Один в поле не воин

      Небо над Вашингтоном в ту ночь казалось особенно темным — обычно чарующее взгляд стороннего наблюдателя густыми мазками оттенков тёмно-синего с россыпью звёзд, словно небрежно разбросанных по всей поверхности липкой синей краски неизвестным художником, на сей раз било по глазам резким, почти черным цветом. Новолуние не спешило приближаться, и одинокий серп месяца висел в зияющей пустоте космоса, являясь одним из единственных источников света на холодном небосводе, если, конечно, не брать в расчет нескольких десятков, а может, и сотен маленьких колючих звёзд. Резкий ветер хлестал по лицу любого, кто рискнул бы выйти на улицу в этот поздний, даже слишком поздний час, непринужденно подхватывал редкие листья, прежде лежавшие на земле, да все остальное, что мог легко поднять двигающийся воздух, щедро швыряя это в различные закоулки. На следующее утро некто, кто осмелился бы выбраться из дома по какой-то причине, будь то необходимость пойти в магазин возле дома или желание посетить больную и одинокую пожилую соседку, дабы помочь ей, со вздохом бы смахнул опавший лист с лобового стекла собственного автомобиля. Типичный зимний же холод пробирал на сей раз до кости, причем в прямом смысле — нечто подобное ощущается, когда долго держать ладонь под струёй холодной воды. В конце концов, даже к этому можно привыкнуть. Казалось, даже природа была особенно неприветливой в этот день — неясно только, к кому именно. Было ли в этой неприветливой ночной погоде желание чьих-то высших сил покарать несносного старика, который нынче обосновался в обители каждого нового президента Соединённых Штатов вместе со своей семейкой? Или наоборот — может, все происходящее было нацелено на то, чтобы тот самый президент, что потом и кровью боролся за то, чтобы выиграть выборы как в этот, так и в прошлый раз — тот самый Дональд, который искренне желал вернуть Америке былое величие, но в итоге упал так низко, что даже те, кто раньше искренне его поддерживал, ныне его отвергли — да, тот самый Дональд сейчас чувствовал себя так плохо, как никогда ранее? К моральной подавленности теперь добавилась ещё и физическая — от холода, от давящего ощущения, словно бы исходящего сверху… От Бога ли? Религиозным фанатиком Дональд никогда не был и быть бы не хотел, но именно сейчас казалось, что все происходящее — истинная кара за его грехи. Мутный взгляд Трампа повернулся к небесам. Звёзды. Именно сейчас, в моменты разлуки с самым дорогим, что только могло у него быть, он осознал, чем на самом деле являются эти светила, которыми столь искренне восхищаются другие — те, которым такие потери не снились даже в самых ужасных кошмарах. Осознание должно было обжечь, словно бы хлипкое, старое тело президента… Нет, уже экс-президента было брошено с размаху в котел с бурлящей лавой, или, наоборот, в открытый космос, но почему-то не испугало отнюдь, словно это уже не имело совершенно никакого значения. Хоть Дональд и знал, что это осознание, впившееся в мозг острой ледяной стрелой, осталось бы с ним до конца жизни (а ведь конец этот уже совсем, совсем скоро — жизненные часы неумолимо тикают), это нисколько его не волновало. Его взгляд был устремлён на небо и сотни глаз. Звёзды — глаза Бога. Слышал ли Дональд это выражение где-то в своей молодости, или оно сложилось само по себе под натиском недавних событий? Он не знал. Но больше всего небесные светила сейчас напоминали глаза не справедливого Бога, а истинного дьявола во плоти — дьявола, имя коему было Джозеф. Нет, об этом имени мерзко даже думать, как и о фамилии. Байден. С какой стороны ни посмотри, все равно получается глупое и бессмысленное месиво из букв. В последнее время Трамп больше не мог даже смотреть на него спокойно — буквы расплывались перед глазами, складываясь в абсолютно нечитабельную абракадабру. У этого создания были исключительно благие намерения, но Дональд сейчас, как никто другой, осознавал, что благими намерениями выложена дорога в ад. Только вот если он сам пришел по этой дороге абсолютно один в свой персональный ад, Байден бы умело провел по ней всю страну, сопровождая ее улыбками и обещаниями лучшей жизни, а после пнул бы нещадно ногой в спину, спихивая Штаты в зияющую бездну. Его, Трампа, часто сравнивали, да и сейчас сравнивают с Гитлером — но разве то, что делает Байден вместе с демократами сейчас, не напоминает его действия куда больше? И НСДАП в далёких тридцатых годах прошлого века, и демократическая партия сейчас давит на наивную молодежь больше всего, заставляя верить в идеалы, которые никогда не будут достигнуты. Не стоило забывать, что вся затея с Рейхом и сам Адольф в особенности крайне плохо кончили, несмотря на то, что, как в их песнях, «schau'n aufs Hakenkreuz von Hoffnung schon Millionen»*. Дональд