Блаженный в таинстве судим

      Дакбург был бы чудесной планетой Среднего Кольца, если бы не являлся основным местом дислокации крикливых бюрократов. Конечно, провести здесь отпуск, – всё равно, что выкинуть пачку кредитов в бездну или принять ссуду от Банковского Клана на очень подозрительных условиях, но, в любом случае, красоту можно было найти в любом уголке Галактики, начиная от рабовладельческих Империй и заканчивая ледяными пустошами на отшибе познанного мира. Здесь, без преувеличения, было достаточно уютно: под нежно зелёным небосводом короткого светового дня умещалось поразительно много красоты. Терпко пахнущие вечноцветущие сады, расчерченные под линейку улицы с бесконечными перепадами высот, одинаковые домики из белого камня с мутными стеклянными вставками и бескрайние солёные озёра, скрывающие ужасы под непроглядной толщей тёмных вод. Трудно представить, что тысячелетия назад здесь не было ничего, кроме одинокого океана, занимающего восемь десятых всей поверхности, и обжигающего света тройного солнца, на фоне которого, ныне, темнела фиолетовая точка – промышленная колония-спутник Сен-Канар. Но жизнь, гонимая временем, к сожалению, не стояла на месте.       Учитывая скорость, с которой неслись десятилетия, трудно поверить, что двадцать минут, проведённые в обществе местной политической элиты, могут быть сопоставимы с неделей на непроходимых болотах Эндора. Непоколебимая вера в нереальность подобного, однако, не меняла правды: так оно и было. И Голди, может быть, немного жалеет, что оказалась не в том месте и не в то время.       Её последняя дипломатическая миссия официально завершилась меньше десяти часов назад, и, после полумесяца отмораживания поясницы в заснеженных каньонах далекой от звёзд Луны, не хотелось ничего, кроме как уснуть на сидении пилота, доверив управление бортовой системе. Лицевые мышцы болели от нестираемых, сугубо вынужденных, «посольских» улыбок, саднящие глаза краснели от недосыпа, а в ушах до сих пор звенело от мерещившихся голосов, что без конца перебивали друг друга, бесплодно ища компромисс. Золотистые волосы с уже заметной проседью иссушились от недостатка влаги, а кожа головы нещадно чесалась – в конце концов, звуковой душ не мог на сто процентов заменить обычный, согнав с тела все «грязные» ощущения. Нижняя туника неприятно липла к спине, а кончики рукавов верхней и подол робы покрылись мутными разводами. Ноги немного упрели в сапогах, а колени просто ныли от поз каменного истукана, которые приходилось занимать в последнее время. Пережив всю эту нудятину и отправив рапорт об удачном завершении задания по засекреченным каналам связи, оставалось только сесть на борт звездолёта, спешно покинуть атмосферу, состыковаться с гипердвигательным кольцом, задать известные координаты и, откинувшись на месте, забыть о существовании мира до прибытия на Корусант, где можно было вновь познать покой и гармонию наедине с собой в своих апартаментах в Храме.       Голди выполняла последний намеченный пункт, дрейфуя между бодрствованием и сном, когда внутри что-то перемкнуло, вызвав эхо в костях. Словно громкий зов свыше или настойчивый шёпот сердца во тьме. Пришлось оставить халтурные попытки войти в медитативный транс, смириться с начинающейся пульсацией крови в висках и крайне неохотно выйти из отсвечивающего привлекательной перламутровой голубизной сжатого пространственного тоннеля. Стоило сделать это, как комлинк, спрятанный в кармане бежевого широкого пояса, отозвался непритязательной трелью, что больно ударила по слуху и разрушила надежды на ментальную ошибку подсознания. Достойных причин не отвечать не было, хотя найти подходящий предлог очень хотелось. Поэтому сработавшие на опережение руки без отступлений и промедления потянулись к кармашку с устройством, делая своё дело, пока мозг не начал искать пути отступления, не выглядящие, как трусливый побег с поля боя. В конце концов, никто не будет беспокоить по пустякам. Значит, это что-то достаточно важное, раз не может ждать. А если это имеет значение, значит выйти на связь – такой же долг, как хранение мира в Галактике.       Если бы О’Гилт с ранних лет не учили не терять самообладание и явно не выказывать компрометирующих эмоций в голосе, она бы устало переспросила собеседника не один раз, прося повторить, и не скрывала бы любопытства в голосе. И сделала бы она это не потому, что плохо расслышала информацию из-за мешающих помех, а потому, что подобное приходилось слышать крайне редко. Впрочем, переспрашивать не имело смысла – странная конкретика, для несведущих взявшаяся с потолка, говорила сама за себя. Да и магистр Де Спелл с глубокой задумчивостью, читавшейся в её ровном тоне, не оставляла манёвра для уклонения или непонимания. Подобные случаи редки сами по себе, и в этом часть их сути, но, какими бы редкими и уникальными ни были обстоятельства, именно в этот момент хотелось провалиться сквозь проплывающий снизу астероид. Ведь с каждым произнесённым словом, энтузиазма что-то начинать оставалось всё меньше.       «Провидцы подтвердили: видение это – не веянье разума вовсе; Силы веление. Так будем покорны. Забрать дитя нужно. И чем скорее, тем лучше. Чувствителен мальчик – слишком чувствителен. Отсюда его присутствие ощущаю, если в медитацию погружаюсь. Нельзя ждать – беспокоен будет, пока среди своих не окажется. Он очень мал – едва ли родился. Но промедление недопустимо – незачем губить невинную душу утомляющим одиночеством. Исключение это, но и нам, и ему спокойнее будет, когда домой его приведут. Юнлинг это уже – не ребёнок. Иди за ним. И будь миролюбива и разумна, но настойчива в своих доводах и суждениях. Не его то место – пусть семья с миром отпустит его. Да пребудет с тобой Сила»       И протяжный писк на линии, возвещающий о конце разговора, лишь подчёркивает пустоту в голове.       Ни одна миссия боевого или защитного характера никогда не сравниться по сложности с выполнением долга через привод в Орден новой жизни, с рождения избранной для отдачи в служение идеалам добра и справедливости. Сила разборчива, и её выбор тяжело подвергнуть сомнениям. Адептов Света не очень мало, если судить с точки зрения закрытости их общества от посторонних глаз, но и не так много, если сопоставлять четыре десятка тысяч одарённых с величием Галактики. И Голди понимает, что в этом есть какая-то несуразная ирония, раз из всех доступных на данный момент джедаев, на эту каторгу посылают именно её. Не то, чтобы она противилась воле Великой, но из всего списка того, что член Ордена должен или обязан делать, это самая неприятная работа, в противовес являющаяся одной из самых почётных. Да и не то, чтобы это действительно было провидением Силы: мальчик происходит из семьи МакДаков. А о том, что она, мастер-джедай Голди О’Гилт, и Мофф Скрудж МакДак были на короткой ноге, знал далеко не узкий круг лиц. Послали бы её, конечно же, кого ещё? Не имело значения, близко она была к нужному сектору или нет, валилась ли с ног от усталости или была ли жива вообще. В глазах Совета их дружба с этим противным скрягой и недовзяточником давала гарант благоприятного разрешения сложившейся ситуации. Не то, чтобы они не видели дальше носа, но дружбой назвать их связь можно было только с натяжкой. По некоторым причинам, простым и не очень. Скорее, их отношения можно было определить как близкое знакомство, подкреплённое продолжительным временным промежутком.       Их история началась задолго до того, как господин «я хитрее, умнее, богаче, изворотливее и лучше всех» получил должность губернатора, окончательно спевшись с сенатором Бикли, которая представляла интересы Дакбурга, колонии Сен-Канар и Луны Кейпт-Сюзет в Галактическом Сенате последние лет восемь и готовилась переизбираться на третий по счёту срок. Первая встреча была между протеже влиятельного чиновника, ратующего за обеспечение экологической безопасности небольшой системы Глазго, который за свою недолгую жизнь успел нажить врагов в очень влиятельных кругах, и молодым рыцарем, которому только-только срезали падаванскую косу, отпустив в вольное плавание. Это была её первая самостоятельная миссия в новом ранге: она должна была защищать горе-дипломата, потом и кровью выбивающего мир и процветание для Родины, от наёмников, взявшихся убрать его до завершения переговоров о строительстве новых торговых путей, которые усилили бы полицейский аппарат на местах незаконной торговли природными ресурсами Глазго. Вспоминая свой возраст, Голди понимает, что это было достаточно давно, чтобы в деталях помнить их первую встречу.       