***
Француженка была хороша. Умелая, гибкая и нежная, она не стеснялась и не зажималась, как деревенские девки, с которыми он имел дело последнее время, а с готовностью открывалась его ласкам, умея и получать, и дарить удовольствие. Как же давно ему этого не хватало. Тут ему вдруг подумалось, что плюс долгих лишений именно в том, что потом острее ощущаешь прелести жизни. А что может быть чудеснее, чем наблюдать за тем, как под тобой извивается и дрожит чужая плоть, как чужое сердце учащённо бьётся, как реагируют зрачки "жертвы" на твои прикосновения. Самым любимым из смертных грехов оберштурмбанфюрера Йохима Пайпера было тщеславие. Даже его латинское название - vanagloria, сладко перекатывалось на языке, будто бы виноградина, не противно-приторная, но сочная. Одной из причин его тщеславия было умение доводить до исступления почти всякого любовника, будь то женщина или мужчина. Началось это с тренировки очень полезного для того, кто хочет сделать карьеру, навыка - эмпатии. Эмпатия, внимательность, аккуратность и собранность были его главными козырями перед другими кандидатами на должность адъютанта Гиммлера. При мысли о бывшем шефе, который его обожал, по организму Йохена разлилось долгожданное удовольствие, снимающее давно нараставшее напряжение.***
В Operá собрался цвет партии. Главный холл завесили огромными алыми флагами, на которых в белых дисках солнца чернела свастика. Контраст роскошного барочного оформления и строгих красных полотен навевал мысли о столь нелюбимом фюрером модернизме. Власти, политические режимы, войны и реформы пройдут, а Бах останется, даже когда имена увлеченно беседующих сейчас людей, такие громкие и известные, сотрутся в пыль перед лицом времени. По сути всё, что у них есть - пригоршня праха перед великим божьим замыслом, оставшимся непознанным людьми, хоть каждый новый правитель и утверждал обратное. Только лишь музыка, да и вообще искусство, тянуло на разговор с Богом, приоткрывание плотного театрального занавеса, отделяющего материальный мир от его изнанки. Поток неожиданных философских мыслей прервал подплывший к нему Макс. Глаза его горели, зрачки были слишком широкими, для ярко освещённого холла парижской оперы. Он явно успел напудрить носик, и, возможно, не единственный раз за вечер. Теперь надо быть осторожнее, чтобы этот ангельский мальчишка не натворил лишнего и не обнаружил их спартанскую связь перед всей партийной верхушкой. - Как жаль, что я вынужден сидеть в ложе фюрера. Так далеко от тебя... - Остынь, Макс. Где бы мы не сидели, в опере слишком много лишних глаз, ты сам это знаешь. Вюнше прикусил чувственную пухлую губу. - А вот я по тебе скучал, между прочим. - Тише. На нас и так сейчас начнут смотреть, - прошипел Йохим, ловя на себе заинтересованный взгляд Магды Геббельс. Высокая, широкоплечая и очень красивая жена министра пропаганды оказывала ему знаки внимания ещё в бытность Йохима адъютантом Гиммлера. Тогда от измен жене и угроз карьере его спасали потупленный в пол взгляд и напущенная на себе вид полной невинности, а сейчас Пайпер с удовольствием удержал её взгляд и мило улыбнулся, обнажая ровные белые зубы в слегка хищной улыбке, которая так магически действовала на женщин. Макс поймал этот взгляд и недовольно поморщился. - Мне нужно проверить ложу. И проследить за охраной, - недовольно фыркнул он, разворачиваясь на каблуках. Йохим с удовольствием отметил ревность в инновациях любовника, и следующая улыбка фрау Геббельс вышла ещё более обворожительной. Вскоре, правда, он забыл о женщинах, мужчинах, войне и новых званиях в придачу. Музыка Чайковского, пусть и не настолько магическая, как Баха или Генделя, всё равно чаровала его и баюкала уставшую от шума войны душу. Танцевавший Ромео Лифарь был изумительно пластичен и грациозен, следить за его лёгкими ногами было удовольствием. "Интересно, в постели он такой же гибкий? Было бы неплохо проверить, жаль, что не получится." На обеде в честь премьеры он, неожиданно, оказался с очаровательной женой рейхсканцлера по правую руку, и танцевавшей Джульетту Людмилой Чериной. Йохима немало забавил тот факт, что перед главными людьми воюющей