прекрасно понимал, что подобное может ждать и Штаты, и от несправедливости, происходящей в его родной стране, сердце рвалось на куски. Тошно становилось от одного взгляда на аккаунты ещё совсем молодых последователей Джозефа в социальных сетях. А ведь когда-то он, Дональд, мог смело в этих самых социальных сетях писать, что в голову взбредёт. И пытался он сквозь эти же приложения доказать, что выиграл, пытался — и в итоге проиграл дважды. Те, кто раньше были привязаны к нему душой и сердцем, ныне отворачивались, глядя на тщетные попытки доказать свою правоту. Горло словно сжало колючей проволокой. Только бы не расплакаться сейчас — при взгляде на то, что ещё вчера полностью принадлежало ему.       Дом, милый дом… Только в этой ситуации отнюдь не «милый», а «Белый». Милого в нем ничего не осталось. Все чистое и прекрасное, что было в нем, вмиг исчезло, как только дьявол с ледяными, словно звёзды в небе сейчас, глазами занял его место. Дышать становилось все труднее. Когда-то Дональд писал, что носить маску — проявление патриотизма. Сейчас этот бесполезный кусок ткани облепил рот и нос так, что лишний вдох сложно было сделать. Хотелось сорвать этот клочок материи и кричать — долго, пока воздух в лёгких не закончится полностью, а каждый новый вдох будет обжигать горло сильнее, чем если бы до этого он прожевал целую пачку мятной жевательной резинки за раз. Ветер нещадно трепал волосы, превращая идеально уложенную прическу в нечто похожее на кучу мусора, но было как-то все равно. Тех единственных, кто до сих пор его поддерживает, зовут безумцами — именно из-за того, что подобные «безумцы» штурмовали Капитолий. Нет, терпеть было абсолютно невозможно. Глаза начали наполняться слезами, несмотря на все усилия, а ощущение давления на горло усилилось, словно бы кто-то хотел его задушить. Все звуки, что прежде нарушали ночную тишину время от времени, начали превращаться в неясный гул. Это было хуже любой, даже самой ужасной пытки. Лучше бы кожу Дональда жгли раскаленным металлом, резали ножами, распарывали скальпелем живот и разделывали ещё живое тело топором. Тогда бы он чувствовал, что это несправедливо. Сейчас же, пока небо ещё не полностью расплылось перед глазами от нахлынувших слёз, он смотрел на небо и осознавал, что звёзды-глаза смотрят все с тем же немым равнодушием, что и несколько минут назад, и этот взгляд был красноречивее любых слов. Бог показывал ему, что он заслужил происходящего. Трамп из последних сил сдерживал собственные веки, дабы те не опустились и соленые слёзы не потекли по лицу, просачиваясь сквозь маску и оставляя мокрые дорожки, слегка щиплющие от попадания воздуха на них. Нельзя так сильно опозориться. Хотя перед кем, в конце концов? Он не на публике выступает, а стоит и пялится на то, что больше не принадлежит ему, как последний идиот. И падать уже некуда. Трамп совершил невозможное, достигнув дна бездны в кругу ада, построенном специально для него — и приземление на это самое дно было самым болезненным ощущением из всех, что когда-либо сотрясали его немолодое тело. Подумалось внезапно, что, наверное, именно так и умирают люди. Наверное, то же самое чувствовал Гитлер, прежде чем приставить холодный металл к собственному виску и нажать на спусковой крючок, раз и навсегда проводя черту под всем, что когда-либо совершал. Днём он уже демонстративно покидал Дом, всего за четыре года ставший ему родным, но в тот раз рядом шла Мелания с лицом, словно искусно выточенным из камня, на котором не дрогнул ни один мускул за все время, а на него смотрели миллионы глаз. Тогда, конечно, на душе скребли кошки, только вот послевкусие оказалось куда более ужасающим, чем непосредственно само событие. Сейчас же его ничего и никто не сковывает — но не потому, что он освобождён. Он, наоборот, сейчас куда более стеснен, чем когда-либо в своей жизни. Внезапно губы разомкнулись силой усилия, гортань непроизвольно выпустила из себя то ли хрип, то ли шепот: — Гос… по… ди… Господь слышал, слышал все, как всегда, но в ответ не послал никакого сигнала, кроме кривой ухмылки, совсем не подходящей ему. Сейчас Дональд увидел ее ясно, как никогда, на безоблачном небе, хоть она и раньше там висела все время. Луна, по форме напоминающая дугу, светилась, блестела матово-белыми боками, словно насмехаясь над ним и упиваясь страданиями, а миллиарды глаз все так же наблюдали. Веки опустились на глаза в один момент, заставив слезы хлынуть вниз по коже и маске. Лицу вмиг стало мокро и холодно. Да и черт с ним. Ведь только что Дональд понял ещё одну вещь, и она, пожалуй, была даже более пугающей, чем вечно наблюдающие с небес молчаливые звёзды. Бог на самом деле не карает его за какие-то мифические грехи, как он думал раньше — отнюдь нет.       Богу попросту плевать.