Но она помнит.       Помнит это так же подробно, как страницу джедайского кодекса, плотно отпечатавшуюся у неё в подсознании.       Она никогда не забудет, как месяц жила так, словно завтра никогда не наступит. Одухотворённая, полная страсти и энтузиазма, опьянённая чувством полной свободы, она не хотела, чтобы время шло. Не хотела даже в те минуты, когда напряжение от бессонных ночей снедало её терпение. Не желала тогда, когда мерещившиеся в каждом углу грозные силуэты бандитов начинали сводить с ума. Чувство самостоятельности, липовая конфиденциальность, чёткое понимание того, что всевидящее око мастера в кои-то веке не преследует её, – всё это делало то задание незабываемым. «Романтика» – насмехался Флинти с едва различимым сарказмом. И был прав. В том месяце, и правда, было что-то особенное. Что-то, оставившее отпечаток в сердце. Что-то, давшее исключительное воспоминание. Что-то, что напомнило, что значит быть джедаем. Что-то, что обожгло.       Сейчас Голди прекрасно понимает, что оставить наедине двух молодых людей – это всё равно, что уронить протокольного дроида в океан. Сделать-то можно, а вот возвращать тяжело. То, что тогда расцвело между ними, яркой искрой мелькнув на мгновение, чуть не разрушило её мир. Ему захотелось стать кем-то большим, нежели потенциальной жертвой покушения, захотелось выбраться из-за пазухи грубой робы. Он пожелал взять её за руку, бросить всё и, полностью потеряв голову, рвануть за пределы известного мира, оставив позади всю суету прогнившей политики и подгибающейся под тяжестью долгов экономики. Он хотел немедленно бежать. Бежать прямо сейчас. Без оглядки. Навсегда. С ней. И только с ней. Без вещей прыгнуть в ближайший спидер и, поднявшись с платформы, забыть о прошлом, начав новую жизнь на какой-нибудь очень далёкой планете.       И, на мгновение, – на одно лишь жалкое мгновение, Голди хотела убежать вместе с ним.       Хотела бы распустить волосы из строгой причёски, чтобы те свободно развевались на ветру, жидким золотом сияя в свете миллиардов разных звёзд. Хотела бы забыть, что значит носить грубые отрезы самой простой ткани. Хотела бы вытрясти доктрину из головы, заменив её чем-то другим. Хотела бы прекратить кривиться при слове «целибат», что невысказанным витало везде, куда бы она ни пошла. Хотела бы ни перед кем не отчитываться. Хотела бы не быть в глазах мирян странным догматиком или всесильным иномирцем. Хотела бы быть кем-то большим, нежели рыцарем без лат с пугающей способностью двигать предметы, не прикасаясь к ним, и рыться в чужих головах. Хотела бы начать новую жизнь. Жизнь, что будет проходить подальше от дипломатических конфликтов и посреднических миссий. Жизнь, которая прошла бы вне Храма.       Порыв горячего ветра остановил её, заставив зашуршать её коричневый плащ, а шипение антигравитационной платформы, что пролегала где-то высоко над головой, вернуло мысли вспять. Сила уколола, отдавшись неслышным звоном в кончиках пальцев. Перед прикрытыми глазами, в которых почти застыли предательские слёзы, пронеслась вся жизнь. Все те мгновения, что наполняли душу покоем до краёв. Всё то, что заставляло сердце пропускать удар. Мягкость рук воспитателей, что чинно несли её через арки, когда, в далёком детстве, она не могла уснуть в яслях. Их приглушённые голоса, шептавшие мифы, баюкающие уставший детский разум. Строгость поз стражников, днём и ночью бдящих на своих постах, но, едва заметно, приветственно склонявших голову, когда она, только с присущим ребёнку, любопытством сновала по отделанному тёмным мрамором нефу. Статичный шум водопада и мерное шуршание листвы в зале Тысячи Фонтанов, даровавшие чувство благоговейного уединения. Лёгкость тренировочной сабли в руке на занятиях по фехтованию. Пресность еды в главной трапезной. Терпение учителей, зажигавших стремление к знаниям в её голове и прививавших дисциплину к каждому душевному порыву. Мудрость магистра Де Спелл, чей взыскательный характер и острый, но любящий взгляд по крупицам прививал настойчивость и упорство; её статная поступь и эхо шагов, отдающееся в самом естестве; твёрдость её давящей на спину ладони, что направляла вперёд, заставляя поторопиться. Бесконечная доброта мастера Хая, что учил на практике познавать реальный мир; его требовательность и, временами, слепую жёсткость; скрытность мотивов и сарказм в словах. Просторы тренировочных залов. Тишина частных медитационных комнат. Запутанность коридоров и масштабы архивного пространства. Безопасность хранилищ и атмосфера воодушевления в библиотеках. Ожоги на пальцах от неисправной проводки на уроках механики и слепящая ночная подсветка здания.       Тысячи сияющих в Силе огней – тысячи жизней, чьи сердца бьются с её в унисон.       Тысячи тех, кто делит с ней судьбу, кто идёт вместе с ней по избранной дороге на зов, раздающейся свыше.       Ей не запретят уйти – это воля каждого. На неё не посмотрят коса и жёстко не укажут на дверь. Но кем она будет, если оставит всё позади? Можно ли так поступать? Нужно ли? Хочется ли?       Голди, переполняемая запретными, далёкими от покоя, чувствами, хотела сорваться и сказать «да».       Но Голди, рыцарь-джедай О’Гилт, преданная Ордену, Силе, чувствуя тяжесть изящной рукояти светового меча на бежевом поясе, с горечью на языке и печалью в изумрудных глазах-океанах говорит «нет», душа надежду и разбивая чужое сердце.       В своём отказе она не пыталась быть многословной, ведь она знала, что он до конца не поймёт. В конце концов, почти никто не понимал. Мало тех, кто мог, и мало тех, кто, действительно, пробовал. Мало тех, кто хотел понимать. И их нельзя было винить. Для них незнание – блаженство. Так проще жить, судить и понимать. Сила для них – невидимое нечто, которого почти не существует, выдумка политиков и происки корпораций. Орден – завуалированный инквизиторий, финансируемый из республиканского бюджета, который вербует малышей, насильно забирая их из семей, и даёт им в руки очень опасную светящуюся игрушку. Сами джедаи – всесильные духовники с эмоциями дроидов, которые только и делают, что поясняют за невидимую сущность, которая не факт, что существует вообще. И, порой, не стоило стоять на своём и кого-то переубеждать. Кто не желает видеть дальше носа, тому не стоит больше знать.       Это был первый урок от мастера Хая.       И Голди лишь вздыхает, мысленно потянув ниточку Силы, в очередной раз благодаря учителя за его честность и однозначность.       Разум и сердце джедая заняты Силой. Ей, без остатка, завещаны и душа, и тело. Время отдано тем, кто нуждается в нём и просит внимания, а жизнь обращена во служение им. Каждый день полон учений, а ночь – медитаций. Ни в одной кожной клетке, ни в одном волоске нет места для мирских привязанностей. Нет эмоций, омрачающих суждения, нет неведенья, что культивирует страх и оправдывает бездействие и безрассудство, нет страсти, что, сжигая мосты, пылает внутри от влюблённости, нет хаоса, что быстро погружает мир во тьму, и нет смерти, как рубежа времён, как меры «до» и «после». Есть только Сила. И она есть всё.       Голди не говорит ничего из этого. Это просто слова. Слова, не предназначенные для него. — Я – джедай. Я не могу, — всё, что она выдавливает из себя в тот момент при всех своих дипломатических навыках.       И Голди ни разу не пожалела, что не распиналась. Ни в тот день, ни через неделю, ни через месяц, ни через год, ни через два, ни через восемь.       Минула сотня лет, а сожалений не было.       Быть может, это было лучшим доказательством несостоятельности их возможных отношений.       Её отказ был воспринят… мужественно и стойко. По крайней мере, в это очень хотелось верить. Однако повисшее в воздухе разочарование угнетало не меньше, чем яркое солнце, лучами бьющее в окно ранним утром, когда особенно хочется спать. Джедай отпускает сожаления в Силу, а в сосредоточении разума, позже, понимает цену своих поступков. И, мягко вырывая свою руку из его нежной, но крепкой хватки, Голди лишь просила Богиню заместить совесть собой, дав духу быть свободным от гнёта нерешительности. Мастерство должно быть использовано во благо. Во благо не своё, но всеобщее. И, если отсутствие совестных угрызений избавит от дальнейших проблем хоть сколько-то жизней, пусть так и будет. Как бы малодушно это ни выглядело со стороны.       