Последний разговор

      Возвращение в Россию далось им нелегко. Алиса всё ещё не была уверена, что сможет быть по-настоящему счастливой в этом месте, хотя теперь у неё и не было причин сомневаться в этом; а на Матвея вдруг накатила волна воспоминаний о далёкой петербургской жизни, стоило только ему сойти с поезда.       Алиса была счастлива: любящий круг семьи, долгожданная встреча со старой подругой, возможность показать этой ещё не достаточно прогрессивной для XX века стране, что женщина способна на большее. Гораздо на большее. Матвею порой казалось, что эта молодая аристократка была в разы сильнее его самого. Она уверенно держалась, гордо поднимала голову, и с каждым днём становилась всё краше, а он…       Поначалу ему не было нужно ничего, кроме двух мест: совершенно забытой в период его отсутствия могилы отца и величественного течения Невы где-то очень далеко от главных улиц города. И если в первом случае вся обстановка старого кладбища помогала Матвею выплескать всю свою скорбь и снова на время очиститься от чувства вины и боли, пока они не захлестнут его с новой силой, то река, очевидно, издевалась над ним. Нева вообще всегда была непредсказуемой и своевольной: в один день это была невероятно спокойная, тихая водная дорога и её ровная гладь то ли походила на зеркало, то ли выглядела так, будто посреди лета её почему-то вдруг захватил лёд; в другой день она бушевала, будто пытаясь выпрыгнуть из оков мостовых — как у Пушкина, Матвей особенно хорошо запомнил из своих уроков («Нет ничего лучше, чтобы начать учиться читать именно с Александра Сергеевича», — говорила ему Алиса) именно то, что было написано про этот такой важный для него водоём. Водоём, который жил своей жизнью дальше, когда Матвей приходил к нему за прошлым. Вокруг реки шелестели деревья, цвели цветы, пели птицы, и сама она уверенно неслась куда-то вперёд, будто стараясь забыть всё, что произошло здесь несколько лет назад. В воспоминаниях Матвея был огонь, горький привкус слёз и ощущение беспомощности — в реальности была оживающая раз за разом природа, свежий воздух, пахший яблонями и грушами и доказательства того, что чтобы не произошло, всё можно превозмочь и двигаться дальше.       А Матвей и двигался. По крайней мере, ему так казалось. Он женился на Алисе, выучился читать и писать и чувствовал себя не то, чтобы совершенно другим человеком, но определённо тем, кем он хотел бы быть. Но Петербург навевал на него страшные воспоминания. Он смотрел на горящие в ночи фонари, на дом Вяземских, на реку и на улицы, где всё ещё продолжали проводить ледовые ярмарки каждую зиму, и должен был видеть новых людей и новые жизни, новые желания, стремления и амбиции, но он видел только своё прошлое. Прошлое, где он ещё не был тем, кем он желал быть, но где было слишком много важных для него людей, без которых, будем честными, этого всего бы сейчас у него и не было. Он двигался. В Париже. Но Петербург заставлял его бесконечно оглядываться назад.       Он и не заметил, как Россия стремительными шагами стала обгонять его. Всё больше людей стало выходить на улицы, недовольные политикой императора и никому не нужной войной. Всё больше запрещённой литературы стало гулять в кругах студентов и разночинцев, и Матвей не знал, как, но в какой-то момент эти популярные у молодых авантюристов книги стали появляться и у него. Должно быть, это просто его прошлое вновь пыталось его настигнуть. Однажды зимой неожиданно для всех прогремела первая революция. Матвей смотрел на восстания и вооружённые столкновения, на то, как Трубецкой и Николай Николаевич пытались подавить бунтовщиков, и держал в своих руках какой-то социалистический бред, в который почему-то верил. Алиса не говорила с ним об этом.       Она не говорила с ним и об отречении императора, равно как не говорила об этом и с отцом. Она вообще мало говорила. Да и Матвей тоже. Он говорил только сидя напротив места, где некогда изо льда торчал дырявый, истерзанный временем корабль, и он говорил обо всём, что заботило его и волновало. Признавался во всём, о чём обычно молчал.       Правда, однажды он очень долго не мог начать говорить. Слова застревали комом в его горле, а сердце обжигало совершенно нелепое чувство вины, которому не было там сейчас абсолютно никакого места. Ведь он же знал, что он не виноват.       