикальной трубы светильник; с пластиковым хрустом отломался крепеж.
Человек,
испоганивший всю мою жизнь, выставил перед собой ладонь, но я схватил левой рукой его за запястье, дернул в сторону, а правой нанес светильником удар по голове. С виском соприкоснулся только пластик, лампочка не разбилась, но провод выдернулся из удлинителя, и светильник погас. Загнанный в ходе изматывающей охоты зверь склонился низко над полом. Мне уже не было нужды его держать; во второй раз я обрушил на его голову лампу — намеренно — стеклом вниз. Тело грузно упало на бетон, осколки разлетелись по подвалу, некоторые застряли среди засаленных волос, войдя под кожу. Я хотел добавить —
нуждался в этом, как вышедший из-под контроля пожар потаенно жаждет воду иль песок, чтобы наконец потухнуть. Но светильник искривился, отжил свое.
Так толком и не восстановивший дыхание, я отступил за лестницу, с получившейся под верхней ступенькой полочки взял крестовую отвертку. Широкая прорезиненная рукоятка удобно лежала в руке, поблескивал металл. Монстр поднял на меня глаза, увидел отвертку и то, как неуклонно, уверенно я приближаюсь. Медленно. Стойко. Неотвратимо.
— П-постой… — пополз он к стене, не сводя с меня расширенных глаз. — Ты что задумал?.. Ты совсем рехнулся?! Я понял! Я ПОНЯЛ, ЯСНО?! «Я горжусь тобой» — это ты хочешь услышать?!..
— Уже не хочу, — остановился я, как только тень моя над ним распростерлась. — Я хочу лишь освободиться. Мне больше не нужно твое одобрение. Никогда по-настоящему не было нужно.
— ТЕБЯ НАЙДУТ! ТЕБЯ ВЫПОТРОШАТ, ПОВЕСЯТ!.. НИЧТОЖНЫЙ СЛАБАК! БОЛЬНОЙ! СУМАСШЕДШИЙ! ОТБРОС! ТЫ БУДЕШЬ ГО…
Я воткнул отвертку в его горло, прервав концентрат едких мыслей: все это я уже слышал. Заезженная пластинка. Хватит с меня. Он вцепился в мою руку, оттолкнул ее; я хотел того же. Отвертка высвободилась из плоти, яркая вишневая кровь хлынула струей. Задыхаясь от паники, он вжимал ладони в горло, но кровь все равно находила путь, как бурный упорный ручей среди горной породы. Я бы мог остановиться на этом, обречь его умирать долго, мучительно, насладиться заслуженным зрелищем и его символизмом, но, нет, не позволю мерзавцу стать мучеником ни на секунду. Он не заслуживает жалости в той же мере, в какой люди, пострадавшие от него, не заслуживали боли и
гибели… Потому, постаравшись запомнить эти секунды как можно более четко, я всадил отвертку по рукоять ему в висок. Залитые кровью ладони дернулись, как вздрогнуло все его тело. Руки мягко опустились, повисли. Я разжал кулак: застрявшая в черепе отвертка выплыла из моих пальцев, и побежденный дракон упал навзничь.
Недолго я над ним возвышался, сердцу возвращая привычный ритм.
Здесь надо прибраться. Каждую каплю отмыть. А тело растворить в кислоте: наверху, в такой же голой комнате, коя должна была стать ванной, уже все готово. Ночка мне предстоит долгая, но самое сложное уже позади.
***
13 лет спустя…
Скользящая по дороге машина довольно урчала — я мягко постукивал по рулю старой музыке в такт. Как живой организм, легковушка откликалась на всякое мое прикосновение, и чем ближе я подъезжал к знакомому участку дороги, тем позитивнее музыку она включала для меня. В зеркале заднего вида отражалась пухлощекая мордашка восьмилетнего мальчугана, собирающего цветастого трансформера обратно в грузовик. Он насупливал короткие бровки, поджимал губы, крутил недешевую игрушку то так, то сяк, но, видать, помогало это мало.
— Что, опять рука не сгибается?
— Ага, — печально вздохнул он, — в локте. Сделаешь что-нибудь, когда приедем домой?
— Вместе починим: покажу, что и как подкрутить.
— Я сам смогу это сделать?! — загорелись детские глаза.
— Конечно, в этом весь смысл.
— А можно будет взять ту большую отвертку? С прикольной резиновой ручкой!
— «Рукояткой». И, нет, извини, она опасная, не дотрагивайся до нее.
Малец приуныл, и я, пригладив короткую бороду, сдался этим большим печальным глазам:
— Мы можем завтра заехать в строительный после твоей тренировки: сам выберешь отвертку…
— Серьезно?! — радостно воскликнул он.
— Почему бы и нет. Отличный возраст, чтобы получить свой первый личный инструмент. Может, станешь крутым ученым или инженером! — а все благодаря отвертке.
В зеркале я видел, как сын, вперив восторженные глаза в окно, беззвучно, одними губами, прошептал: «
Инженер…» — и оба мы расплылись в улыбке.
Справа, у офиса бумажной компании, я приметил знакомый синий брючный костюм. Усталая тридцатисемилетняя красавица подошла к бордюру, когда авто притормозило рядом, открыла дверцу и, сощурившись, окинула нас двоих теплым взглядом.
— Подвезете, красавчики?
С заднего сиденья послышался заливистый смех:
— Конечно, мама!
— А что мне за это будет? — спросил я — и получил заслуженный шутливый толчок в плечо.
Супруга заняла переднее пассажирское место, захлопнула дверь. Огромная преданная металлическая собака вновь загудела, плавно сорвавшись с места и вернувшись в ленивый поток автомобилей.
— Чего улыбаешься? — озарилась спутница столь же солнечной, что и у меня, улыбкой, в миллионный раз за девятилетний брак завела ледяным указательным пальцем мои волосы за ухо. Приятная мелочь.
— Просто… мы все в машине. Вся семья в сборе. И погода прекрасная!
— Все ты врешь, — рассмеялась она. — В прошлый вторник ты подвозил меня один, а за окном был практически шторм. И ты улыбался — вот прямо как сейчас. Всегда возле моей работы. Почему?
— Я люблю это место, — честно признался я, не отрывая умиротворенного взгляда от багажника такси впереди. — Этой дороге уже двенадцать лет — и посмотри! Ни трещинки, ни выбоины. Да и не будь ее — мы бы не встретились.
— О да, и как меня угораздило влюбиться в чудика, который чуть ли не каждый вечер пялился вдаль, стоя у моего офиса. Подруги говорили: «Не вздумай с ним заговорить! Он какой-то маньяк, сумасшедший!», а я отвечала им: «Нет, он философ. Он — романтик!» И не ошиблась!
Я ответил смеющейся жене улыбкой, искренне радуясь ее уверенности. Единственное, что я могу ей сказать, так это то, что на этом самом месте, когда дороги здесь еще не было, началась моя новая жизнь.
Жизнь, в которой я — уверенный в своих силах мужчина.
…верный муж.
…заботливый отец.
…успешный владелец маленькой пекарни.
И я горжусь собой.