с Россией страны сегодня танцевала именно дочь беглого российского князя. Раньше он однозначно считал, что единственный недопустимый грех - предательство, имеет самую мерзкую ипостась - предательство собственной страны. Но вот что было делать людям, которых предала собственная страна? Люди, с которыми он сейчас воевал, всего пару десятков лет назад смели всю свою элиту, уничтожили или изгнали цвет нации. Они искалечили жизни этим людям, незаметно искалечив и свою страну... И вот теперь эти лучшие люди России, бездомные и осиротевшие, пытаются выживать и искать себе новую родину. Пока он и его товарищи вновь отвоёвывают назад их родину. Весело же в масштабе большой истории выглядит их крысиная возня.***
Он очнулся от прикосновения. Странного, почти ласкового, и, однозначно восхищенного. Что с ним? Где он? Прошлое казалось размытым и ответов на эти вопросы не давало. Пробуждение было болезненным. Боль он ощущал, но причина её тоже оставалась неизвестной, не удавалась даже локализовать её в теле… Стоп. Тело. У его, кажется… нет? Да, его у него нет. Он бесплотен и лишён всего. Это он помнил. Это чувство, когда тебя лишают всего, плотно въелось ему сознание, и даже сейчас, не помня своего имени, он знал, что однажды у него отобрали что-то, или кого-то, безумно важное. Бесплотный дух огляделся. Комната. Дом. В окне – готовящиеся зацвести деревья, и, он откуда-то знает, что они называются каштаны. Посреди комнаты стоял мужчина, он доставал из небольшого дорожного чемодана что-то упакованное в плотный чехол. У мужчины были волосы цвета переспелой пшеницы, у корней чуть темнее, концы явно выгорели под солнцем. Он был высок и хорошо сложен, походя скорее на эльфа, чем на человека. Хотя, для старшего ребенка Иллуватара он был слишком мужественно сложен. Ширину плеч подчеркивала странная серо-зеленая накидка. Что-то похожее он уже видел, только вот где… Мужчина распрямился и повернулся к нему лицом, скользнул невидящим взглядом темно-синих глаз. Правильное, утончённое лицо только добавило ему сходства с эльфами. Взгляд призрака скользнул по красивым изящным рукам, с тонкими музыкальными пальцами. На безымянном было тонкое золотое кольцо. Кольцо… что-то важное и в его жизни было связанно с кольцом… только вот что?***
На обеде, посвященном премьере, Йохим с немалым удивлением обнаружил, что сидит между Магдой Геббельс и Людмилой Чериной. И с какой стати ему досталось такое почетное место он понял почти сразу же, как сел на место – по галифе его парадной формы скользнула изящная ручка жены рейхсминистра пропаганды. За столом болтали о театре, Чайковском, русском балете и, конечно же, о войне. Лифарь, без грима и на расстоянии вытянутой руки, оказался вполне себе привлекательным, если не считать чересчур тёмной кожи. Главным украшением его по-славянски породистого лица были глаза фиалкового цвета. Танцовщик явно об этом знал, и не забывал бросать соблазнительные взгляды на всех присутствующих. Главной его “жертвой” был Геббельс, вокруг которого русский ужом вился, но, периодически, он выпускал свои остренькие зубки из добычи и обращался к кому-то за столом. - Как герр Пайпер находит земли западной Украины? Вы ведь только что с фронта, правда ведь? Когда освободите от чёртовых коммунистов мой родной Киев? Лифарь улыбнулся ему и заглянул прямо в глаза – в них сверкали искорки, только вот Йохен был готов поклясться, что это было отнюдь не восхищение. «Чертов балерун строит из себя убежденного нациста и преданного партии человека, а на деле перерезал бы мне горло столовым ножом и не поморщился бы», - подумал он и вернул Сержу обаятельную улыбку-оскал. - К сожалению, пока что оценить мне удалось лишь жуткие морозы и разбитые танками дороги, но, я уверен, скоро мы исправим эту ситуацию, и к дню рождению фюрера мы возьмём Киев. - Чудесно, если так! За доблестных рыцарей Рейха! - За Тысячелетний Рейх! – отозвалось громогласно. Йохим положил свою руку на упорно пробирающуюся к его ширинке руку фрау Геббельс и слегка погладив ее, положил свою на колени жены второго в Рейхе человека. Пробраться сквозь длинное бархатное платье было непросто, но, как