Они расстались друзьями – несостоявшимися любовниками, которые могли бы оказывать друг другу услуги по факту давнего знакомства. Но Голди очень сомневалась, что явка без приглашения с намерением беспрепятственно забрать ребёнка из знатного дома – из его дома – будет расцениваться, как услуга. Ребёнок – потенциальный юнлинг – не военный сухой паёк. Не перетащишь из одного места в другое просто потому, что надо. Это не товар, не игрушка. Дитя – живое, дышащее существо, требующее любви и заботы. Родительскому сердцу крайне тяжело отпустить свою плоть и кровь в неизвестность. Понимание этого ничуть не останавливает. В конце концов, джедай не любит – сочувствует лишь. Но, как бы ни полнилось сердце болью, участием, жалостью, были, есть и будут вещи, которым суждено произойти.       Чувствительные к Силе должны расти среди своих – среди тех, кто понимает природу их дара, кто сможет помочь взрастить потенциал, открыть таланты и указать путь. В противном случае, одарённый будет опасен и для себя, и для других. Глупо растрачивать предоставленные возможности впустую. Толку от способностей, если их нельзя будет контролировать. Расставание – малая плата, если на чаше весов безопасность близких. Даже обезумевшие от любви в глубине своего разума должны это понимать. Вне зависимости оттого, чем миряне считают их жизнь – монашеской участью, проклятием, благословением, рабской долей, честью или клеймом, – они должны дать согласие, примирившись с тем, что с момента обнаружения дара их дитя – часть Ордена.       Да, это больно. Но такова воля Силы.       Однако Голди никогда не знала, какими именно словами эту волю нужно трактовать простым людям.       Она могла в совершенстве знать пятнадцать языков, владеть пятью видами невербального общения, с зоркостью хищной птицы отслеживать каждое неловкое телодвижение, почти читать мысли, но, всё равно, не понимать, каким именно образом придётся выкручиваться, в очередной раз обдумывая тактику подхода к кругу семьи избранного Силой. Можно было пройти тысячи дипломатических встреч, отстоять сотни смен в сенате, засвидетельствовать миллионы распрей, и миллиарды раз быть посредником, но ничто из этого никогда не давало гарантии, что в нужный момент не дрогнет голос. Ни один целитель разума не сможет избавить от того чувства, которое возникает, когда мечешься меж двух огней. Между данностью и убеждениями. Между реальностью и мечтой.       Как бы цинично это ни звучало, но забирать малышей из неблагополучных семей было гораздо проще, чем из примерных, сошедших с рекламного постера в «Голоноте». Легко было уводить ненужных, подбирать сирот. Относительно не сложно вычленять из многодетных. Особенно в третьесортных мирах, где единственным сильным чувством был голод, и где одиннадцатый или тринадцатый рот был просто не нужен. Более-менее лояльно складывалась ситуация с рабочим классом, для которого любая жизнь для чада, кроме жизни у станка или в шахте, была бы предпочтительнее. Легко расставались с потомками беженцы и выходцы с нижних уровней. Особо не препятствовали уводу родители-одиночки, ютящиеся в тесных комнатушках перенаселённых планет.       Совсем по-другому складывались дела с образцовыми семьями. Тяжело было искать аргументы, убеждавшие знатные рода и многовековые династии, королевские семьи. До последнего отпирались избранные губернаторские четы и мелкое чиновничество. Со слезами на глазах, впадая в жуткую истерику, кричали те, у кого ребёнок был единственным и долгожданным. Отнекивались расы с проблемами соотношения полов в случае, когда одарённый принадлежал к недостающей части, к меньшинству. Тяжко расставались с первенцами, с детьми-любимчиками, с подающими надежды на продолжение семейного дела. Плохо реагировали иномирцы с консервативным укладом жизни. Доставляли хлопоты те, кто не достиг нужного уровня технологического развития. Исчезающие расы тоже не особо шли на контакт, предпочитая игнорировать пришлых.       Каждый раз было по-разному, но это не меняло статистической сути. Кровные узы значили много, и порой приходилось очень сильно постараться, чтобы изменить чужое решение честным способом. А ведь многие даже не хотели слушать.       Иногда Голди пробовала поставить себя на их место – пыталась представить: какого это – отдать свою плоть и кровь в руки таинственного незнакомца в коричневом балахоне, от которого пахнет миртом и озоном. Пыталась вообразить, что думают семьи в тот момент, когда навсегда расстаются с маленькой частичкой себя. Похожа ли их печаль на то горе, которое властвует, когда смерть приходит в дом? Долго ли они провожают малыша взглядом и долго ли машут ему на прощание, скорбно глядя в спину уносящего их чада джедая? Как долго льют слёзы, оставаясь безутешными, и как быстро забывают, избавляясь от боли? Хоронят ли они живую душу, обращая воспоминания в прах? Предают ли имя её земле?       Голди пыталась понять.       По первости.       По глупости.       И рада, что не смогла.       Джедай живёт состраданием. За ровным тоном и почтенным наклоном головы он прячет жалость и сочувствие к любой жалкой форме жизни. Джедай живёт любовью к миру, как к целому. Он с великим радушием принимает хороший день и, с честью и благодарностью, провожает плохой, свободно беря урок бытия. Нельзя любить солнце и ненавидеть созданную им тень. Одно – следствие другого. Смирение с естественным ходом вещей приводило к покою в сердце, что влекло за собой мир в душе. Мир же с самим собой порождал любовь, которую хотелось дарить. Отчаяние же не только отнимало время, но и омрачало сознание, расчищая дорогу ненависти. А ненависть обрекала на волочение несчастного существования. А в несчастии джедай был одинок.       В тот момент, когда чувствительного к Силе с вымученной покорностью вверяют Ордену, ему делают величайший и единственный подарок в жизни. То не трагедия ухода из обители отчей, то – обретение дома, праздник великий. И пусть миряне в это не верят, но Сила знает, что это так. Быть там, где должно быть, где твоё место, – не это ли то, чего хочет каждый? Так нужно ли скорбеть по тем, кто исполняет своё предназначение? Нет большей чести, чем быть избранным Силой. Нет участи лучшей, чем быть джедаем. Нет боли в сердце тех, кто понимает это. Нет ненависти и гнева у тех. Трезв у тех взгляд и добротой полнится сердце.       Голди знает это – её этому учила сама жизнь, а не догма и вычитанная в Храме доктрина. Но, даже прожив не самый маленький отрезок времени и повидав много чего странного и удивительного, страшного и не очень, она не была уверена, что готова признать это вслух. Некоторые вещи просто не соскальзывали с языка и не крепились в ясном сознании, сколько бы сил ни было вложено в их изучение, и как бы часто опыт ни напоминал о правде. Порой мерзость крылась не в самих поступках, а таилась в избранном к ним отношении. В любом случае, некоторые вещи делать просто не хотелось. И дело не было в дилемме о их простоте.       Нежелание.       Именно этим Голди объясняет тяжесть в своих ногах, когда покорно идёт по мощённой белым мрамором улице.       Усталость.       Вот что ответственно за негодование, возникшее в голове, когда приходится предстать перед бесконечной лестницей, ведущей прямиком к дому богатейшего человека этой планеты.       Смирение.       Вот и всё, что есть внутри, когда приходится посмотреть Моффу МакДаку в померкшие с возрастом голубые глаза.       Пустота.       Ничего большего в формальном словесном приветствии нет.       Уважение.       Единственное, что читается в низком поклоне.       Просьба простить.       Лишь она повисает в воздухе, когда становится понятно, что в гости пришла не Голди – старая знакомая, а мастер-джедай О’Гилт – серьёзный человек высоких интересов, в чьих глазах мягкость и суровость сливались воедино. — Ты здесь по джедайским вопросам, — с лёгким ворчанием начинает он.       Но, секундой спустя, в его голове щёлкает.

