Пора возвращаться домой

Слезая с качелей, я вежливо прощаюсь, хотя что-то внутри почти заставляет меня молча убежать. Это что-то среднее между непониманием, смущением и страхом, и это самый максимум, который я могу обо всём этом сказать. Меня никто не учил правильно выражать и характеризовать собственные эмоции. Если бы существовал список планов на будущее, этот пункт точно стоило бы туда внести. Сириус не идёт за мной. Он некоторое время молча смотрит мне вслед, не делая ни малейших попыток остановить — за что я ему премного благодарен, — а затем, когда ему меня уже не должно быть оттуда видно, встаёт и идёт в совершенно другую сторону. Отчего-то впервые в жизни ужасно хочется остаться тут и проследить за ним, но я останавливаю себя на середине мысли об этом: не время. И времени нет. И вообще неизвестно, что сейчас ждёт меня дома. Поэтому я глубоко вдыхаю и выдыхаю несколько раз, чтобы хоть немного успокоиться, и сворачиваю с протоптанной дорожки на улицу. Вообще-то глупо полагать, что вдохи помогут успокоиться — люди дышат с начала времён, и вряд ли у них хоть раз это в самом деле сработало. Ну, ожидаемо, вдохи и не помогают. Сердце почти перестаёт колотиться, но вычленить из хаоса в голове хоть что-то осмысленное… Меня не может не беспокоить Сириус. Особенно то, как я чувствую, что могу ему доверять. То, как я хочу ему доверять. Несмотря на то, что вёл он себя довольно странно — как полутрезвый троюродный дядюшка, перепутавший своего племянника с посторонним ребёнком. С другой стороны… Он не попытался дотронуться до меня без разрешения и тем более, к примеру, дать затрещину. Он не стал надо мной смеяться, издеваться или жалеть. Звучит неплохо, но из этого вряд ли сделаешь какие-то полезные выводы, кроме, может быть, адекватности, и то недоказуемой. А жаль. В целом, всё из этого я понял даже не сейчас, а ещё в процессе разговора. После окончания диалога ничего нового сказать или подумать о нём я не могу, но странное ощущение, которое мне так и не удалось поймать и сформулировать, упорно не выходит из головы. Если зайти с другой стороны — с чего бы этому ощущению вообще появляться? Раньше мы точно не встречались: у меня неплохая память на лица, да и парень выглядел весьма колоритно для этого города. Тем не менее, ощущение было чем-то похоже на узнавание… Из-за поворота на улице, по которой я иду, с громким лаем вылетает чёрный пёс. Я моментально отбрасываю все размышления. Как же я рад его видеть! И ведь умом понимаю, что он не зависит от меня, а значит, в любой момент может сбежать куда захочет и не возвращаться хоть вообще никогда. Потому, наверное, и радуюсь каждый раз как последний. Не сдержавшись, я обнимаю его за шею, и какие-то высохшие колючки в шерсти неглубоко, но противно царапают руки и лицо. Пофигу. Пёс виляет хвостом, и если я хоть что-нибудь знаю о собаках, то это означает, что он не против. Назови его Блэк, мелькает в голове. Чувствуя себя максимально глупо, я повторяю предложенную кличку вслух. Пёс радостно вываливает язык и машет хвостом ещё интенсивнее. Я провожу ладонью по его морде, привычно прикрывая глаза, когда касаюсь пальцами поджившей длинной раны на щеке, толком не заметной под шерстью. Между прочим, новых видимых травм с момента, как мы впервые встретились, у него не появилось. Хочется думать, это потому, что в Литтл-Уингинге безопасно. Ужасно хочется пройтись более длинным путём, но сейчас я не рискну менять маршрут — если мои страхи подтвердятся, то лишние полчаса ни к чему хорошему не приведут. Поэтому я встаю, ещё раз потрепав Блэка — конечно же, эта кличка подходит ему идеально — по холке и продолжаю путь. Пёс послушно трусит следом, иногда тыкаясь мокрым холодным носом мне в ладонь, пока я негромко рассказываю ему о случившемся сегодня. Забавно, иногда мне кажется, что он меня понимает. Во всяком случае, собачьи глаза становятся глубокими и печальными, пока я вываливаю ему свои мысли, сумбурные и наполненные лёгкой паникой. Мне тоже полезно поговорить вслух: так лучше получается вылепить из бесформенного кома свежей информации что-то, что могло бы мне помочь её понять. Впрочем, даже после подробного пересказа попытки думать о парне с детской площадки так ни к какому