***

      Колеса автомобиля, который на этот раз Трамп вел сам, тихо шуршали по асфальту, рассекая пустые ночные дороги. Сожаление помалу пропадало — на его место вставал один лишь стыд. Черт возьми. Он, взрослый, даже старый уже мужчина, только что расплакался от того, что не умеет признавать поражение. Почему? К черту то, что его никто не видел — он специально поехал к Белому Дому абсолютно сам, чтобы даже личный водитель, которому он доверял даже сильнее, чем порой Христу, не увидел этого позора. Конечно, вся страна, да и отдельные личности за рубежом уже увидели, что Дональд не умеет проигрывать и до последнего верит в собственную правоту, но судит эта самая общественность лишь по постам в Твиттере, о котором можно уже забыть после блокировки аккаунта. Слёз они не видели — и не должны были, но на душе все равно было так скверно, словно ее истязала испанская инквизиция самыми жестокими из собственных методов. За рулём Дональд изо всех сил старался держать себя в руках, но помалу в душу закрадывались мысли, которых он и не допустил бы, будучи президентом — а стоит ли бояться за собственную жизнь? Кому она теперь нужна? Мелании? Найдет другого, сомнений нет — давно уже стало понятно, что ее с Трампом связывают лишь деньги и дети, хоть каждый из супругов старался не показывать это на публике. Есть лишь один человек, который на самом деле что-то значит, но об этом лучше забыть. Особенно после провала. Да и вообще, будет ли его хоть что-то волновать после смерти? Хоть Трамп практически и не знал русского, где-то в глубине души сохранилось одно выражение, услышанное неизвестно где, но все же передававшее его состояние до мельчайших подробностей.       Odeen v pole ne voin.**       Если ты один, то не способен бороться. Какое-то похожее у этого предложения значение. И что бы кто ни говорил, оно правдиво. Правда, непонятно, с кем бороться — но ведь, если так подумать, Трамп сейчас совершенно один. Ничья больше машина не едет рядом, впереди или позади. Да и если он вернётся домой сейчас, то все равно будет совершенно один. И сам сражаться не сможет, если окажется, что где-то есть достойный противник. Не выдержит ни физически, ни психологически, и отрицать это полностью бесполезно. Вот и получается точно так, как в пословице. Но жизнь — сама по себе постоянная борьба. Гонка в надежде выиграть выборы, которую он успешно, с громким треском провалил; попытка поднять с колен Америку и сделать её сильнее, защитив от мигрантов толстой стеной, которая всё равно из надёжной защиты стала глупой, непрактичной грудой металлолома; попытка поднять самооценку — всё это была борьба. С демократами, с мексиканцами, с самим собой. Все эти битвы он проиграл. Сейчас главное — не расплакаться вновь. Слёзы заволокут взор до такой степени, что нельзя будет различить ни дорогу перед собой, ни сигналы светофора, ни направление, в которое он едет. Но после того, как низко он пал, стоит ли волноваться насчёт этого? Что-то внутри шептало: да, стоит. Ведь автомобиль дорогой. Нельзя сломать его. Дональд изо всей силы сжал щеку зубами изнутри. Острая боль прошила мягкую ткань тела, словно выстрел дробью. Как же хорошо, что слёзы не выступили вновь. Он был слаб, как никогда. Руль, обычно мягкий и податливый, теперь с трудом поворачивался под непослушными пальцами, вписываясь в поворот на ещё одну улицу. А ведь эта улица находится в Америке. Родной его стране. Он глуп и ни на что не способен. Невольно хотелось поверить в слове тех, кто называл его старым маразматиком, хотя подобное определение в сто раз больше подошло бы Байдену. У чертового Джо деменция. Он забудет всё. Забудет о том, какие шаги правильны, какие шаги хотел предпринять он сам, забудет, как говорить, ходить и, самое главное, любить свою страну. Даже самые ужасные диктаторы любили тот уголок земли, на котором им посчастливилось — или, наоборот, совершенно не повезло — родиться. Байден потеряет это главное чувство. В сердце Дональда же даже сейчас, когда яркий свет