***

      Тест с металлическим шариком – больше протокольная формальность, нежели реальная проверка. По факту, в этом нет особой нужды, но Голди не понаслышке знает, что порой одна картина способна заменить тысячу слов. Ей самой известно всё, что нужно, ровно с того момента, как она пересекла порог этого дома. Невидимое, яркое, плотное энергетическое поле, окружающее новорождённую звезду, указывает путь куда лучше бортовой навигации. Но то, что для неё очевидно на уровне подсознания, инстинкта, для других лишь голый звук, неосязаемый, незримый. То, что она может ощутить душой или почти потрогать, проникнувшись незабвенным теплом, другие никогда не почувствуют. Проще один раз показать. Продемонстрировать. Уверить. Доказать.       Новорождённому перед ней недели три, не больше. Он совсем маленький: если взять его на руки, расположив крохотную головку на ладони, его пинающиеся ножки кончатся в районе локтевого сгиба. Его бледные ручки кукольного размера, а мизинчики, из всех микроскопических пальчиков, смешно оттопыриваются, словно малыш непроизвольно хочет сойти за аристократа. На его голове белый пушок. Буквально белый – без единого намека на серость. Редкие бровки белёсы, а угольный ряд мягких ресничек напоминает серебряную нить. Его кожа светлая, с намёком на лёгкую-лёгкую голубизну – стоит моргнуть, и синева исчезает. Он полностью усыпан веснушками. Бежевато-серыми, мелкими, словно его присыпали перцем. Это нехарактерная черта для жителей данного региона. Можно рискнуть предположить, что его родня не из этих краёв. Может быть со Стьюджона. Или с Колстева. Ну, или из Кореллеи. В любом случае, точно не отсюда. Пухлое личико у малыша красное, а щёки пунцовые. Мальчик недавно плакал. Вопил, закашливаясь, тянувшись в никуда. Рыдал без слёз, не понимая, что ему нужно.       Голди стоит, нависая над крохой, которого служанка положила перед ней на ровную столешницу, подложив под маленькое тельце плоскую подушку, и не может скрыть благоговейную улыбку на своём спокойном лице. Не может скрыть и печали, промелькнувшей в её изумрудных глазах. Она через Силу чувствует неосознанное одиночество, душевный тупик, непонимание. Дитя не может держать голову больше пятнадцати секунд, но уже без устали рыщет в поисках ментального отклика. Сколько он кричал за эти три недели, взывая к кому-нибудь? О многом ли просил без слов, не видя света? Поблизости не было никого, кто бы немедленно откликнулся на его зов, потянувшись в сознании. Не было никого, кто бы окутал его душу эфемерным теплом, успокоив несвоевременные тревоги.       Но теперь Голди была здесь.       И она могла ответить.       Могла потому, что понимала причину и следствие.       Глазки мальчика мутные, серовато-зелёные, и Голди знает, что он её не видит. Его зрение, в лучшем случае, расплывчато, и всё, что он пока может различить, – это большие чёрное силуэты. Он не понимает, что она стоит рядом с ним, глядя на него, но он чувствует её присутствие так же отчётливо, как сканер биоформ реагирует на несчастное насекомое, случайно залетевшее в ангар. Он ищет свет внутри, а она более чем готова ему его показать, по-матерински приласкав его когнитивную хватку. Он чувствует это. Чувствует Силу. Чувствует так отчётливо, так хорошо, так сильно. Чувствует тех, кто в ней. Ощущает мир через неё, пока его иные чувства не поспевают за развитием. Он жаждет тепла и любви, которые может подарить только другой чувствительный к Силе. Он пока не может довольствоваться только Великой – он ещё не обучен, он ещё многого не понимает, не смыслит в природе. Ему пока просто нужно быть рядом с теми, кто может умерить пыл его души.       Ему нужно домой.       И Голди его отведёт.       О’Гилт держит маленький шарик двумя пальцами и водит им перед лицом крохи из стороны в сторону, постепенно отдаляя предмет всё дальше и дальше, поднимая руку. Какое-то время малыш следит за объектом, провожая глазками маятникообразные движения. Но его внимание рассеивается быстрее желания новоизбранного политика служить народу. Когда он перестаёт наблюдать, Голди останавливается, держа шар прямо над головой мальчика, но на высоте чуть больше, чем полметра. Льющийся из панорамных окон свет отражается в полированной стальной поверхности, и вокруг не слышно ни звука. Пылинки танцуют в лучах закатного солнца, хронометр на ближайшей тумбочке отбивает начало вечера. Голди неслышно вздыхает, поджимает губы и, без страха, разжимает пальцы.       Шар падает.       Летит чётко вниз.       Но никогда не приземляется на детское личико.       Отклонённый невидимой силой, он, скосившись, меняет траекторию, метя на мраморный пол.       Сталь ударяет о камень.       Ещё раз.       И ещё.       Неприятный звук заставляет присутствующих немного вжать головы в плечи, провожая катящийся объект неоднозначными взглядами.       Голди позволяет шару остановится.       Только потом начинает говорить. Медленно и нарочито. Без эмоций, но мягко. Не сводя при этом взгляда с ребёнка, что даже не удосужился отреагировать на ранее поднятый звон. — Это Сила, — объясняет она. И на секунду ей кажется, что говорит она с мальчиком, а не с его семьёй. Она плавно поднимает руку в сторону. Пальцы вытянуты. Кисть расслаблена. Откатившийся в сторону шар мягко взмывает ввысь, замирая в метре над полом, прокручивается пару раз вокруг своей оси и так же плавно подаётся в сторону, миную пространство комнаты на глазах у очевидцев. После исчезает в женской ладони, в кулаке, когда сжимаются пальцы. — И это тоже она.       Вытаскивать из себя слова безумно трудно, словно навык использования базового галактического языка насквозь проржавел, но Голди не привыкла отступать, какой бы сложной ни была работа. Лодырничать её не учили. Юлить? Возможно. Уходить от вопросов? Да. Недоговаривать? Изучение политологии и психоанализа начиналось раньше, чем появлялась возможность считать до ста без ошибок. Отлынивать? Нет. Вложить в свою речь как можно больше нелицеприятной правды было не необязательно, но необходимо. Было сложно определиться с руслом разговора, но, пожалуй, тактика монотонной исповеди и обличения была наиболее эффективной в данный момент. Голди не была до конца в этом уверена, но, конкретно с этого ракурса, тема не выглядела такой шаткой, какой казалась при других раскладах. Мастер Хай неустанно твердил, что по яичной скорлупе не пройти, если не облегчить совесть. Ко всем был подход. И легче всего прийти к компромиссу возможно лишь тогда, когда оппонент хотя бы в общих чертах представляет, с чем имеет дело. Даже, если опущенный рычаг надавит на больное. — Сила была здесь до нас, есть сейчас и будет после нас. Её нельзя увидеть. Нельзя услышать в прямом смысле этого слова. Её можно только почувствовать… ощутить, — Голди слышала это более тысячи раз, а потому она с поразительным пренебрежением к недалёкости слушающего контингента цитирует давно принятые на веру слова, игнорируя хрипы в сухом горле. — Сила – это то, что питает джедая. Она просто существует. Существует вне зависимости от веры или убеждений, вне зависимости от «да» и «нет», вне зависимости от аргументов «за» и «против». Её воля неоспорима. Только ей известно всё. И на всё её воля. Её промысел может быть непонятен, омерзителен или противен, может ни для кого не иметь смысла вовсе. Ничто из этого, однако, не изменит её решений. Она не враг и не союзник. Не друг, не хозяйка. Одних она сводит. Других разлучает. Одним указывает путь в один конец, других приводит в этот мир. Она порождает всё живое, энергетическим полем пронизывает нас и связывает Галактику вместе. Для кого-то эта связь… более очевидна.       Ребёнок сонно моргает и издаёт странное гортанное бульканье, двинув ножкой в довесок. Голди мерно протягивает ему свободную, покрытую морщинами и пигментными пятнами, сухую руку. Мальчонка хватается за её палец, как за спасательный буёк, прыгающий на волнах. Его хватка едва ощутима – у него недостаточно сил для более заметного касания. Он ещё маленький. Слишком маленький для своего дара и для полагающейся с ним ответственности. Обычно способность использовать Силу проявлялась гораздо позже. Зачатки таланта были замечены за детьми, минимум, полугодовалого возраста. Странно, что это произошло так рано. Но на то была воля Великой. Значит, сейчас – самый подходящий момент из возможных. Потирая большим пальцем тыльную сторону крохотной ладошки, Голди ловит себя на мысли, что её особо не трогает ранний расцвет природной склонности. — Кому-то из нас позволено слушать и слышать её зов и веления. Говорить с ней и спрашивать её. Действовать согласно или вопреки её воле. Из миллиардов, живущих в Галактике, она избирает тех, кого наделяет способностями, которые многие будут считать неестественными. Чувствительные к Силе – так зовутся те, кого Великая одаривает и благословит. Ваш мальчик… это дитя. Он – чувствительный к Силе. Будущий – возможный – джедай.       