оказалось, это только больше её раззадорило – её тело с готовностью приняло два его пальца. В лице Магда почти не изменилась, всё так же весело болтала с гостями, и лишь чуть более яркий румянец на щеках выдавал её возбуждение. - Чайковский необычайно поэтичен и художественен. В нём много чисто славянской чувственности и мягкости, в то время, как Вагнер более прямолинеен, жёсток и дик, как истинный сын арийской нации. Однако, представить балет, я имею ввиду, классический балет на его музыку я не могу. - О, вы недооцениваете разнообразие классического балета. В нём нет закостенелости оперы, он многообразен и способен меняться, под стать временам. Вот увидите, скоро я поставлю балет, восхваляющий величие арийского народа. На этих словах Магда сжала его пальцы в себе, и слегка придавив его кисть бёдрами негромко застонала. “Вот же течная сучка”. Йохима всегда удивляло, как это сочеталось в женщинах – благоговейное отношение к сексу и его сакральности, и умение вот так по-быстрому схватить удовольствие. Он бы точно не смог кончить от простой стимуляции, по-тихому, в комнате с толпой народа. - Дорогая, тебе не хорошо? -Фрау Геббельс, Вам плохо? – в один голос встрепенулись Лифарь и обманываемый прямо сейчас муж. - Всё хорошо, - Магда широко улыбнулась, - просто тут так ужасно жарко… Стоит отметить, в голосе фрау Геббельс и правда появилась слабость – вот-вот и упадет в обморок. Сразу же началась суета, кто-то принёс воды, кто-то стал открывать окна. И только Макс сверлил Йохима тяжёлым взглядом ледяных глаз. Йохиму, определённо, нравилась эта игра, нравилось рисковать и выводить из себя успевшего порядком обдолбаться Макса, нравилось женское внимание и запах возбуждения, буквально пропитавший всё вокруг. Поэтому, после окончания официальной части празднования премьеры, когда Лифарь предложил высоким гостям ещё шампанского в более раскованной обстановке, Йохим всерьёз взялся за очарование Чериной. Молодая танцовщица, а, насколько он знал, ей вот-вот должно было исполниться восемнадцать, уже слегка опешила от шампанского и повышенного внимания мужчин, поэтому, когда к ней подошел и предложил потанцевать похожий то ли на героя древнегерманской саги, то ли на неведомое божество офицер в парадной форме СС, она была способна лишь кивнуть, с восхищением оглядывая кавалера. Танцевала она довольно неплохо, хоть Йохим и знал, что классические танцовщики танцевать вне сцены не любят – слишком прочно в их хорошенькие и пустенькие головки вбивают необходимость правильно выполнять движения, что, однозначно, хорошо для академического танца, но выглядит скованно даже для чопорного вальса. В Людмиле этой скованности не было, а, что самое главное, было слепое доверие партнёру. Она просто растаяла в нежных руках оберштурмбанфюрера и зачаровано смотрела в его яркие синие глаза. Он шептал ей на ухо всякую чушь, боковым зрением ловя злые взгляды – то от бледного, кусающего губы Макса, то от художественного руководителя оперы, явно волнующегося за нравственность своей партнёрши. Когда они закончили танцевать, Йохим галантно поклонился и протянул партнёрше бокал шампанского. Почти сразу же к ним подлетел Макс. Явно взбешенный, но старающийся держать себя в руках он тоже поклонился Людмиле и поцеловал ей руку. -Кажется, я всё ещё не успел выразить юной мадмуазель своё восхищение её чудесной партией, - проговорил он самым вкрадчивым из своих голосов, - порой у меня создавалось впечатление, что вы не касаетесь сцены вашими прекрасными ножками, а лишь парите над ней. Девушка покраснела, то ли от комплимента, то ли от избытка шампанского. Она явно не знала, как вести себя с мужчинами, и уже с трудом скрывала смущением возбуждение. Йохим усадил балерину в кресло, грациозно пристраиваясь на ручку и перекидывая обутую в высокий блестящий кожаный сапог ногу на ногу. Макс немедленно пристроился на другую ручку, и они окружили девушку в светло-розовом платье чернотой своих мундиров. - Нет балерин лучше, чем русские балерины, не правда ли? Людмила потупила тёмные глазки и смущенно улыбнулась. - По правде сказать, я родилась уже в иммиграции, в Париже. Не знаю, можно ли