Он вздохнул, поднял свои измученные глаза вверх и уставился прямо на воду. — Я пришёл в последний раз, — тихо выдохнул он, принимаясь нервно перебирать пальцами. — Столицу перенесли в Москву. Членам партии нужно быть там. Я итак весьма сильно здесь задержался…       Он ещё ни разу не был здесь со времён революции, и теперь ему казалось, что он сделал что-то неправильное. Ему стоило прийти сюда раньше, ещё раньше рассказать обо всём, что происходит в его безумной жизни, но ему было некогда. Когда-то ему было некогда провести время с отцом из-за его глупой работы — теперь ему было некогда навестить старого друга всё по той же причине. Только тогда он не успевал побыть рядом с живым, а теперь едва успевал даже за мёртвым. — Я присоединился к большевикам, — продолжал Матвей, желая нагнать упущенное, — я не знаю, насколько это решение правильное. Мне просто показалось, что эти люди близки мне по мировоззрению. Они звучат, как ты.       Он вновь рванно вздохнул и продолжил: — Говорят красивые речи про коммунизм и равенство. Может быть, от этого и будет толк… Не знаю, стоит попробовать, верно? — Нам нельзя использовать настоящие имена, знаешь. Ну, по крайней мере, нельзя было, пока мы не победили. У некоторых партийцев просто невероятная фантазия. Несколько лет назад, например, один наш весьма деятельный товарищ окончательно избрал себе прозвище Сталин — как сталь, понимаешь?       Матвей издал тихий нервный смешок, подумав о своих партийных товарищах. — Я не настолько изобретательный, — признался он, — Когда мне нужно было выдумать себе псевдоним, я не нашёл ничего лучше, чем выдать «Тарасов». Ты уж прости, — Матвей неловко улыбнулся, и за его словами последовал весьма сильный точёк ветра, отчего деревья вокруг реки зашуршали, слово отвечая ему. Матвей не мог сказать, было ли это одобрением его идеи или насмешкой над ней. — Так что я теперь «товарищ Тарасов», — быстро проговорил он и вдруг остановился, задумавшись над этим словосочетанием. Он молчал где-то около минуты, когда на его плечо села небольшая птичка, которой очень уж захотелось оглушительно чирикнуть прямо над его ухом. Алекс всегда был нетерпеливым. — Я просто задумался о том, что это звучит так правильно, — тут же отозвался Матвей. Он всё ещё плохо слышал самого себя своим бедными левым ухом, но ему стоило тут же начать говорить, если он не хотел повторения подобного. — Товарищ Тарасов. Ты был бы замечательным членом партии. Возможно, ты даже знал бы начальство, вертелся бы в верхах. Может быть, даже разговаривал бы с самим Лениным. — Матвей действительно с лёгкость мог представить Алекса, обсуждающего политические вопросы с Лениным и Троцким. Алекса, гордо стоящего на передовой во время революции и командующего красными войсками во время гражданской войны. Это был его мир, его стихия, и Матвей чувствовал себя бесконечно виноватым из-за того, что он посмел забрать его место. — Я сам не настолько идейный, ты же знаешь. Я в партии не на последних местах, но и как ты не смог бы. А ты был бы великим коммунистом, Лёш.       Матвей видел, как река едва заметно дрогнула, будто недовольная тем, что она только что услышала. А Матвей понял, что ни разу не называл Алекса так в лицо. Да даже и во все свои предыдущие походы на это место он тоже этого не делал. Но ему казалось, что это совершенно не важно. Он хотел назвать его так сейчас, и он сделал то, чего захотело его сердце. Это, может быть, было его единственным проявлением свободы, когда оно было заковано в крепкие кандалы мук совести.       Отчего-то вдруг ему показалось, что стоит придвинуться к воде поближе. Он встал с камня, на котором обычно всегда сидел, приходя сюда, сделал пару шагов и опустился прямо на землю. В нос ударил резкий запах сырой почвы, исходящий от самого края берега, где река смело погружала в свои недра растущие из кромки полоски травы, и этот запах отчего-то придавал ему сил говорить дальше. Он глубоко вдохнул влажный воздух, пропуская течение реки через себя, и продолжал уверено, широко распахнув глаза, перед которыми он практически видел насмешливое лицо настоящего Тарасова. — Кстати, мне один мой новый товарищ недавно сообщил одну новость. Я думаю, тебе она тоже понравится, — загадочно начал он. — Сказал, что во время очередной битвы, когда ещё шла гражданская война, застрелили князя Трубецкого. Можешь считать, что ты отомщён, — Матвей отвёл полные печали глаза. Конечно, это была просто замечательная новость, но Алекса она вернуть не могла. Он вдруг подумал, что никакая месть не сможет дать тебе достаточно удовлетворения, если ты потерял кого-то действительно важного. Безумно важного.       