полезному результату и не приводят, поэтому я решаю насовсем отложить это занятие до случая, если вдруг что-то придёт в голову. Вместо этого лучше обратить внимание на Блэка — сегодня он вернулся, но вернётся ли снова? К сожалению, никакой еды у меня с собой нет, поэтому я глажу его и обещаю попробовать украсть что-нибудь съедобное завтра. Он коротко гавкает. Почему-то это выглядит как согласие. У поворота на «родную» улицу Блэка приходится отогнать. Кто бы знал, как я не хочу этого делать! Но если дядя увидит, один дьявол знает, что случится. Вызовет отлов как минимум, а я ни за что в жизни не могу этого допустить. После пары поглаживаний напоследок Блэк послушно отстаёт и ещё некоторое время стоит на повороте, глядя мне вслед неожиданно серьёзно. На улице никого нет. Может быть, из-за времени. Но, вслушиваясь в редкую для моего окружения и потому немного тревожную тишину, в дом я захожу будто нарочно медленно. На самом деле, кажется, это банальный страх. Не перед дядей и тётей, их я давно уже не боюсь, но перед неизвестностью. Я не знаю, что сейчас будет, и даже угадать вряд ли смогу. А я привык к чёткому и знакомому порядку действий — в каком-то смысле только он и сохраняет мне рассудок. Никто не встречает — что логично. Но затем я поворачиваю ключ — максимально тихо, на всякий случай, — и тёмная прихожая сразу за дверью ещё больше настораживает. У моих кроссовок, чтобы никто не натыкался на них даже взглядом, отдельное место под тумбой для обуви. Туда они и отправляются. К слову, разуваюсь я почти на ощупь — свет горит чисто символический: бра на стене у входной двери и настольная лампа на столе в гостиной. А ещё нет ни намёка на то, что здесь сейчас есть или хотя бы недавно был кто-нибудь посторонний. Только голоса дяди и тёти раздаются сверху, видимо, из комнаты Дадли. Я напряжённо прислушиваюсь. Судя по обрывкам разговора, которые удаётся уловить, мелкому ублюдку влетело, пусть и не сильно. За то, что он до сих пор не собрал свои вещи для академии, хотя выезд уже завтра утром. Значит, с датой я не ошибся. Выходит, это будет первый год, когда всю зиму я проведу в этом доме… С одной стороны, даже дерьмовая школа была каким-никаким отдыхом от «семьи», с другой — здесь недоброжелателей будет самый максимум трое, а никак не с полсотни. Наверное, плюсы перевешивают, но всё равно странно. Но не более странно, чем знакомая до последнего предмета обстановка. И эти самые предметы, лежащие ровно там, где я их и оставлял перед уходом. Выходит, никто не приезжал? Прогнать кого-то из дома на время прихода гостей, которые в итоге даже не приходили… Дядя, конечно, псих, но вроде бы не в прямом смысле. Да и почему тогда никто не стал меня искать? Меня не было не больше полутора часов: медленная пешая прогулка и недолгий диалог. Сомнительно, чтобы за это время гости успели прийти и уйти?.. Насколько я вообще могу знать дядю, при таком поводе собраться он бы пытался развлечь и накормить пришедших до физического посинения этих самых пришедших… Задумавшись, я задеваю стул, и ножки, деревом о дерево, громко скрежещут по полу. Разговор наверху сразу же затихает, а спустя короткое время лестница начинает скрипеть от веса человека, который по ней спускается. Я даже не поднимаю глаза, чтобы посмотреть, кто это. Очевидно, из трёх человек в этом доме один дядя настолько нетерпим к моему существованию, чтобы пресекать любые мои попытки, собственно, существовать. — Поосторожнее с мебелью, придурок, — ожидаемо бросает он, даже не взглянув на стулья. Повод для замечаний долго искать не приходится. Отводя взгляд по правилам идиотской игры в подчинение, я замечаю на полке фарфоровый сервиз, у которого одна чашка стоит несимметрично. В смысле, всё ещё стоит — с прошлого раза. Выходит, и правда никого не было… Про моё отсутствие дядя не говорит ни слова. Впрочем, по какой-то неизвестной мне причине я этому уже не удивляюсь; по крайней мере, не больше, чем всему остальному. Правда, затем он с раздражением поднимает голову наверх, где снова началась какая-то неясная возня, и коротко бросает: — Собери Дадли чемодан. И постирай форму, завтра утром она должна быть готова. Мой быстрый кивок, полный покорности, отчётливо показывает