считать меня русской. - Выучка у вас русская, это я сразу же понял, когда-то, когда я был ещё ребенком, я видел русских балерин, - Йохим не мог не блеснуть хорошим воспитанием, полученным в семье кайзеровского офицера. - О да, месье Лифарь так много для меня сделал, - она бросила взгляд на благодетеля, который уже не так увлечённо кудахтал что-то Геббельсу, а всё чаще бросая тяжелые взгляды на ничего не замечавшую Черину. Лаковый носок черного сапога, будто случайно, коснулся шёлковой светлой туфельки. Балерина вздрогнула, но ногу не убрала. Макс поймал официанта и протянул девушке очередной бокал шампанского. Передавая его, он, как бы случайно нежно провёл рукой по тонкому запястью, неотрывно глядя ей в глаза. “Как же он бесится, гадёныш,” – подумал Пайпер и улыбнулся. Его вообще возбуждала эта ситуация, шампанское, балет, близость Макса, буквально горящего хорошо скрываемой злобой и волны такой же, хорошо скрываемой ненависти ко всем присутствующим от Сержа. Дальше всё пошло совсем весело – Вунше вызвали к телефону, и он был вынужден оставить совсем разомлевшую он черномундирщиков Людмилу наедине с Йохимом. Девчонка теперь смотрела на него во все восторженные широко распахнутые глаза, по-детски серьёзно внимая его ничего не стоящей болтовне. В какой-то момент Йохим перекинул левую руку на спинку, а правой взял в свою руку юной балерины. - Вы так прекрасны, Людмила, что, увидев Вас, мне не страшно возвращаться на фронт, - он поднёс пахшую Герленом руку к губам и медленно, с чувством поцеловал её пальцы, - Всегда приятнее думать, что умираешь, спасая всё красивое, что есть в этом мире… Ведь коммунисты только и хотят уничтожить всё красоту. К его губам Черина потянулась уже сама, будто не осознавая, что в зале они не одни. Йохим тоже немного подался вперед, с удовольствием замечая, что в дверях как раз появился Макс. Поцелуя как такого и не было, русская девчонка коснулась его губ и тут же испугано отшатнулась. Но этого хватило, чтобы нервы сдали сразу же у двух людей. Серж Лифарь, оставив на минуту Геббельса подлетел к ним, беря за руку свою протеже. - Герр оберштандартенфюрер, прошу прощения, но юной мадемуазель пора. Балет только кажется лёгким и воздушным. На самом деле, это огромный труд, и для него просто необходимо соблюдение строгого режима. Йохен хищно улыбнулся. Было бы абсолютно непростительно мешать столь талантливой юной мадмуазели в её занятиях. Балерина ничего не сказала, только зачарованно моргнула газельими глазами на прощание. Вторым выбешенным человеком был, конечно, Макс. Он подлетел почти сразу же за Лифарем и чуть ли не силой вытащил любовника в пустой и гулкий коридор, покинутый гостями оперы. - Ты что, блядь, творишь? – прошипел он, чувствительно прикладывая Йохена затылком к стене, - сначала чуть не выебал при всех эту старую швабру, потом за русской сучкой увивался… и всё у меня на глазах! Прижатый Максом к стенке и вынужденный смотреть в глаза любовника, Йохим вдруг понял, почему того бояться и считают палачом. Ангельские светлые глаза помутились, теперь в них плескалась ярость и безумие. Пухлые чувственные губы вытянулись в струнку и перекосились, холодные дрожащие пальцы впились Пайперу в щёку, не давая отвернуться. Хотя, по правде, Йохим и не пытался, уж слишком его волновал такой Макс. Убийца, садист и психопат. - С чего ты взял, что не выебал? – рисковать, так рисковать. Пальцы соскочили с щеки, царапая её ногтями, и переместились на шею, там, где в азарте возбуждения бился пульс. Сонную артерию он нашел на ощупь, давая любовнику прочувствовать цену каждого вздоха, ощутить, как сердце колотиться где-то в горле. - Я тебе не изменяю. - Твоя жена ждет второго ребёнка. Ей ветром надуло? Пальцы сжались сильнее, в глазах потемнело, а по телу прошла волна удовольствия. Йохим выгнулся и потерся ширинкой о ширинку. - Давай сбежим отсюда? Достало всё. И тебя я слишком хочу, дурашка. Вот и лезу на стену. Вернее, на баб, - смеяться с пережатым горлом было сложно, и смешок вышел похожим на хрип. Макс застонал и ослабил хватку. Теперь уже Йохим прижимал его к стене, покрывая шею поцелуями укусами. - Водитель… нас… довезёт, - с паузами на выдохи выдавил из себя Макс, - быстрее!***
