Незванный гость

Говорят, чистый горный воздух идет людям на пользу, лечит недуги, восстанавливает нравственное здоровье. Верил ли в это Николай Ставрогин, подстраивая свое самоубийство и покидая Россию ради возможного спокойствия в кантоне Ури? Вера, здесь все же не самое подходящее слово. Тогда, быть может, надежда? Хотя какая могла быть надежда у одержимого своими грехами человека, который находясь в полном отчаянии, готов был… Отчаянии! Вот оно, то самое подходящее слово. Николай Всеволодович был в отчаянии. Как же на него подействовала Швейцария? Дал ли вечно прохладно-освежающий воздух столь желанного покоя? Трудно было сказать, но можно было предположить, что дело было не только в воздухе, да и не только в Швейцарии вообще. Одинокий дом Ставрогина находился близ мелкой речушки, он был скрыт от посторонних глаз множеством елей и сосен и огорожен возвышенностями. Дом был простенький, небольшой и вполне уютный, несмотря на то, что уюта Николай Всеволодович вовсе не искал. В общем, жилище то было просто чудо для человека, не ищущего общения. Не сказать, конечно, что это приносило мужчине какую-то радость, но зато не разочаровывало так, как постоянное нахождения в обществе. Впрочем, и там его смогли достать. В одно осеннее, надо сказать, даже немного тоскливое утро шел дождь, да и не просто дождь, а самый настоящий, что ни на есть ливень, потому Николай Всеволодович был по-настоящему представлен сам себе, не имея возможности выйти на улицу. Ну, право, станет ли кто-нибудь выходить в такой ливень? Как бы в возражение данному риторическому вопросу, рядом с домом начал игриво сверкать огонь от ручного фонаря, что крайне выделялся среди темных деревьев, иногда растворяясь на фоне ярких вспышек молний. Фонарь этот принадлежал какому-то гражданину из города К…, в котором изволил остановиться Петр Степанович Верховенский. Он, собственно, и одолжил сий фонарь, при чем не самым вежливым способом, можно даже сказать, присвоив себе. Хотя, пожалуй, тот гражданин был отнюдь не против, а даже за — помочь самому Верховенскому было ему в одно удовольствие. Разумеется, Петр Степанович уже не раз сменил имя, но со своими умениями (например, с ловкими манипуляциями людьми) он не расставался никогда, в особенности, когда речь шла о его делах. Стоял вопрос — а зачем же ему было навещать Николая Всеволодовича? Был ли он тоже частью дела? Пожалуй, статус нужного для дела оправдывал бы все действия Верховенского касательно его, как он однажды выразился, Ивана-царевича — с тех пор как он, оказав помощь Николаю Всеволодовичу с подстроением самоубийства и скрываясь от всяческих подозрений, покинул Россию, в мыслях его постоянно находился образ Ставрогина. Порой этот образ мелькал где-то далеко на краю сознания, а порой становился едва ли не одержимостью. Потому Петр Степанович очень серьезно следил за предметом своего необычайного интереса. И несмотря на невозможность нахождения в Швейцарии, наблюдать за Николаем Всеволодовичем более чем прекрасно удавалось. Он знал практически все: какие письма и кому писал Ставрогин, как он проводил свои дни, когда и где прогуливался… Впрочем, ему были известны многие из деталей личной жизни мужчины. Он считал это крайней необходимостью — знать о Ставрогине. Петр Степанович чувствовал что-то необычайно великое в нем, в какой-то степени боготворя. У него появилось некое отчаянное убеждение — ему нужен был Николай Всеволодович. Зачем? Ну потому что нужен, того хотел его гениальный революционный разум и ничего больше. У него была острая необходимость знать, чувствовать, что тот был рядом, слышать его тяжелые грешные вздохи, смотреть в его глубокие темные, как душа, глаза, видеть, как небрежно спадают пряди его черных волос на лицо. Верховенский никак не мог забыть мимолетных касаний Ставрогина, как и ощущение ставрогинских рук на своей шее, что приносило ему удовольствие и даже новые силы, уверенность… Велика вероятность, что под влиянием этого самого ощущения, словно под влиянием какого-то особо раздражительного бесенка, Петр Степанович и решился наконец навестить своего Ивана-царевича, уж больно давно они не виделись так, чтобы сам Николай Всеволодович об этом знал. Сам же Николай Всеволодович тем временем сидел подле разоженного камина и читал какой-то глупенький французский роман. Дело в том, что, оказалось, во время скуки книги читаются довольно быстро, а так как книжный запас у Ставрогина был небольшой, ему пришлось читать то, что оставила после себя хозяйка домишки. Глупость глупостью, а занимать себя ему было нужно, ведь за столько лет, несмотря даже на некую неприязнь, он находился в обществе. И, находясь среди людей, имел привычку развлекать себя этими же людьми. Однако сейчас он едва ли ждал кого-нибудь у себя на пороге, даже будучи в ужаснейшей скуке. Раздался стук — Николай Всеволодович даже не обратил внимания. Стук раздался снова, на этот раз чуть энергичнее — Ставрогин слегка нахмурился, но по-прежнему ничего не предпринимал. Стук стал настойчивее и нетерпеливее, заставляя уже наконец обратить на себя внимание. Мужчина отложил книгу и устало, даже лениво подошел к двери. — Кто? — небрежно бросил он, даже не стараясь проявить всякой вежливости и уж тем более гостеприимства. — Это я, — раздалось за приоткрытой Ставрогиным