Быть джедаем – не иметь титул. Принадлежность не передаётся по крови, не обеспечивается естественными данными. Быть чувствительным к Силе – не гарантия становления джедаем через гипотетические десять-двадцать лет. Это просто фактор отбора. Жизненная лотерея, в которой, парадоксально, нет проигравших. Быть юнлингом – олицетворение точки единения глубоко внутри духа, которая либо есть, либо нет. Быть падаваном, значит на лице иметь доказательства своего честного труда на протяжении многих лет. Быть рыцарем – следствие тяжких лишений, растворённых в поте, крови и слезах. Быть мастером, значит иметь честь раскрыть чужой потенциал. Быть джедаем, значит превозмогать себя, ища покой и радость в чужом счастье. Эта жизнь в выборе и смирении, которую мало кто осмелится назвать жизнью.       Голди не говорит ничего из этого. Ни для кого здесь это не имело и не будет иметь смысла. Никогда, если Судьба будет милосердна. Никому здесь не будет понятно, что добровольное служение – выбор, а не рабская доля. Эта веха абсолютного знания доступна лишь единицам. Остальным же будет куда проще умереть в неведении. — Разве… разве вы не должны паломничать к детям постарше? Ради звёзд, ему меньше месяца!       Голди покорно поворачивается к спрашивающему. Не столько потому, что хочет проявить уважение, посмотрев собеседнику в голубые глаза, сколько из-за того, что её, на секунду, озадачил тон голоса мужчины: тембр был… немного неестественным – лёгкая механизация точно наличествовала, хоть и была еле-еле различима. Было неприлично отвечать вопросом на вопрос, поэтому хотелось просто подтвердить свою догадку. — Это действительно необходимо? — добавляет он.       И О’Гилт кивает. Не ради жеста утверждения, но самой себе: это не настоящий голос – всего лишь голосовой модулятор. Качественный, но явно просрочивший все сроки эксплуатации. Стоило либо починить, либо, что намного проще, приобрести новый.       Голди окидывает мужчину нечитаемым взглядом, стараясь не демонстрировать скептицизм, и, в очередной раз, убеждается, что время летит слишком быстро.       Это был… кажется, его имя начиналось на «д». Что-то вроде «Дейл», «Долт» или «Донаций». Что-то такое, близкое. Или нет. Память на имена действительно не улучшалось с возрастом. Хотя Голди не уверена, что и в молодости у неё не было проблем с запоминанием: зачем хранить в нежном сером веществе имена всей этой аристократической элиты, которая молилась на тройные фамилии через дефис и нумерацию потомков? Это чудо, что политики ограничивались только звучными псевдонимами. В противном случае, О’Гилт не ручалась бы, что могла бы без записей на запястье удержать в голове хотя бы имя Верховного Канцлера Республики, который находился на своей должности еще с тех времён, когда не был подписан торговый договор между Глазго и Доусоном.       У «Д» белые короткостриженые волосы, мокрые от пота, добротный намёк на щетину и яркие голубые глаза, напоминающие своим цветом незасвеченный кибер-кристалл. Он высокого роста – почти на голову выше Моффа Макдака, с которым делит один и тот же озадаченный взгляд, – и у него идеальная осанка, придающая ему напыщенной важности в момент, когда он невольно вытягивается по стойке смирно. Черты его лица правильны до тошноты, начиная от миндалевидного разреза прищуренных от неверия глаз и заканчивая плотно сомкнутыми сухими губами. Линия его челюсти плавная, подбородок – тупой. Намёк на широкие скулы хорошо виден – не настолько, чтобы голова казалась трапециевидной, но настолько, чтобы чётко виднелся острый уголок чуть ниже глаза. Он худощав и жилист. У него, как и у любого чистокровного жителя Дакбурга, белая кожа с оттенком болезненной синевы. Он не выглядит достаточно взрослым, чтобы пить спиртное в кантине, но можно предположить, что ему немного, но за двадцать, и что навряд ли полицейский дроид будет устраивать на него облаву в питейном заведении. Он носит рабочий комбинезон с пятнами смазки и накинутую сверху неподвязанную синюю тунику. На его двойном рабочем поясе подвешены две небольшие сумки, а на левую руку повязана подпалённая старая тряпка, сквозь которую изредка поблёскивает зелёный огонёк – индикатор комлинка, что отключён из приличия. Из нагрудного кармана виднеется краешек оцинкованной карточки. Скорее всего, это хранилище информационного чипа – рабочий допуск. Похоже, «Д» ради своего присутствия здесь ушёл с рабочей смены. Судя по отсутствию времени на переодевание, пятно сажи на щеке и явному недовольству на лице, сменяющемуся беспокойством, он ушёл впопыхах и явно раньше конца рабочего дня.       На его покрасневших пальцах можно обнаружить с десяток бакта-пластырей, а правая ладонь обёрнута бинтом.       Скорее всего, он работал техником.       Ожоги и слазившая кожа намекали на то, что он не обслуживал спидеры или кухонных дроидом. Подобные производственные травмы характерны для ремонтников, работающих на стыковочных платформах.       Да.       Он техник стыковочного отсека.       И отец ребёнка, который всё ещё инстинктивно сжимает палец Голди.       По крайней мере, в это легко верилось: у малыша и у «Д» было определённо что-то общее во внешности. Они явно были очень близкими родственниками. Роднёй первого, максимум – второго, порядка. Тот факт, что мужчина покинул свой пост и посчитал своё присутствие здесь необходим, лишь подтверждал это.       Голди дотошно не вчитывалась в высланные ей данные. По правде, она просто прожала кнопку перехода на датападе, позволив документу из департамента пролететь от начала и до конца меньше, чем за пару секунд. Достоверным в её голове было лишь то, что дитя – внучатый племянник МакДака. В остальную генеалогию О’Гилт не вдавалась. Судьба мира не зависела от её знаний в данном аспекте, а потому никто не стал бы карать её за ошибку или уличать в халатности. Честно говоря, даже имя самого мальчика было ей неизвестно. Но это не потому, что она его не прочитала. У малыша стоял прочерк в графе имени. Впрочем, не особо удивительно, – ему всего три недели. Быть может, запаздывала регистрация. Как всегда – секретарские увальни не считали своевременность своей сильной стороной. В базе числились только фамилия – «МакДак», первая по распространённости в данном секторе, и дата рождения – тринадцатый оборотный цикл минувшего месяца. В остальном – чистый лист.       У «Д» хотя бы было имя. И МакДаку он приходился племянником. Родным. Голди уверена, что видела его где-то. Однажды. Давно. Возможно, лет пятнадцать назад или чуть больше. Во время проведения голосования касательно возможности отмены поспешного решения провести банковскую дерегуляцию. Кажется. Скрудж редко лично наведывался в Сенат. По долгу службы там ошивалась сенатор Бикли. Однако повестка дня, связанная с деньгами – большими деньгами, – всегда имела тенденцию заставлять ворчливого скрягу пересматривать свои планы на вечер. Он был там: огрызался на шишек из Банковского Клана, размахивая тростью из дерева Ч'ала. И с ним был ребёнок, покорно ждущий его в приёмном офисе со служанкой в качестве компании.       Да. Точно.       Это он.       Вчерашний малыш Донни, пьющий сок из глянцевого пакета, ныне молодой мужчина – честный трудяга, обеспокоенный родитель.       Донни?       Донни.       Дональд.       Да, его имя – Дональд.       Голди собирается с мыслями.       Не то, чтобы она имела право указывать кому-то обратить на что-то выбивающееся внимание. С её стороны это было бы просто невежливо. Она делает это только из соображений чужой безопасности – в конце концов, она была джедаем: её путь заключался в предотвращении ситуации. На самом деле, возможное происшествие её не заботило. Если какой-то парень спалит себе гортань из-за поломки серийного модулятора, то это будут его проблемы. И заботы медицинского дроида. Несчастные случаи случаются, не говоря о мании цивилизованных существ дотягивать до последнего, уповая на пустое «обойдётся» или «повезёт». Джедаи не вмешиваются, если им не велит Сила. Они держат своё мнение при себе, отвечая по делу в меру своего понимания. Голди надеется, что её совет воспримут лишь как добросердечное предостережение и не интерпретируют доброе намерение, как грубый выпад. И не сочтут за дерзость. Политики всё считают за дерзость, к сожалению. — Ваш голосовой модулятор неисправен, Дональд, — имя легко скатывается с языка. Как будто его не приходилось вспоминать. — Стоит что-то сделать с этим, иначе его ношение будет чревато травмой.       Мужчина ничего не делает сразу – просто стоит с немым вопросом в глазах, словно догоняя происходящее. Затем прикладывает руку к своему горлу, раздумывая над сказанным, и слабо прокашливается.       