Для него.

Холодный сентябрьский вечер уже давно вступил в свои права, и Эмма, погрузившись в непривычную для ее деятельной натуры меланхолию, сидела в высокой медной ванне, поставленной посреди небольшой туалетной комнаты, и задумчиво водила пальцами по гладкой поверхности воды. Не раз и не два доктор Перри заводил с мистером Вудхаузом разговор о том, что еженедельные омовения, вопреки ранее бытующим предубеждениям, весьма полезны для здоровья. И мистер Вудхауз, для которого разговоры о подобном были едва ли не главным развлечением, раз за разом упоминал об этом, стоило Эмме покинуть его раньше обычного. Вот и сегодня, поцеловав отца на ночь, она оставила его в компании миссис и мисс Бейтс и миссис Годдард, чтобы понежиться в горячей воде и привести мысли в порядок. И вот, незаметно для самой себя, она то и дело тяжело вздыхала, пока прислуживавшая ей горничная не осмелилась спросить о самочувствии хозяйки, такой странно утомленной казалась та. Эмма удивленно посмотрела на девушку, и непринужденно рассмеявшись, добродушно отмахнулась от нелепого предположения и отправила растерянную служанку на кухню принести еще горячей воды. Нет, чувствовала себя Эмма как и всегда преотлично. Но вот в чем дело - к концу подходил первый год ее замужества, когда случилось неизбежное - мистер Найтли покинул ее, отправившись по делам в Лондон. Оставить мистера Вудхауза совсем одного в Хартфилде виделось невозможным каждому, кто был знаком с этой семьей, а потому Эмме выпало провести две недели лишенной общества любимого. Уже шестой день разлуки был на исходе, и если дни ей скрашивали прогулки в Хайбери, неторопливые разговоры с миссис Уэстон и – новое ее развлечение – малышка Энн Уэстон, то ночами Эмма подолгу ворочалась в постели, не способная унять какую-то незнакомую доселе тоску, связанную с отъездом мужа. Простыни казались ей холодными, а кровать под высоким балдахином неуместно широкой и неуютной. «Эмма, о, он снова ругал бы тебя, узнав, как ты хандришь из-за такой мелочи», сказала она себе, как раз когда дверь тихонько скрипнула. – Мэриэнн, как ты вовремя. Вода остывает, будь добра… но как! – воскликнула она, увидев стоящего в дверях мистера Найтли, державшего в руках высокий кувшин, обернутый в плотную ткань. – Мистер Найтли! Но вы должны были вернуться из Лондона только к Михайлову дню! – от неожиданного его появления она не сразу поняла, в каком виде застал ее супруг, и спустя несколько мгновений, едва пришло осознание, легкий румянец вспыхнул на ее щеках, и она отчего-то смутившись, поспешила прикрыться руками, пряча намокшую рубашку, облепившую тело. – Дела меня больше не держали, а ваша дражайшая сестрица выставила меня прочь, едва у маленькой Эммы начался жар. Не бойтесь, у малютки режутся зубы, подумаешь беда, но вы и сами знаете Изабеллу, – сказал мистер Найтли, мягко улыбаясь, и, помолчав немного, продолжил: – Я отпустил Мэриэнн. Думаю, я сам в состоянии помочь вам, милая. – Но… разве можно это? – еще больше смутившись, воскликнула Эмма, как только мистер Найтли направился к ней, и, замешкавшись, подтянула колени к груди. – Вы ли меня спрашиваете, что можно нам, а что – нет? – усмехнувшись, вопросом на вопрос ответил мужчина, но, вглядевшись в растерянное лицо своей молодой жены, слегка нахмурился. – О, Эмма, дорогая моя, я даже в этом тусклом свете вижу, как горят ваши щеки. Что ж, если я и вправду смутил вас настолько, я прошу прощения. Я лишь хотел… впрочем, не важно. Я удаляюсь. Стоит позвать вашу горничную, не то вы совсем озябнете… – Ах, оставьте, – перебила его Эмма. – Думаю, вы и вправду вполне можете… – она не закончила, и Мистер Найтли снова улыбнулся ей, откинул оборачивающую кувшин ткань и, чуть склонившись, принялся аккуратно выливать воду. – Снимайте-ка ваш сюртук, мистер Найтли, не то весь вымокнете прежде, чем я согреюсь, – сказала она, заметив, как сноп крошечных капелек забрызгал темные манжеты. Он взглянул на нее исподлобья, и в неверном свете свечей Эмме показалось, что глаза его блеснули как-то по-особенному, но, однако же, мистер Найтли не остановился, пока сосуд не опустел. Тогда он коснулся пальцами поверхности воды и удовлетворенно кивнул. – Не так и сложно, – мужчина отставил кувшин и направился к двери, но вопреки ожиданиям Эммы не вышел из уборной, а напротив, повернул торчащий из замочной скважины ключ, заперев комнату изнутри. Эмму вдруг бросило в жар, и, хоть вода в ванной и стала куда как горячей, причина в ее состоянии была совсем иного толка. Она все так же сидела, прижимая колени к груди, и из-под опущенных ресниц разглядывала мистера Найтли. Ей казалось, что так он не увидит ее глаз, пока сама она наблюдает, как