Вспоминать оказалось даже больнее, чем просыпаться. Больнее, чем падать. Возможно, святотатством пронеслось в голове Майрона, больнее, чем расставаться с Мелькором, зная, что расстаются они до конца времени. Каждое такое пробуждение напоминала о том, что их мир утерян на веки, превратился в предмет торговли. В Арде их ненавидели и считали врагами всего живого, а теперь они не имеют даже статуса легенды, они просто товар, которым торгуют. “Место происхождения неизвестно. Материал неизвестен. Мастер неизвестен.” Сухие предложения в каталогах, убивавшие всё, что было дорого. Не только тем, кто был на проклятой, падшей стороне. Новым мир уничтожил и “светлых”. Палантиры теперь лежали рядом со светильниками Феанора, латы Мелькора рядом с Гондолинскими мечами. Всё было равно. Всё было обесценено. Всё было мертво. Майрон тяжело вздохнул и оглядел комнату. Он не помнил, как они с Мелькором вновь оказались в забытье, но, с их прошлого пробуждения явно прошло много времени. Помпезный стиль оформления комнат смелся более изящным, картины с людьми в уродливых одеждах сменили странные черно-белые картинки, в точно отражавшие действительность. Пахло в этом новом мире тоже странно. Запахи были неестественными, резкими. Чем-то напоминали запах кузнецы и смазочных масел для разных машин, но природа их была другой – на порядок более искусственной. А ещё был страх. Он ощущался в этой комнате, в доме, во всем городе. Майрон, не обращая внимания на стены, проплыл вперед и оказался на широкой ровной дороге, покрытой не булыжниками, а ровной черной массой. Многие стены в домах были застеклены, внутри, будто в витринах, за столиками сидели напуганные, усталые и злые люди. Все были одеты довольно просто, одежда некоторых повторялась. Особенно частой были серо-зеленые и черные мундиры. Люди, одетые в них, вели себя более уверенно и нахально, но тоже боялись и о чем-то тосковали. Между собой они говорили на красивом, хоть и слегка резком языке с четкими окончаниями и округлыми гласными. Другие, более разношёрстно одетые, по большей части были женщинами. Они ненавидели и боялись людей в мундирах, но скрывали это за доброжелательными улыбками. Их неприятный язык – шепелявящий, картавый и гундосый звучал чаще и тише. Уже через полчаса блуждания по каменному городу, в котором почти каждое строение несло в себе многовековую память, Майрон знал, что происходит в этом мире. Могли поменяться средство ведения и оружие, тактика, цели и средства, но сущность войны оставалась одной во всех мирах и эпохах. Люди в этом мире воевали, и уже от этой войны устали. Вместо мечей, секир и сабель у них были странные приспособления, по принципу действия напоминающие луки, но стрелы, а, вернее, свинцовые камешки, швырялись при помощи интересного технического механизма. Особенно поразили Майрона машины, покрытые плотным слоем металла, способные стрелять и передвигаться сами по себе. Суть войны оставалась прежней, но способы её ведения изменились, теперь она стала смертоносней и страшнее, будто сам дух рыцарства ушел из неё, оставив смрад от машин и стреляющих установок. Майрон, как и его господин, никогда не был высокого мнения о младших детях Иллуватара, но сейчас Майрону подумалось, что даже они умудрились измельчать ещё больше, лишившись своих героев. Хотя, тот человек, что разбудил его, таких не был. В его прикосновении была сила, воля и мужество. В его крови не текла древняя кровь Нуменора, но были отголоски той божественной силы, что делала людей Нуменора особенными. Он пробродил по городу весь день, пытаясь хоть на миг ощутить родственные энергии, но всё тщетно. Кажется, в этом городе он был один. Где же латы Мелькора? Что же теперь делать? Дух ощутил слабость. Надо возвращаться к саблям, он не мог долго существовать без них.***