витрин слепил ему глаза, заставляя терять ориентацию в пространстве, теплилась вечная и бесконечная любовь к его милой, единственной стране. Люди приходят и уходят, как Мелания, любовь к ним вечной не бывает. Родина же — совсем иное. Родина одна. Кто предаст её, не достоин называться человеком. Пухлые пальцы сжались на руле ещё сильнее. Дональд решил для себя уже давно, что он идиот, но у него был один повод для гордости. Любовь к своей стране. Руль вновь вывернулся вправо. У него есть честь и совесть, которой нет во всех приспешниках Байдена вместе взятых. Яркий свет слепил глаза. Резкий поворот влево. Чёрт. Он ведь должен был повернуть вправо. Дональд в ужасе нажал на тормоз. Он нёсся на непомерно высокой скорости прямо в чёртову витрину магазина. Он вдавил тормоз в пол. Чёрт. Казалось, сердце перестало биться, и момент, в который тормоз перестал работать, застыл в звенящем воздухе. Звенящий. Как стекло, в которое он нёсся, которое он разбил. Разбил, как остатки надежды на то, что в его, Дональда, существовании, есть смысл. Это был конец, но страшно больше не было. Смерть смотрела ему в глаза тысячами осколков и радужных пятен, затуманивающих взгляд. В первый раз в своей жизни Трамп улыбался ей, как родной. Перед тем, как наступила полная тьма, перед взглядом промелькнули только три цвета.       Красный, синий, белый.       Смерть в последний момент вытолкнула Дональда из теплых объятий. Не было сил на то, чтобы плакать, чтобы кричать. Ничего не существовало, тело казалось превращенным в бесформенную массу. Не было абсолютно никакой разницы в том, в какую сторону бежать — всё вело к вязкой пустоте. Она глотала, погребала с головой. Мёртвые смотрели с обсуждением, живых не было видно и слышно. Бога больше не было. Если бы он был, он бы позволил Дональду умереть. Но нет, нет, страдания — то, что воистину должно существовать. Вязкое ничто набивалось в нос и рот, но дышать не становилось труднее. Руки застревали в небытии. Казалось, будто он в бесконечном облаке темной материи. Время от времени был слышен голос. Всегда один. Лишь он добирался до сознания. Но Дональд не знал, чей он. Трамп не знал, кто он. Вечный цикл кружил его, подобно водовороту. Он не мог утопить страдания; они были легче, чем река вечной пустоты, в которой он захлебывался. Плоть была лишь мясом, которое пожирают мучения, облаченные в физическую форму. Времени не было давно. Внезапно что-то прошло сквозь сердце. Звуков в этом бесконечном вакууме не было, им не суждено было существовать. Трамп вновь поймал неясную мысль за хвост. Он не может бороться, когда один. Голос ударил по перепонкам, пробираясь сквозь пустоту. Имя. Чьё это имя? Его. Зовут его самого. Но зачем звать ненужного, беспомощного человека, который боится покидать явь помойной ямы, хоть и ненавидит находиться в ней? Голос был мягким. Не мягким, как скользкая пустота — скорее, таким, как ковры в доме, где он провел детство. Значит, до пустоты что-то было. «Донни», — разрывался бесплотный зов, — «Донни, Дональд, ты слышишь?». И Дональд поднимал руку — с огромным трудом, но поднимал. Он слышал. Он хотел кричать, но у него не было голоса. Скорее всего, он всё же умер и был в аду. Но разве могут в абсолютном аду появиться цвета? Голос прозвучал вновь — казалось, прошло не меньше года, а может, лишь час протек в этом медленно текущем киселе. Дональд попытался открыть глаза вновь. Темноты не было. Был красный цвет. Кровь. Кровь, текущая из его ран. Вместе с кровью Дональд почувствовал. Боль терзала тело. Голова разрывалась, подобно мешочку из тонкой ткани, в который положили невероятно тяжёлый кусок металла и бросили вниз. Костяшки пальцев ломались, словно бы по ним били кувалдой. Казалось, будто он умрет. Жажда борьбы была. «Слышишь?» — вскричал голос. Дональд тоже вскричал. У него был голос. Хотелось плакать от счастья. Слёзы — ярко-синие слёзы, исцеляющие раны на щеках, потекли по разорванной в клочья коже. Он плачет, а значит, бесполезен. Цвета вмиг потускнели. Всё было странным образом искажено. Борьба. Он должен был бороться, но не мог. Теперь он не только видел повреждения, но и хотел от них уйти. Время текло. Зов прозвучал в третий раз — и белый цвет вспыхнул во всем естестве Дональда, осветив мир вокруг. Красный, синий, белый. Это были не просто цвета. Это было нечто большее. Внезапно Дональд мог не только видеть и говорить. Он мог помнить. Америка. Страна. То, ради чего он жил. — Я люблю тебя, — шепнул Трамп. Он вновь был собой. Возносился. Оживал. Просыпался. Чувствовал настоящее тело.       