он снимает сюртук, откладывая его в сторону на стоящий рядом с дверью столик, как ослабляет слегка завязанный сложным узлом галстук, расстегивает пуговицы на манжетах сорочки, чтобы после подогнуть рукава, обнажая предплечья сильных рук… но что он задумал? Ее колени дрогнули, когда мистер Найтли склонился к ней, снимая с ее губ первый за прошедшие дни поцелуй. – Вы скучали по мне, Эмма? – спросил он, немного отстраняясь. Эмма неосознанно потянулась следом, вытягиваясь в ванной, и длинная рубашка, сбившаяся теперь к середине бедра, открывала обнаженные ноги. Эмма снова смутилась, и попыталась даже одернуть непослушную материю, но мистер Найтли остановил ее и отрицательно покачал головой. – Надеюсь, не меньше, чем вы по мне… – прошептала она, чувствуя, как от его прохладного прикосновения по коже побежали мурашки. – Эмма, зачем вы так соблазнительны? – прозвучал вопрос мистера Найтли, когда он убрал с ее плеч влажные пряди. Она не ответила, потонув в звуке его голоса, пока пальцы его выводили тонкую линию ключиц. И теперь, видя ее томный взгляд и мягко вздымающуюся под ставшей от воды почти прозрачной ткань рубашки, мужчина резко подался вперед и, опершись на выступающий за спиной Эммы борт ванной, прижался своими губами к ее. Горячие и влажные пальцы обхватили лицо мистера Найтли, притягивая его еще ближе. Она услышала тихий всплеск, и судорожно выдохнула, едва почувствовала прикосновения мистера Найтли к обнаженной коже бедра. Неужели она забыла о том, что надо дышать? Иначе как не чувствовала до сих пор она окруживший мужчину едва уловимый флер дорожной пыли, который почти терялся за его собственным запахом? Поцелуй прервался на секунду или две, а после продолжился, и, пока губы мистера Найтли страстно целовали ее лицо, рука его настойчиво переместилась выше, еще больше задирая рубашку, и, как не подворачивал он рукава каких-то несколько минут назад, накрахмаленная белая ткань все равно намокла, тяжело провисая чуть выше локтя. – Теперь вам не холодно? – серьезно спросил мистер Найтли, выводя затейливые узоры на ее коже, дразня ее легкими прикосновениями. – Ничуть, – ответила она, запрокидывая голову, и приглушенный стон отразился от воды и металла. Иногда ему хотелось, чтобы стоны ее были громче, но столь деликатна была ее натура в этом отношении, так не желала она ни на секунду смутить домочадцев – чего доброго, батюшка услышит, – что из раза в раз она сдерживала себя, услаждая его слух лишь нежными звуками, становящимися почти жалобными, когда напряжение становилось нестерпимо велико. Вот и сейчас не стон даже, а всхлип донесся до его слуха, заставляя мужчину прикрыть глаза, чтобы совладать с собой. – Как повезло мне с погодой, – не открывая теперь глаз, отметил он как бы между делом, спускаясь поцелуями к шее. Непонимающее «что?» Эммы совпало со вспышкой, осветившей на мгновение комнату, и ответ мужчины заглушил гром, разнесшийся в небе где-то в миле от Хайбери. Почти тут же по крыше забарабанил дождь, и лишь только Эмма обернулась, чтобы посмотреть на мрачный пейзаж за окном, как ловкие пальцы мужчины проникли в нее, и в свете очередной вспышки всем телом она вздрогнула. Ладонь сама метнулась ко рту, приглушая вырывающиеся из груди звуки. – Эмма, Эмма, дорогая, не прячьте свою суть, не старайтесь для других. Эта ночь только наша, сама природа дает вам знак… – горячо зашептал мистер Найтли, продолжая свою маленькую игру. В сведенных на переносице бровях ее было столько сладкого страдания, что казалось, сейчас слезы покатятся из ее глаз, но мужчина не видел сейчас ее лица. Не смог бы он сдержаться, если бы увидел. Ладони ее уже не гладили его лицо – одной рукой она все так же прикрывала рот, а пальцы второй сомкнулись на запястье мистера Найтли. Он чувствовал все ее напряжение, но в жесте этом видел лишь то, как борется в ней то, что люди могут назвать благопристойностью, с желанием таким же, которое пробуждала в нем она сама всякий раз. – Эмма, – новая вспышка, новый разряд грома. Еще громче, еще дольше. Движения его стали настойчивее, и сквозь затуманенное страстью сознание он отметил, что она уже не пытается убрать его руку. – Мистер Найтли… – сквозь пальцы проговорила она и задохнулась, не в силах закончить фразу. – Да, любовь моя, – отозвался он, и торопливым движением стягивая с плеча ее податливую ткань, приник губами к ее груди. Эмма забыла почти обо всем, выгибаясь навстречу его ласкам, и, дрожа всем телом, вцепилась теперь в медный борт ванной. – Эмма, – слышала она сквозь пелену. – Эмма, сделайте это для меня… Для него... Для него. – Прошу, ах, Джордж… – последний звук потонул в еще одном раскате грома, и все же он расслышал, как