Водителя, в итоге, они отпустили, и теперь шли по ночном Парижу, слушая гулкие отзвуки своих шагов по старинной мостовой. Йохиму, впервые за долгое время, возможно, даже впервые с начала войны, было спокойно. Он не отвечал за жизни людей, за успех военной компании, ему не нужно было контролировать свои эмоции и пытаться справится со страхом. Он просто шел, касаясь плечом возбужденно болтающего Макса и вдыхал ночной влажный воздух, в котором чувствовалось дыхание весны. Скоро у него опять не будет всего этого. Не будет спокойствия затемнённого города, не будет Макса рядом… А будет унылая, измученная революцией и войной Россия, в которой снег лежит до апреля, и от серой безысходности хочется выть. Будет вечное напряжение и волнение, опасность и смерть. Но это будет потом. Поддавшись мальчишескому порыву, они начали гонять крыс на Марсовом поле, весело улюлюкая и топая ногами. Большие, откормленные зверьки разбегались в стороны с недовольным шипением, и казалось, что они и есть двое маленьких мальчиков, а в жизни, как в волшебной сказке, героя можно определить по стати и осанки, а злодеи все видны с первого взгляда, настолько они страшны. Когда одна из крыс, загнанная в угол Максом, поднялась на задние лапки и двинулась на него, устрашающе пища, они решили прекратить мучать бедных животных – “Гитлер бы не одобрил”. На Трокадеро и бульваре Ню Йорк было пусто, город казался вымершим. На секунду Йохим развернулся и посмотрел на уродливое нагромождение железа по другую сторону Сены, называемую Эйфелевой башней. Макс подошел сзади и ткнулся лицом в шею. - Пошли. Я хочу тебя, а ты опять думаешь о чем-то…. Ночная прогулка остудила пылающую весь вечер страсть, выливавшуюся то в ненависть, то в обожание, и оставила только нежность двух людей, не видевшихся много месяцев, и понимавших, что больше они могут не увидеться. Войдя в комнату, они не стали включать свет, ночь была луной, и Йохиму нравилось, как выбеливает падающий из окна свет лицо любовника, заставляя её ещё больше контрастировать с черной формой. Они не набросились друг на друга, а стали неспешно раздевать, словно заново изучая тела друг друга, будто желая запомнить всё это на подольше. От Макса пахло по-детски сладко, даже запах шампанского, сигарет и одеколона не мог забить нежный молочный запах. Он тихонько стонал и скулил, пока Йохим раздевал его, то целуя, то прикусывая. Когда закончил с ним и начал раздеваться сам, Макс удержал его руки и тихо попросил: - Останься так. Йохим погладил его по бедру, соглашаясь, и потянулся за вазелином. Наблюдая за тем, как Макс выгибался и стонал, пока он его готовил, Йохим почувствовал лёгкий укол совести. Он никогда не считал изменой других женщин, в военное время они были необходимостью, позволявшей расслабиться и не сойти с ума. Но вот с Максом всё было по-другому. Никто никогда не отдавался так, как он, даже его милая Зигурд, никогда он не чувствовал такой власти над распластанным под ним телом. Вот и сейчас он брал Макса, смотря тому в затуманенные глаза, сжимая его широко разведённые ноги – одна упирается в кровать, другая лежит на плече, он думал, что они слились в нечто единое, что Макс даст ему сейчас прочесть свои мысли, если он попросит, раскроет все глубинные воспоминания, живущие лишь в подсознании. Макс уже не стонал, просто тяжело дышал, притягивая время от времени к себе Йохима, что ткнуться губами в губы. Кончили они почти одновременно – сначала Макс, сумасшедше сжимая его в себе, потом Йохим, наклонившись вперед и утыкаясь лбом в лоб. Какое-то время они лежали так, не шевелясь, будто боясь спугнуть какую-то магию. Макс водил рукой по острым – сильнее надавишь и порежешься – скулам любовника, не вполне осознавая свои действия. Йохим закрыл глаза и слушал, как у Макса бьётся сердце. Вдох – выдох. Тук-тук. Йохим сам не заметил, как уснул. Макс обвивал его руками, притягивая к себе и ластясь даже во сне. Его лицо во сне было так беззащитно-привлекательно, что Йохим не удержался и поцеловал его. Макс не проснулся, но на поцелуй ответил. Второй раз он проснулся от уже ставшего обычным кошмара, который, на этот раз, стал ещё кровавее – огромные черные лапы с длинными загнутыми когтями разрывали на части женщину с лицом его жены и флагом Рейха на груди. - Мы разделим твою любимую на части. Мы оскверним её. Мы заставим её унижаться. Стране, которую ты так любишь, никогда не стать прежней, сорок