О’Гилт прикрывает глаза. Что ж, по крайней мере, Дак не смущён. Значит причины, вынуждавшей его носить устройство, он не стыдился. Приятно осознавать это. Травма ли, дефект врождённые – дефекты уродливы по своей сути. Тот, кто имеет силу не обращать на это внимание, силён духом по определению. — Что касается вашего сына… да, это необходимо, — аккуратно подбирает слова Голди. Параллельно мягко вырывает свой палец из детского захвата. Вырывает лишь для того, чтобы провести мозолистыми подушечками по сморщенному лбу ребёнка. — В данном случае. — Племянника, — вставляет Дональд резко, но тут же одёргивает себя, сбавляя обороты. — Я его дядя. Не отец.       Голди смиренно кивает, обрабатывая вновь поступившую информацию. Она лишь делает вид, что пропускает мелькнувшую в чужих глазах печаль. В конце концов, ей не надо даже смотреть в сторону Дака, чтобы ощутить грусть, которая незримо витает в воздухе рядом с ним. Этим облаком трудно дышать. Сила свидетель – ему больно произносить это вслух. Он словно не согласен с этим. Не может заставить себя поверить, признать. А оттого, исправляет нехотя, с горечью на языке. Оттого лжёт, говоря правду. Голди видит это. Видит ясно, а потому склоняет голову в знак уважения перед силой духа того, кто так отчаянно жаждет места, которое могло бы быть его по праву. Он волен сказать всё, что хочет, и всё, что считает нужным. Сути это не изменит. Перед ней был отец мальчика, биологический или нет. — Ваш мальчик чрезвычайно силен для своего возраста, — заключает О’Гилт. Даже закрыв глаза, она буквально слепнет от яркости потенциала ребёнка. Он сияет так, что это можно спутать со взрывом сверхновой. Сила дрожит вокруг него, резонирует, привлекает, как свет мотылька, дарит тепло, как раскалённые угли костра. Он не контролирует это, не может справится с такой мощью. Ему нужна помощь. И чем скорее ему помогут, тем лучше. — Вы не можете чувствовать это, но его силовая подпись, буквально, горит. Сила с ним, но он пока не един с Силой. — Он особенный? — подаёт голос МакДак, сидящий на кушетке против садящегося за горизонт солнца. Оранжевые лучи засвечивают контур его тела и заставляют стёкла в его очках на носу бликовать.       Каждый в Галактике уникален по-своему, но чувствительные к Силе особенны вдвойне. — Один из способов объяснить это, да, — соглашается Голди. — У него мощный потенциал. Настолько, что несколько Мастеров смогли уловить его сигнатуру на Корусанте. Он щедро одарён. Великое благо это. Но и проблема большая. — Что может быть большей проблемой, чем просто быть вами? — ворчит старик. В его голосе нет злобы, возможно, лишь лёгкая обида. Дела давно минувших дней, которые теневыми образами танцуют глубоко в душе.       Издёвка, считает Голди. Припомнил отказ, старый мухомор. Как от него и ожидалось. Впрочем, все связанные с этим эмоции были давно отпущены в Силу. О’Гилт и не ждала, что время что-то исправит. Притупит, возможно, но не исправит. В конце концов, ничто не вечно. Это закон. И острота темы должна была хоть немного, но спасть. В теории, конечно же. Нельзя было сказать наверняка. — Сила с ним, но он пока не един с Силой, – почти набожно повторяет джедай, игнорируя адресованный ей последний вопрос. — Отклонить шар – воля Силы, не его выбор. Великая его защитила – не дала навредить жизни, которую создала. Дала понять, что она рядом. Пока он лишь слышит Силу, чувствует её, но не понимает, что она из себя представляет. Он не владеет способностями, которыми она его наделила. Но от этого его связь с ней не ослабла. Осознанно или нет, он будет её использовать. Сила чувствует его настроение, она струится в нём, питая его дух и поддерживая его. Он не скроет от неё обиды, ярости, гнева. Если он не сможет себя контролировать, то владение Силой может выйти боком и ему, и его близким. Представьте, что он будет злиться. По поводу или без. Впадёт в ярость, не видя ни себя, ни других. Будет ощущать лишь боль. Боль, которая спровоцирует волну, которая разрушит что-то. Случайно. Игрушку, мебель, дерево, колонну. Основание треснет, и часть камня упадёт. И будет прекрасно, если под ним никого не будет в тот момент.       Слова убедительны не потому, что они заучены или подобраны, но потому, что основаны на прецедентах. Тысячи раз родители говорили, что ничего страшного или опасного не случится, если их чадо не пройдёт подготовку. И тысячи раз приходилось убеждаться в обратном. Несчастные случаи происходят всё время. Они часть жизни, но их, самих по себе, хватает. Не нужно усугублять или потворствовать возможностям, основываясь лишь на своей любви и слепой вере. Лучше для одного – хуже для другого. Не все могут быть одинаково правы. Ни у кого нет привилегии знать истину. Джедаи абсолютно знают лишь то, что лучше для них. Они исходят лишь из своих убеждений и многовековых наблюдений. Мальчику, по первости точно, будет лучше исключительно в Храме. Не имеет значение, что думают его близкие. Это пройденный этап. У Родителей, семьи, нет ничего, чего не было бы в Ордене. А в Ордене есть то, чего нет и не может быть у родителей. — Ради безопасности, своей или чужой, нужно овладеть определёнными навыками. Контроль себя, своих эмоций – первый из них. Подобно тому, как неисповедимы сами пути Силы, практически невозможно понять её природу без посторонней помощи. Должен прийти день, когда «отклонить шар» станет его выбором. Приблизить этот момент помогут знания и умения, которые он сможет получить в Храме, в Ордене. К сожалению, ничто не даётся просто так. Платой за дар, за возможности становится жертва: он отрекается от мирских благ и привязанностей, рвёт связь с семьёй, оставляет жизнь «до» за порогом. Он отдаёт всё. А Сила и Орден восполнят всё это. Я надеюсь на ваше понимание, а потому от лица всего Высшего Совета прошу у вас разрешения забрать это дитя в Орден, дабы однажды, если на то будет воля Силы, он пополнил наши ряды, стоя на страже мира и порядка в Галактике. Дабы однажды он стал един с Силой.       Голди понимает, что эти слова нельзя воспринимать на слух. Нет, конечно, нет. Их нужно слышать сердцем, душой. Никак иначе. По-другому просто не получится понять. Попытаться понять. Её речь – пустой звук, попытка донести то, что трудно обличить словесно. Какой бы конкретной она ни была, у неё просто не получится достучаться. Порой разум других глух, и с этим сложно что-то поделать. Миряне просто не представляют масштабы катастроф, которые случайно могут вызвать необученные юнцы. Понятия не имеют, сколько личных трагедий наблюдал Орден. А рассказы об этом для них – всего лишь легенды, небылицы, истории. Нечто очень далёкое, их не касающееся. Порой только и оставалась, что уповать на удачу… которой не существует.       На всё воля Силы.       Закрывая глаза, Голди взывает к ней, прося хоть немного облегчить задачу.       Быть может, Великая хорошо её слышит.       Быть может, она с ней согласна.       Дональд стоит, как вкопанный, смотрит в никуда, глубоко задумавшись, напряжённо сжимает и разжимает пальцы, противно хрустя поначалу, и дышит полной грудью через раз. МакДак смотрится гротескно постаревшим. На какое-то мгновение становится трудно сказать, жив ли он или нет. Зато видно, что они думают. Каждый о своём, но, в общем, об одном и том же. О’Гилт рада, что терпение – её сильная сторона. Она мужской контингент ни в коей мере не торопит, позволяя всё хорошо обмусолить. Пусть подумают. Ещё раз. И ещё. Их решение должно исходить из чего-то. Из искреннего желания ли, понимания, согласия или личной выгоды. Торопится не стоит. Выводы должны быть обоснованы, желания – приняты. У всего своё место. — Какая жизнь его ждёт? — неловко нарушает тишину Дональд. В одном месте немного сбивается из-за возникшей статики и онемения в горле, но, всё равно, его голос звучит довольно чётко. Это выглядит так, будто он пытается вникнуть в суть, подойти к вопросу по-взрослому, со знанием дела. — Что за жизнь ему уготована?       Какая жизнь ему уготована?       Трудно сказать.       Никто не прогнозирует так точно.       Даже опытные провидцы не зрят так глубоко и далеко.       Что его ждёт?       Что ждало бы его здесь?       Голди смотрит на ребёнка, на его белый матрасик, набитый порговским пухом, на его скомканное оранжево-зелёное клетчатое покрывало, на его крохотную изумрудную тунику с подвязками из золотых нитей, что сшита из дорогой набуанской ткани, на его шёлковый капюшончик.       Дитя выиграло в лотерею.       