мне, что правила остались прежними. По крайней мере, никакой незнакомой реакции на него не следует. Отчего-то этот приказ меня даже успокаивает, хотя, услышь такую формулировку кто-то из нормальных людей, меня бы явно не поняли… Но объяснение короткое и максимально простое. Ничего необычного. Ничего, что пугает. Спасибо, как говорится, и на этом. Попроси он меня вдруг вежливо, я бы на самом деле запаниковал. Я поднимаюсь по лестнице, спиной чувствуя взгляд. Дядя остаётся внизу. Дверь в комнату Дадли распахнута, и мне видно, как мелкий ублюдок, весь красный и потный от эмоций, стоит у шкафа, пряча лицо. Тётя тем временем нервно вытаскивает из шкафа стопку совершенно одинаковых бриджей, часть школьной формы академии Смелтингс. Следом за ними оттуда же должны появиться темно-бордовые свитера, но на этом этапе тётя замечает меня. — Пришёл наконец, — беззлобно ворчит она. — Давай быстрее. К утру это всё должно быть в порядке и собрано, иначе мы снова опоздаем, как в прошлом году… Нет, ну тут почти ничем странным и не пахнет. Тётя очевидно не слишком сильно меня любит, но и не ненавидит тоже. Скорее, просто не в восторге и в целом не была готова к свалившемуся на голову племяннику, отчего и до сих пор обижена — на не вовремя погибшую сестру, а не на меня лично. Поэтому с ней всегда пусть немного, но легче. Я покорно киваю и забираю из её рук пустую корзинку для белья. — И побыстрее, — квакает ублюдок мне вслед. — Тебе ещё кучу всего делать… Его попытки задеть меня никого результата на самом деле не приносят. Тем не менее, ему отчего-то нравится думать, что, раз я молчу, то обязательно злюсь и просто не хочу получить пиздюлей за то, что огрызнусь. В этом он, конечно, прав — своя шкура дороже. Поэтому я только злобно на него зыркаю, что, конечно, никакого отношения к реальному положению вещей не имеет, и, подхватив на руки корзину с одеждой, выхожу из комнаты. Вещи в машинку я закидываю, с трудом поборов желание поставить температуру побольше — чтобы шерстяные свитера сели и сделали братца ещё более похожим на раскормленную свинью. Впрочем, детские пакости меня никогда особенно не интересовали. Возня с вещами занимает довольно много времени. Ещё полтора часа я сражаюсь с громоздким школьным чемоданом, годящимся мне в дедушки, укладывая в него вещи, которым не требуется стирка. Нет, всё-таки сводный братец — кошмарное существо; лично мне было бы тупо стыдно смотреть, как кто-то скатывает в трубочку каждые мои трусы по отдельности. Дадли плевать. Он так воспитан и давно привык, что за него всё делают. Вообще-то он тоже не то чтобы меня ненавидит — просто воспринимает как слугу, повара и игрушку для битья в одном. Битьё, спасибо социальной службе, метафорическое. Пара синяков, и они всех на уши поставят. Потом ещё нужно развесить вещи. И убрать обратно в шкаф то немногое, что осталось после сборов. В общем, ложусь спать я глубоко за полночь. Ранний подъем никто не отменял, а значит, весь день придётся клевать носом, но это ерунда в сравнении с тем, что, проснувшись, в какой-то момент я снова увижу Блэка. Как будто жить хочется сильнее, когда он рядом. Можно счесть это бреднями одинокого ребенка, но я почему-то уверен, что мы и правда друзья — пусть и в рамках того, что он не может со мной поговорить. Ответить, вернее — слушатель-то он отличный. Тело расслабляется, и картинки в голове становятся более яркими и эфемерными. Я уже почти заснул, когда меня буквально подбрасывает на кровати от неожиданной мысли. Шрамы! Вот что показалось мне странно знакомым! У парня с детской площадки — Сириуса, если он всё же назвал мне своё настоящее имя — тоже был подживший выпуклый кривой шрам на щеке. Один в один как у Блэка. Правда, у него след не такой заметный, потому что прикрыт шерстью, и издалека вообще толком не виден — только если приблизиться вплотную. Конечно, странно проводить аналогию, сравнивая собаку и человека, ведь люди могут превращаться в животных только в сказках. Да и пораниться бродячая собака и неизвестного мне склада характера человек могли буквально где угодно, и делать из этого трагедию глупо. Поэтому я с лёгкой душой отбрасываю эту мысль и засыпаю, и мне снится, как Сириус с улыбкой-оскалом лает на дядю.