второй. Никогда. - Ты тоже лишишься всего, даже их обеих, страны и жены. Всего, сорок второй. - Мы уже идём, сорок второй. - Мы рядом… рядом… рядом…. Он подскочил, тяжело дыша. На часах было четыре утра – он не проспал и сорока минут. Сначала Йохиму показалось, что луна отражается в зеркале. Потом вспомнил, что свет из окна на зеркало попасть никак на может. А ещё, животным шестым чувством он ощущал чужое присутствие. Сколько раз этот животный инстинкт спасал его в России, чьи леса кишели партизанами, и вот теперь он говорит ему о чьём-то присутствии в безопасном Париже. Что за чёрт? По спине пошли мурашки. Йохен тряхнул головой. Бред. Нечего здесь бояться. Он аккуратно выскользнул из постели, стараясь не разбудить по-детски спящего Макса. Подошёл к зеркалу, развернулся… и увидел его. Если бы не шестое чувство, он подумал бы, что это галлюцинация. Но нет. Сидящий в кресле силуэт длинноволосого мужчины, будто бы сотканного из всполохов огня, если и не был материален, то, однозначно, разумом присутствовал тут. - Ты кто? - шепот прозвучал хрипло, но страха в нём не было. Вообще, что было поразительно для сложившийся ситуации, Йохим не ощущал страха. Сидевший в кресле дух не был чем-то хорошем. Но то, что было в нём темного было на одной волне с темнотой Йохима. Они были на одной волне, одной крови, и всегда бывший материалистом Пайпер не на секунду не засомневался в реальности всего происходящего. - Здравствуй, воин. Кто я? Сложно объяснить. Тот, кого сейчас уже нет, хотя раньше я был почти всем. Тот, про кого забыли, хотя раньше от одного моего имени вздрагивали. Тот, кто раньше был почти абсолютным злом, но теперь превратился лишь в игрушку людского тщеславия. Дух повернулся лицом к Йохиму и посмотрел мудрыми глазами цвета расплавленного металла. В его взгляде была мудрость тысячелетий и печаль эпох. А ещё такая пустота и отрешенность, что хотелось отвести взгляд. - Моё имя Майрон, но оно тебе ни о чем не скажет. В этом мире оно лишь бессмысленный набор звуков. В моем мире его прокляли перед тем, как лишить меня его. Я не знаю, кто я, и какая сила держит меня в этом мире. Но, несколько лет, или десятилетий назад кто-то из вас нашел осколки нашего мира, распотрошил гробницы памяти, в которых мы были похоронены до конца эпох, и продал нас. То, что от нас осталось. Помнишь, ты сегодня днём дотронулся до моей сабли? - Ты хозяин сабель? - Был когда-то. - Ты тоже воин? Был человеком? - Нет. Человеком я никогда не был. Я был одним из духов, что могли обращаться в тела, наподобие человеческих, не теряя при этом своих способностей. - Есть такие же, как ты? - Да. Когда я просыпался в прошлый раз мы ещё были все вместе… Латы моего господина и мои сабли попали в один дом. С его хозяином мы неплохо повеселились. - Свели его с ума, напустив в его бред змей? Майрон улыбнулся. - Откуда ты знаешь? - Хозяйка этого дома говорила, что её отец так сошел с ума… — Значит, латы где-то у неё, - задумчиво протянул дух. - Твой господин много значил для тебя? - Да. Он был сложным. Невыносимым для меня временами, но я любил его, если можно так сказать. Я бы всё ради него отдал сейчас… Он был творцом и видел мир не под таким ключом, как его видели остальные. За это его и прокляли. А я видел мир под одним с ним углом… значит только и мог, что следовать его путём. - Расскажи свою историю. Майрон уставился в окно, где в полутонах лунного света спал оккупированный город. Он долго молчал, а когда заговорил, голос его был тих и не уверен. Он делал долгие паузы, то ли вспоминая что-то, то ли борясь с нахлынувшими чувствами. Он говорил долго и рассказывал об удивительном мире, в котором была магия, чудеса и ужасы. Он говорил о древних героях и о злой судьбе, о своих врагах и друзьях. Но что было интереснее всего, Майрон просто рассказывал, не вынося оценочных суждений. Он никого не обвинял, никого не очернял, не оправдывал ни себя, ни других. Всё, о чем он говорил принадлежало памяти другого мира, и мир этот, вместе с его героями и злодеями, перестал существовать. Память не оставляет праха. То, что живо лишь в памяти умрет вместе с её носителем, и смерть её будет