К тому же, Трубецкой был не единственным погибшим белым, которого они знали. Однажды домой не вернулся Николай Николаевич. Матвей рассказал и об этом. О том, как плакала Алиса, а он сам не мог найти себе места, потому что он теперь действительно был её самым настоящим врагом. О том, как она умоляла его быстрее покинуть Петербург, словно в Москве она видела спасение от этой боли. И в чём-то Матвей был с ней отдалённо согласен. — Когда я думаю об этом, мне почему-то становится так больно, — он снова говорил о партии. Его мысли скакали, как ненормальные, но это было ничего — Алекс хорошо его знает, он его поймёт, Матвей был уверен. — Такая старая, почти прошедшая боль, которая почему-то всё ещё не хочет оставить тебя в покое и продолжает тебя терзать. Такая ноющая, почти не причиняющая страданий, но назойливая, надоедливая. Боль былой утраты… Может быть, Алиса права. Пора уехать.       Он медлено встал, продолжая отчаянно цепляться взглядом за пейзаж, который стал таким знакомым уже и не только в зимнее время, боясь последовать собственным словам и уехать. «Мне так жаль, что это я вынужден уезжать, а не ты, » — пронеслось у него в голове, но он не озвучил этих мыслей. Алекс спас его ценой собственной жизни и он знал, что он делал. Он был бы недоволен, услышав подобные неблагодарные слова. — Я ещё вернусь, — напоследок пообещал Матвей и двинулся домой. Конечно, он ещё приедет, он ещё его навестит. Теперь они построят коммунизм, и ни у кого не будет проблем с деньгами. Он сможет ездить к нему хоть каждую неделю. И он обязательно будет.       Дома его встретила суетящаяся Прошка и спокойная Алиса. Прасковья отчего-то всё бегала по дому, думая, что же им ещё необходимо взять с собой, хотя Алиса уже давно сидела на чемоданах, готовая в любой момент сорваться в дорогу. И только её влажные глаза и дрожащие руки давали понять, что на самом деле она сгорала от нетерпения. — Когда мы уедем в Москву, Матвей? — было первым же её вопросом, когда он вошёл в её комнату. — Скоро, — кивнул он. — За нами заедут. — Твои друзья могли бы быть поскорее, — отрезала она и лишь потом поняла, что звучала, должно быть, излишне грубо. — Прости, — ивинилась она мягким голосом. Матвей лишь кивнул. — Ты был у него? Попрощался?       Матвей снова мог лишь кивнуть и отвернуться к окну, следя за дорогой, на которой вот-вот ожидали его новых партийных товарищей на карете, которая должна было доставить их на вокзал. В кармане вновь лежали билеты, только на этот раз три: Алиса хотела забрать Прошку с собой. Она напоминала ей о радостной жизни, и она была, пожалуй, единственным человеком, который её понимал. У Матвея никого такого не было, и он был искренне рад за неё. Может быть, хотя бы его жена сможет оправиться от произошедшего и вновь стать счастливой.       Они сидели в тишине до самой темноты. Лампы не включали — обесточили, свечи не жгли — не хотели. Матвей хотел что-нибудь прочесть, Алиса категорически запрещала ему доставать что-либо из чемоданов. «Приедут твои друзья, и мы не успеем сложить всё назад, » — нервничала она. Он не возражал. — Тарасов! Тарасов, сколько можно тебя орать! — оглушительно прозвенели в тишине крики партийных товарищей, пытавшихся прямо из кареты докричаться до своего приятеля. Алиса подскочила, но не двинулась, пока Матвей коротко не кивнул ей. Она пролетела над лестницей, вовсе не спустилась по ней, и рывком отворила двери, впустив свежий уличный воздух в дом, оставляемый навсегда. Матвей потащил чемоданы, но часть из них тут же ловко выхватили из его рук и загрузили в карету. Ворота стоило запереть Алисе, но она уже сидела в карете, желая поскорее оказаться на вокзале, так что Прошка заперла их сама и кротко вложила ключи в ладонь Матвея. Его друзья что-то говорили, шутили, смеялись, фантазировали о жизни в новой-старой столице и о светлом коммунистическом будущем, а он кивал, в последний раз провожая взглядом знакомые места города, в который он ещё обещал вернуться.