Чувствовал чужие губы на своих губах.       Глаза Дональда вмиг распахнулись. Дышать было сложно. Перед его глазами было лишь одно лицо в прямом и переносном смысле: лицо Высшего Руководителя КНДР. Ким Чен Ын рвано отвернулся, отводя взгляд в сторону, делая вид, что его нет. Сложно было что-либо понять. Дональд смотрел на чёрные волосы, бегающие глаза за толстыми стеклами очков, мягкие губы — и дышал, дышал спёртым воздухом больничной палаты. Ясно-белые стены жгли взор. — Где… Я? — с видимым трудом прошептал Трамп, морщась от боли в груди. — К-Кливлендский госпиталь, — дрожащим голосом пробормотал Ким, переводя взгляд на лицо Дональда. — Где все? — вновь спросил экс-президент, думая о том, почему все же жив. Он ведь недостоин этого. Ким что-то невразумительно пробормотал. Акцент резал уши. Дверь в палату распахнулась. Невысокая женщина в униформе врача застыла на пороге, не говоря ни слова. — Я же… Въехал в ту витрину, и… Почему я жив? — Дональд всё ещё не понимал ровным счётом ничего. Не хотелось разочаровывать врача, который спас его жизнь. Не хотелось разочаровывать Кима, который смотрел в его глаза с огромной надеждой. Женщина торопливо что-то объясняла, всё ещё не веря в то, что совершенно живой экс-президент США сейчас смотрит в потолок абсолютно безжизненными глазами. Много болтовни о полученных повреждениях и штрафах Трамп пропустил мимо ушей. Но завершающая фраза женщины заставила его содрогнуться. — Мистер Ким Чен был главным спонсором вашего лечения. Остальная часть фразы растворилась в лёгкой мути. — Для чего? — разомкнул губы Дональд. Он слабо помнил, как очнулся. Он вообще практически ничего не помнил. Лишь три цвета, чувство вины и что-то третье, недосягаемое теплилось в сердце. — Я бесполезен. — Нет, — короткий, резкий ответ стрелой пробил рёбра, застревая в сердце. — Не бесполезны, по крайней мере, для меня. И для страны тоже. Дональд, о тебе... О вас говорят в новостях чуть ли не каждый день. Неужели вы думаете, что не нужны никому? Глаза Кима буравили лицо Трампа, но злости в них не было. Лишь растерянность. — Неужели ты… Вы не помните письма? Ведь вы сами тогда объявили это чуть ли не всему миру. Они считали это глупой шуткой, метафорой. Но вы были серьезны. Помните, как сказали, что… любите меня? Что-то двигалось в памяти, нечетко вспыхивая и становясь на свои места. Ведь когда-то это было. Это или что-то похожее. Но сидящий перед ним мужчина с растрепанными чёрными волосами, раскосыми глазами и смущением во всем его виде, значил больше, чем казалось до этого. Потеря била больно, но это внезапное осознание помогало, как ничто иное. — Я мало что помню, но я помню, что ты важен мне. Спасибо… Спасибо за всё. Казалось, лицо Кима разгладилось. — Ещё многое получится вспомнить, Дональд. С такими повреждениями можно было умереть. Но когда-нибудь… Всё будет, как тогда. — Зови меня Донни, — с трудом экс-президент растянул губы в полуулыбку. — Так будет легче нам обеим. Рука Ким Чен Ына легла поверх безвольно лежащих пальцев Дональда. Он тоже улыбнулся. — Сейчас тебе не понять этого, но… Я так рад, что ты жив, что не могу описать этого словами, — казалось, комок в горле мешает Киму говорить. Дональд же думал лишь об одном: ведь красный, синий и белый есть и на флаге Северной Кореи. Это знак. Когда-нибудь он вспомнит всё и будет счастлив по-настоящему. И кто бы что ни говорил, всё наладится и пойдет по плану.       Ведь один в поле не воин. А Трамп не один.