необратима. Дух дошёл в своих рассказах до момента, что назвал Войной Гнева, и замолчал. Йохим понимал, что дальше происходило что-то, о чем говорить было больно даже сейчас, но не мог сдержать любопытство. - И что тогда? - Однажды, почти перед самым концом с моим господином случилось что-то похожее на припадок, раньше с ним случались припадки гнева, или неожиданного безумия. Но таких не было. Сначала, то, что он говорил казалось бредом, потом... Огненный дух сделал паузу, его голос дрогнул, будто бы он мог сбиться с дыхания от неожиданно подступивших слез. - Потом его голос изменился и стал осознанней, будто бы не его, - голос теперь звучал глухо и задумчиво, - и он приказал мне бежать из крепости, спасая себя, потому что ему уже не спастись. Я тогда опешил, спросил, как мне жить дальше, что делать без него. И что меня без него ждёт. Первые два вопроса голос, Мелькором он не был, проигнорировал. А вот на последний сказал, что я трижды буду возноситься и трижды упаду. Что с каждым разом я буду терять часть себя - сначала у меня отберут красоту, затем вообще тело, возможность воплощаться... последним у меня отберут разум. И я сойду с ума, упав в гордыне ниже всего и что окончательно меня погубят не враги, а собственная слепость. Когда я спросил, зачем же мне бежать сейчас, бросая его одного, если итог будет один и предрешен. Дух улыбнулся своим мыслям и ненадолго замолчал. - Он сказал, что каждая секунда на вершине будет стоить всего того, что будет потом. Восхождение будет стоит падений, существование - уничтожения. И знаешь... он был прав. Воцарилось молчание, на этот раз долгое. Было слышно, как тихо дышит Макс и плещется Сена, боясь об опоры моста Йены. - Как же узнать, прошёл ли ты точку невозврата? Можешь ли ты ещё повернуть назад... Йохим сам не знал, говорил ли он сейчас с собеседником, или сам с собой. Но, неожиданно, его ночной собеседник ответил низким и красивым голосом. - А какая разница? Разве ты хочешь прожить чужую жизнь, пройти чужой путь, выбрать чужую сторону? Мы все делаем своё дело. Мы все важны для мирового баланса. А кто из нас добро, а кто зло… то решат уже после победы. Я видел твои кошмары. Возможно, они вещие, но перемена стороны, - дух покачал головой, - она не поможет. - Как ты боролся со страхом перед поражением? - Страстью. Любой - к мужчине, женщине, власти, идеи или порядку. Это не важно, но страсть способна прогнать смерть и страх. Возможно, только она и способна победить. Или позволить не сломаться в конце...каким бы ужасным он не был. Они опять замолчали. Сначала Йохиму хотелось кричать, что он не верит в поражение его великой страны, что это всё неправда, и, конечно же все его сны лишь следствие расшатавшихся от ужасов войны нервов... Но он молчал. Потому что где-то глубоко в душе понимал, что дух говорит правду, хоть и горькую. Он захотел закурить, достав дорогой серебряный портсигар, подаренный бывшему адъютанту Гиммлером. Руки у него дрожали, то ли от холода, то ли от напряжения, и он никак не мог высечь искру из парной к портсигару манерной зажигалки. Дух переменил положение в кресле, оказываясь совсем рядом к Пайперу и щелкнул пальцами. От щелчка между средним и большим пальцем вспыхнуло пламя. Йохим удивлено прикурил, а Майрон спокойно и задумчиво спросил: - Ты можешь мне кое-что обещать?***
Сны и правда оказались вещими. Но Йохим пережил и вынес всё, что готовила ему судьба. Он выжил в том адском балагане, который потом называли процессом Мальмеди, вытерпел потоки лживых показаний и признаний, выбитых под пытками. У него тоже попытались отобрать имя, заменив его на номер, конечно же, сорок второй. Бумажная табличка висела у него шее, будто бирка с именем хозяина на собаке. Потом было заключение, почти десятилетние, со всеми его унижениями и ливнями ненависти, обрушивающихся на него даже после освобождения. Всё, что было для него дорогого растоптали сапогами, всё, что было свято осквернили. Но это было не так важно. Когда всё было окончательно конечно, он смог выполнить обещание. Две богато отделанные шкатулки утонули быстро и необратимо. Хоть чью-то историю люди больше не смогут осквернить.