Он родился тем, кем многие хотели бы быть: потомок знатного рода, с громкой фамилией и родословной длиною в парсек; любименький богатый сынок, в котором не чают души. У него всё есть: с пяток штук служанок, личные апартаменты, титул, штаб дроидов, любящая семья. У него всё будет: гувернёры, еда, какую пожелает, одежда, какую захочет, собственный корабль, возможно, личная охрана. Его имя не будет пустым звуком, а сам он – пустым местом. С ним будут считаться. Не за личные заслуги, так за знатность рода. Его слова будут иметь вес – по крайней мере, его послушают, если не захотят слышать. Перед ним будут тысячи открытых дверей, сотни уходящих в небытие дорог, миллионы возможностей, за которые иные готовы убить. Ему повезло так, как мало кому вообще может повезти. Выше него по знатности лишь приближённые канцлера и отпрыски королевских ветвей. Он был одарён не один раз, а дважды. Пусть второй дар и покажется сомнительным, в сравнении с первым.       Сила пожелала, чтобы он пришёл в мир на место кого-то очень влиятельного, богатого, значимого.       И Сила же повелела ему стать кем-то другим.       В этом была какая-то ирония.       Что ждёт его в Храме?       Заветы магистра Де Спелл, ропот мастеров и бесконечные наставления воспитателей. Бобовый пудинг в каждый четвёртый недельный цикл и эссе по галактической истории каждые выходные. Долгие часы в библиотеке и ежедневные медитативные практики. Совершенствование навыков владения Силой. Фехтование через день и языки первым делом с утра. Повседневные спарринги с соклановцами и турниры в своей возрастной категории. Механика с пяти лет и арифметика с четырёх. Экономика с шести и военное дело с трёх. Декларация кодекса каждые два часа и часовое изучение истории Ордена. Этика по вечерам и небольшое свободное время после. Неизменный отбой за два часа до полуночи и очень ранний подъём. Доктрина, догма, долг. И «Дежарик».       В целом, рутина. Стабильные будни, посвящённые обучению и самоанализу.       Не самый худший вариант, если смотреть здраво. — Мир, — спустя минуту произносит Голди. — Его ждёт мир – мирное образование и раннее взросление. Сейчас он юнлинг. Если на то будет воля Силы, однажды, в среднем, через десять стандартных лет, он станет падаваном – джедаем-подмастерьем у своего учителя. Проведёт от семи до двенадцати лет в ученичестве и, пройдя положенные испытания, примет титул рыцаря, начав, своего рода, полноправную самостоятельную деятельность. — Испытания? — скептически переспрашивает Дональд, давая понять, что возникшая в его голове ассоциация не является тем, что он хотел бы видеть в реальности.       Прежде, чем Голди успевает успокоить чужие страхи, МакДак опережает её: — Важный экзамен для оценки способностей, — ворчит старик. — Демонстрация накопленных знаний и умений за двадцать лет, от которой зависит дальнейшее продвижение по монашеской карьерной лестнице.       О’Гилт не совсем согласна с подобным заявлением, но суть, без деталей, передана верно. — Да, это похоже на повышение квалификации, — кивает она. — Больше личной ответственности и меньше контроля со стороны бывшего мастера.       А ещё опаснее миссии. Но Голди не упоминает об этом. — Но не стоит говорить о том, чего может и не быть. Потенциал – не гарантия. Не всем уготовано стать мастерами и магистрами. У некоторых иная судьба. И в этом нет ничего плохого. — То есть? — уточняет мужчина, скованно почёсывая затылок. — Его могут не выбрать падаваном, — спокойно констатирует Голди, проглатывая ком в горле. Как бы ни пытались смягчить эту тему и внушить, что в подобной ситуации нет ничего ужасного, каждое дитя всё равно считало это концом света, и осадок от несостоявшегося ученичества всё равно оставался. Говорить об этом, всё равно, было неприятно. — В этом случае ему будет предложено место в Корпусе Обслуживания. Если же он не согласится, он будет волен попытать счастье найти своё место в Галактике самостоятельно. С благословения Совета, конечно же. Аналогично и в том случае, если он провалит своё испытание.       Голди, говоря всё это, внимательно следит за эмоциями собеседников. По выражениям их лиц она знаёт, о чём они думают. Они не первые, кто цепляется за эту возможность. Не первые и не последние, кто будет делать это. Любых родителей пугает мысль о том, что их дитя навсегда уходит в неизвестный им самим мир, оставляя их позади. Но всех их согревает безумное осознание того, что это может быть не навсегда – их дитя вернётся к ним, если потерпит неудачу на пути становления джедаем. И, быть может, О’Гилт не хочет разбивать чужое сердце больше, чем оно уже разбито, но она должна быть честна в этом вопросе. Она знает это из опыта, из сухой статистики, из собственного понимания. — Надежда ослепляет, Дональд. Не стоит желать собственному ребёнку неудач, — стыдит она мужчину, не используя обвинительный тон, но качая головой. — Если вам суждено будет однажды встретиться, то вы встретитесь, и не имеет значения, будет мальчик на тот момент джедаем или нет. Если же воля Великой – разлучить вас навеки, то так тому и быть. И я гарантирую, что ни одна молитва не будет услышана, а каждая липовая возможность будет упущена, невзирая на все предпринятые меры и попытки. Я заверяю вас, что даже, если Орден предоставляет несостоявшемуся падавану информацию о его родне (если такая имеется, конечно же), далеко не все из тех, кто решает найти себя, возвращаются домой. Мне жаль говорить это, но такова правда. Для большинства из нас до самого ухода из этого мира Орден остаётся единственной желанной семьёй, а Храм – единственным домом, который мы когда-либо знали или хотели бы знать. Потому, отпустите дитя с миром. И, быть может, однажды, вы увидитесь вновь.       Голди говорит абстрактно, ссылаясь на невозможность точного толкования будущего. В конце концов, оно всегда было в движении. Возможно всё, но не всё должно произойти. Это не прихоть кого-то, что покинувшие Храм редко находят пристанище в родных краях. Бесспорно, многие посещают свои родные миры, изучают свою культуру, традиции и обычаи, свой язык и историю своей расы, но мало кто стучится в родительскую дверь. Это кажется неправильным, лишним, ненужным действием. Невежливым даже. О’Гилт судит по себе – она видела свою мать однажды. И, Сила свидетель, у неё не возникло никакого желания подойти. Сердце не ёкнуло, а холодок не пробежал по спине. Было как-то… никак. Ни горячо, ни холодно. Зато это же сердце неистово билось, когда она и мастер Хай увиделись после полугодовых миссий на разных концах Галактики, и оно же стучало под рёбрами, когда Флинти вернулся после двух месяцев мандалорской осады. Что ж, «кровь завета гуще воды в утробе матери». Некоторые вещи должны остаться позади. К сожалению или к счастью. — Ему там будет лучше? — нарушает минутную тишину Дональд. Голос его сник, а глаза потухли. — Время покажет, — лаконично отрезает Голди, но злоба в её словах не различается. В этот момент она понимает, что их дискуссия подошла к концу.       Решение хоть и не было озвучено, было принято.       И для родительского сердца оно было крайне тяжёлым. — Что насчёт его братьев? — уточняет МакДак.       Голди качает головой в ответ – они точно не будущие джедаи. Это не их судьба. Они не сияют в Силе, как другие чувствительные. Им не дано. Они различаются, лишь как живые, и только тогда, когда разум сосредоточен на их поиске. У них нет выраженной сигнатуры. Из троих близнецов лишь один был избран Великой. Таков её выбор – такова её воля. Это факт. Голди уверена в этом, ибо так шепчет Сила. Это не изменится ни завтра, ни после завтра, ни через полгода, когда подойдет стандартная возрастная черта проявления способностей. У них иной путь, другое предназначение. Время укажет им их место. И оно точно не в Храме на Корусанте.       Скрудж внимает её жесту, но хмурость его лица не проходит. Он не очень доволен, это точно. Но Голди и не ожидала иного исхода. МакДак, не брезгуя обращаться к ним за помощью, негативно относился к Ордену, пусть и скрывал это, не высказывая своего мнения. Было ли так всегда или дело только в их несостоявшихся отношениях, повлёкших разбитое сердце и злость на весь мир, неизвестно. В любом случае, тот факт, что его внучатый племянник должен был стать одним из так презираемых им сумасшедших догматиков, не мог не быть воспринят, как удар в спину, как пощёчина от Мироздания. О’Гилт ему почти сочувствовала. Почти. В конце концов, это не было её делом.       Она не могла его винить. Ему просто не дано понять. И с этим ничего нельзя было сделать. С некоторыми вещами стоило просто смириться. — Как его зовут? — спохватывается Голди, когда одна из служанок заворачивает засыпающего мальчика в тёмно-коричневое одеяло. — Его имени нет в реестре. — Мы не решили, — скептически заявляет Скрудж. — Делла хочет назвать его «Ребел», но мы… не разделяем её стремления. — Потому, что это не имя вовсе, — вставляет Дональд, губы которого кривятся от негодования. — Больше похоже на кличку или на… — Позывной, — предполагает Голди, но ровность её голоса выдаёт тот факт, что для неё это не имеет никакого значения. — Верно, — соглашается мужчина. — Но… мы так и не подобрали замену.       