вскрикнула она, переступая заветную грань. Ее пальцы судорожно сжались, а через несколько секунд безвольно соскользнули с теплого металла, и мистеру Найтли пришлось быстро подхватить ее за талию, теперь уже безвозвратно промокнув. Придерживая крепкой рукой ее хрупкую фигурку, он, удовлетворив ненадолго пускай не плотское, но другое, эгоистичное отчасти желание, уткнулся носом в волосы своей молодой супруги и улыбнулся незаметно своим мыслям. – Вот уж не думала я, мистер Найтли, что вы такой жестокий человек, – сладко промурлыкала Эмма. – Но мне, полагаю, стоит уже закончить на сегодня водные процедуры, не то и вы вконец вымокнете. На кушетке мой халат, подайте его, будьте добры… Он подчинился, а когда посмотрел на нее, скинувшую и без того едва держащуюся на плечах рубашку, обнаженную теперь в неярком свете свечей, блики которых играли на стекающих по ее коже капельках, им наконец овладели те чувства, что он старался сдержать все это время. Не помня себя, поддался он тому инстинкту, свойственному, как говорят, людям тех древних времен, когда богов и богинь было великое множество, и у одной из них, без сомнений, было лицо, столь им любимое. Он оказался рядом в секунду и, не давая ей опомниться, завернул ее ловким движением в сохранивший тепло камина халат, а после, перебросив хохочущую девушку через плечо, окинул взглядом комнату. – Нет, так не пойдет… – бормотал он, поворачивая ключ в замочной скважине. Едва они оказались в смежной с уборной спальне, Эмма затихла. Последняя свеча потухла, видимо, от сквозняка, вызванного резко открывшейся дверью, и не осталось иного источника света, кроме тлеющих в камине углей и редких языков пламени, ласкающих почерневшее дерево. Иногда Эмма думала, не суждено ли сгореть ей от его ласок так же… но забывала об этом, стоило телам их соединиться. Нет, не может любовь – единение двух сердец – быть такой разрушительной. Никогда она не поверит в это. Не будет этого, доколе он смотрит в ее глаза с той теплотой, какую иной раз, ей казалось, она замечала в глаза Роберта Мартина, украдкой любовавшегося Гариетт, или той страстью, безрассудно жестокой порой, но такой желанной, какая плескалась во взгляде Фрэнка Черчилла, обращенного к его любимой Джейн. Но что ей все эти Фрэнки и Роберты, когда рядом был ее мистер Найтли? Закутанную в теплый халат, он уложил ее на кровать, и она позволила себе, откинувшись на ворох подушек, любоваться его профилем, вырисовывавшимся на фоне прямоугольника окна. Эмма только сейчас заметила, как высоко поднимаются его плечи, словно дыхание дается ему с трудом, и как прилипли ко лбу намокшие от пара пряди. Любоваться долго, впрочем, ей не пришлось. Быстро избавившись от одежды, которую смущенная служанка утром уберет с кресла, мистер Найтли оказался подле супруги. – Как хорошо, что вы вернулись, в такую погоду мне было бы особо тоскливо – шепнула Эмма, откидывая прочь ненужный уже халат, и, прижавшись своим разгоряченным телом к его, опустила ладошку вниз. – Да, вы тоже рады, – удовлетворенно отметила она, и охнула, когда обхватив девушку за талию, он перевернул ее так, что она оказалась к нему спиной, а сам он – сверху. – Лиса, просто лиса, – прошипел мистер Найтли прямо ей в ухо. Волосы ее сбились в одну сторону, и она зажмурилась, когда дыхание его коснулось ее кожи. Казалось бы, еще не вполне пришла она в себя от происшествия в ванной комнате, как вновь ощутила знакомую тянущую тяжесть, и, чтобы раздразнить его еще сильнее, игриво повела бедрами, подаваясь назад. Низкий стон сорвался теперь с его губ, и пальцы мужчины зарылись в ее волосы, заставляя еще больше откинуть голову. – Простите, мистер Найтли, я, видно, должна быть покорной женой вам, да не справляюсь, – ее голос, хоть и тихий, не скрывал дразнящей интонации. – Как часто ваш хороший ротик дерзил мне, Эмма, и я прощал вам все это, но... – Но? – воскликнула она. – Не думаете же вы, что наказываете меня подобным образом? – она замолчала, прикусив губу, чтобы не выдать то, как сильно жаждет ощутить его наконец в себе. – Конечно нет. Лучшей пыткой бы было заставить вас ждать. Как жаль, что мне это не по силам. – Неужели я недостаточно ждала? Раскаты грома были напоминанием, и в ту ночь, позабыв о глупом смущении, она полностью отдалась во власть его желаний, которые стали освобождением для нее самой. Без раздумий уже она позволяла стонам громким и чувственным вырываться из слегка приоткрытых губ, и эта подаренная свобода туманила разум ее сильнее любого вина. И пусть в минуты коротких передышек где-то на задворках ее сознания пытался сгуститься туман стыдливости, он развеивался, стоило ей снова почувствовать его губы на своих.