дверью, к несчастью, этот голос был ему знаком, — Петр Степанович. Неприятно удивленный Ставрогин бездействовал, чем воспользовался пришедший гость, входя в дом. Небрежно бросив зонт, оставляя его растекаться на полу, и поставив, предварительно потушив, фонарь на комод у двери, Верховенский направился к камину. Николай Всеволодович устало последовал за ним. — Вы, наверное, хотите спросить о причине моего визита, что ж, — начало деловито Петр Степанович, садясь в кресло. — Наверняка, к Вам в голову опять взбрела какая-то идея, — Ставрогин ухмыляясь ответил на риторический вопрос. — Ха, тут уж Вы не правы, простите, я, знаете ли, имею пару дел здесь, в Швейцарии, вот я и решил нанести Вам визит. Верховенский в силу привычки снова дергал лацканы пиджака, не переставая широко улыбаться. Николай Всеволодович усмехнулся. — Тогда можно другой вопрос — в каком образе Вы сегодня? — Я-то? Ну что Вы, право… Пред Вами никто иной, как Петр Степанович, однако вот по паспорту уже и не помню имени. — Часто меняете имена? — А как иначе? Возникло недолгое молчание, Верховенский следил за языками пламени, а Ставрогин — за Верховенским. Вдруг Петр Степанович вскочил: — Жарковато у Вас. — Не жалуюсь. Верховенский принялся рассматривать окружение. Внутри ставрогинского дома было все очень аккуратно, скромно и четко: справа от двери, как заметил Петр Степанович, была кухня со столовой, далее была узкая лестница, должно быть, в спальню, и наконец прямо от двери расположилась гостиная, в которой сейчас они находились, с камином, парой кресел, кофейным столиком и у самого окна стоял… мольберт. — Вам, пожалуй, тут скучно одному, так? — лениво предположил Верховенский, снимая перчатки и садясь обратно в кресло. — С чего такое предположение? — не менее лениво ответил вопросом на вопрос, скрещивая руки на груди. — Как с чего? Не Вы ли живописью занимаетесь? — Петр Степанович кивнул на мольберт. — В основном натюрмортами — Стали человеком искусства? Удивительно, как же проживание за границей меняет людей. Вы, стало быть, тоже в поклонение искусству читаете вон тот роман? — Это уже от скуки, — отмахнулся Николай Всеволодович. — Ах, получается, Вы все же скучаете, что ж, возрадуйтесь, ибо я провожу столь замечательный вечер, — раздался гром, а за ним сверкнула молния, — с Вами. Усмешка наконец покинула Ставрогина, теперь его лицо выражало безразличную задумчивость. — Были ли мы приятелями, чтобы Ваша компания приносила мне удовольствие? — А разве нет? Да Вы, наверное, снова в плохом настроении, вот и усмешки той больше не наблюдаю. — Мое настроение тут не при чем, хотя, вынужден сказать, что это Вы его изрядно подпортили. Ставрогин по-прежнему держал руки скрещенными, скрипя от раздражения зубами, при этом говоря в довольно спокойном, но все же оскорбляющем тоне; зато лицо его собеседника выражало грустное удивление. — Я в совершенном замешательстве, у меня совсем не находится слов, — меланхолично протянул он. — Но тем не менее, Вы продолжаете говорить. — Конечно продолжаю! Стало быть, никак иначе разговор не продолжится, сомневаюсь, что… Николай Всеволодович сначала полностью игнорировал Верховенского, но вскоре сдался, поддавшись накопившемуся раздражению. — Хватит! — отрезал Ставрогин, устало прикладывая руку ко лбу. Петр Степанович поднял брови, глаза его, казалось, наполнились грустью. Он встал с кресла и подошел к хозяину дома. — Николай Всеволодович, — тихо-тихо и чуточку неуверенно начал он, поднимая свою руку, — я вовсе не желал сделать Вам ничего плохого, все, что я делал, я делал ради Вас! Ставрогин истерически усмехнулся, отдергивая руку Верховенского. — Но я ничего не просил! — Да, Вы никогда ничего не просите, Вы всего достигаете сами! — словно одержимый, с ярко горящими глазами продолжал Верховенский, — Вы поразительны! Обладаете столь холодным мышлением, леденящим душу взглядом, Вы умеете расположить к себе людей по щелчку пальцев! Вы… красавец, Ставрогин, слышите, — он снова поднял руку к лицу хмуро молчащего Николая Всеволодовича, стараясь коснуться его щеки, — Вы красавец… — Прекратите! Это омерзительно! — Ставрогин ударил Верховенского по руке, — убирайтесь, сейчас же! Вон! Петр Степанович улыбнулся, немного потирая руку. Он кивнул и направился к выходу. — Можно напоследок пару слов? — Николай Всеволодович стоял на том же месте, даже не смотря на уходящего незванного гостя, и хранил молчание, — что ж, посчитаю это за «да», я лишь хотел сказать, что я Вам благодарен за то, что вы позволили мне оказать Вам помощь. Ну, знаете, в Вашем самоубийстве. Буду честен до конца, домишко этот у Вас сейчас неспроста, хозяйка очень не хотела его отдавать, но я сумел договориться. А то, что здесь крайне тихо — тоже моих рук дело, я настоятельно порекомендовал Вас другим не беспокоить. Впрочем, до скорого, мой милый друг, — попрощался наконец Верховенский и, хватая зонт, вышел с новой вспышкой молнии. Ставрогин опять остался наедине. Один на один с самим собой. Прощание Верховенского он особо не слушал — был практически уверен, что столь ужасное красноречие тот унаследовал от своего отца, ведь сам ребенком часто был вынужден слушать нескончаемые монологи Степана Трофимовича. Пару мгновений тишины спустя Николай Всеволодович расплылся в ухмылке, затем истерически рассмеялся.