Голди вновь кивает, хотя ей безразлично, есть у мальчика имя или нет. В Храме его всё равно назовут по-другому. Имя, данное родителями, редко оставляют. Это делают для того, чтобы подчеркнуть, что прежняя жизнь навсегда уходить в небытие. Никто не пытается оскорбить память о биологической семье, но так лучше, понятнее и рациональнее. Абсолютное большинство юнлингов переступает порог своего нового дома едва ли умеющими ходить детьми – они просто не могут помнить, что их звали как-то иначе. Тем, кто был чуть старше, труднее, но дети быстро адоптируются и привыкают. Через месяц и они забывают. Хотя, при большом желании, могут вспомнить. Одно остаётся неизменным – на своё прежнее имя никто не откликается. Так уж заведено. Никто не относится к этому с подозрением. И уж тем более ни у кого не возникает внезапного желания вернуться к истокам. Однако, несмотря на отсутствие в этом всякого смысла, можно оставить фамилию. Если семья, конечно, разрешает. Но Голди не уверена, резонно ли это. Хотя, опять же, не ей судить, – её фамилия с фамилией её семьи не совпадала. — Орден даст ему имя, не беспокойтесь, — спокойно говорит О’Гилт, покорно принимая свёрток со спящим ребёнком от служанки, которая, чуть погодя, отступает с поклоном. — Но его фамилию можно оставить. «МакДак»? — уточняет она, вскидывая редкие брови.       И Скрудж, и Дональд кивают. — С этой минуты это дитя находится под юрисдикцией Ордена: попытка забрать его будет классифицирована, как преступление. Не рекомендую испытывать судьбу, — акцент на этих словах очевиден. — Напомните об этом его матери, раз её сейчас здесь нет.       Голди не спрашивает, где Делла. В этом всё равно нет смыла: она то здесь, то там. Это девушка известна своим крутым нравом и безрассудностью. С ней не удалось связаться ни сейчас, ни несколько часов назад. А вопрос требовал решения. По законам Дакбурга в случае, если отсутствует родитель, ответственность за детей и прочие обязательства берёт на себя старший представитель семьи, достигший совершеннолетия. В том, что Скрудж достиг возраста полной юридической ответственности, О’Гилт как-то не сомневалась. Поэтому разрешение МакДака забрать мальчика было абсолютно законным и обоснованным. В любом случае, отныне ответственность за мальчика, за его жизнь, здоровье и воспитание, ложится на Орден, неоспоримой частью которого он стал две минуты тому назад.       Покидая поместье и направляясь обратно к посадочным платформам с крепко спящим ребёнком на руках, Голди, глядя в печальные небесные глаза молодого мужчины, мягко поджимает губы и тихо протягивает: — Приходящий, да не всегда гость, Дональд.       А затем уходить в прохладную тьму опустившейся ночи, спускаясь по каменным ступеням.       За весь путь до корабля она ни разу не оборачивается, считая это излишним.

***

      Эхо шагов, кажется, разносится на мили вокруг, когда Голди петляет по едва освещённым коридорам Храма. Каменные полы холодят ноги сквозь толстую подошву форменных сапог, а глухие панели на стенах бесстрастно отражают звук. Гуляющий сквозняк стелется по низу, слабо развивая подол плаща, а присутствие сотен ярко сияющих в Силе огней согревает душу. В воздухе витает аромат терпкого зелёного чая и мирта, смешанный со слабым запахом гари и нотками озоновых паров. Умиротворение и лёгкость, порождённые чувством комфорта и безопасности, наполняют тело, избавляя от скованности в мышцах, а дышать становится в разы легче. Ниточки силы то и дело приветственно натягиваются, вибрируя в акте слепого признания. О’Гилт вежливо отвечает на каждый звоночек, ментально дергая связи со своей стороны.       Хорошо быть дома.       Ребёнок по-прежнему крепко спит на её руках, когда они минуют арочные своды, и Голди нежно улыбается, глядя на расслабленное пухлое личико. Она кивает в знак признания стражникам, которые пропускают их, когда они заходят в западную часть комплекса, и неспешно направляется к лифтам.       Она не была уверена, но какое-то странное чувство заставило её начать говорить, хотя она и знала, что мальчик её не услышит. Как будто это было так уж важно. — Знаешь, сердце и разум джедая заняты Силой. Ей мы завещаем и душу, и тело. Во время медитаций ты будешь часто думать над этим. А с возрастом начнёшь размышлять. Может быть, тебе покажется, что это не самое весёлое занятие, но ты привыкнешь. И, если на то будет воля Силы, ты найдешь в этом блаженство и, быть может, покой. И я уверена, что однажды ты найдёшь занятие себе по душе. В конце концов, всем нам что-то уготовано. Надо лишь оставаться терпеливым. Так рассуждал пророк Ллевелин из кореллианского анклава. Ты будешь читать о нём на истории, как раз перед тем, как в сотый раз будешь переписывать эссе о его жизни. Все это делают. Не беспокойся.       Автоматические двери лифта плавно отъезжают с еле слышным шипением, и Голди заходит в освещённую синим светом кабину, поворачиваясь лицом к выходу и выставляя на панели третий нижний уровень – ясли. Там она непременно передаст новоприбывшего дроидам и воспитателям, которые справятся с ним куда лучше, чем она когда-либо смогла бы. Мощная сигнатура ребёнка отдавала мерные импульсы, одаривающие волной тепла всё в радиусе десятка метров, а сам он так и продолжал бесшумно сопеть в своём тёплом тёмном одеяле, совершенно не подозревая, что только что оказался в своём новом доме, среди таких же, как он, среди тех, кто сможет понять. И Голди точно знает, что сейчас он не мог бы просить большего. В конце концов, неосознанные ментальные отклики, которые он будет чувствовать, должны успокаивать лучше, чем белый статический шум, воспроизводимый бракованной частотой.       Где-то между улавливанием свиста воздуха в узких шахтах и понимаем принципа работы гидравлической тяги, в голове щёлкает. — Ллевелин, — повторяет О’Гилт имя пророка. И это так плавно слетает с её языка, что не хочется произносить ничего больше. — Ллевелин. Тебе подошло бы. Что думаешь? — спрашивает она, глядя на малыша.       И тот, словно бы услышав, морщит кнопочный носик во сне. — Вот и решили, — с лёгким смешком заключает Голди. — Ллевелин – хорошее имя.       О’Гилт не удивляется, когда в яслях сталкивается с магистром Де Спелл. Та горделиво высится над мастером Амунет, ведя с ней светскую беседу, сложив руки на груди. Тёмная роба струится по её грациозному телу, а фиолетовый плащ ниспадает на гладкие плечи. Исходящая от неё аура спокойствия глушит всё вокруг, а её проникновенный голос чарует всё так же, как и далеко в детстве. Сколько бы лет ни прошло, а избавится от примеси детского восхищения Голди так и не удалось. Магистр всегда производила незабываемое впечатление. Её нельзя было не уважать. Её сила, влияние, мастерство были очевидны для любого, кто не был ослеплён высоким самомнением. Голди всегда хотела походить на неё. Быть может, у неё даже получалось. Ей очень хотелось в это верить. По молодости, конечно же. — Магистр, мастер, — подойдя к паре, приветствует она, покорно склоняя голову в знак глубокого уважения. — Мастер О’Гилт, — приветствуют Магика. — Добро пожаловать обратно на Корусант, — добавляет Амунет, с улыбкой глядя на тёмный сопящий свёрток. Она была воспитателем и в любой момент готовилась принять новоприбывшего. — Он тот, о ком мы говорили, магистр? — Да, — отвечает де Спелл, проводя большим пальцем по мягкой детской щёчке. — Это он. Ярок в Силе. Большой потенциал. Хотя о способностях рано судить. — Ллевелин буквально взывал в Силе, мастера, — констатирует Голди, вспоминая болезненное скрежетание в эфирном тумане. — Ллевелин? — озадаченно переспрашивает магистр. — Мне показалось, что это имя подходит ему, — кивает О’Гилт.       Мастера с ней соглашаются, находя факт сравнения только что родившегося ребёнка с увековеченным в истории пророком хоть и безосновательным, но весьма забавным. Мальчику определённо, без сомнения будет нравится его имя, когда он будет пересдавать эссе про человека, чьё имя он носит, в шестой раз за недельный цикл. Однажды это станет почвой для многих шуток среди падаванов и юнлингов. Но это будет потом. До этого ещё очень далеко.       Голди покорно передаёт малыша воспитателю, предлагая магистру подняться в зал Совета для более подробного устного отчёта по итогам миссии. Она не уверена, что хочет излагать эту волокиту в письменной форме.       Однако её взгляд задерживается, когда она смотрит в том направлении, где исчезла мастер Амунет минутой ранее, унося юное дарование на своих руках.       Она шепчет одними губами, но магистр Де Спелл хорошо её слышит. — Да пребудет с тобой Сила, Ллевелин.