зависимости.

Бэну и Клаусу пятнадцать. И у них зависимости. У Клауса от амфетамина, у Бэна от опеки над Клаусом. Бэн хороший брат, и Клаус любит пользоваться его добротой. Бэн никогда не откажет ему в помощи, а Клаусу это только на руку. И он выслушает даже его пьяные бредни ночью, рассказ о горячем парне из клуба, историю о том, как он чуть не умер, а затем погладит по волосам и принесет воды, если у него пересохнет в горле. Бэн любит своего брата и сделает все возможное, чтобы он не чувствовал себя одиноко. Именно поэтому он держит Клауса за руку, пока тот пролезает в окно, неуклюже, нерасторопно, посреди ночи и очень-очень шумно, жует губами сигарету и выдыхает дым прямо в комнату. Бэн не любит дым. А Клауса он пропитал насквозь, стал его частичкой, и пришлось смириться. Дымом пропах и Бэн. А что поделать, если Клаус почти каждую ночь у него ошивается? Отец поступил непредусмотрительно, когда поставил лестницу снаружи прямо у окна Бэна. Но для Клауса эта лестница стала великим спасителем, вершителем судьбы и жизни. Если бы не она и не доброта Бэна, Клаус бы может и реже сбегал по ночам. Зато погибал бы внутри холодных стен. От боязни и непонимания. Но он гибнет и сейчас — медленно умирает, худеет на глазах, добивает себя своими же руками, и тонет в болоте собственных страхов. Призраки. Он говорит, что они не вопят, когда он под кайфом, молчат. А может и вопят, но он просто не слышит. У него вместо них другие галлюцинации. Веселые, цветастые, совсем не страшные и не кровавые. Он держит Четвертого крепко, а то свалится. Говорят, конечно, что пьяницы реже ломают кости при падении, но устраивать тест-драйв они не собираются. Хотя, по Клаусу так и не скажешь: готов Эверест покорить, а потом полететь с вершины на аэроплане. А полететь он и сейчас может. Только не с Эвереста, а со второго этажа. И без аэроплана. И Бэн не хочет повторять то, что надумала его тревожная фантазия, волнуется за брата, ломать кости, как минимум, неприятно. Опыт уже есть. А Четыре наплевательски громко смеется, и звон его смеха разносится по всей академии. Ему весело. А погода с этого плачет. И Бэн бы тоже с удовольствием поплакал. Только вот он не будет, не знает почему, нельзя. Он сильный. Он стирает большим пальцем струйки туши с щеки напротив, пока ледяные капли текут с его волос по щекам и к подбородку, а затем разбиваются о пол, оставляя за собой только крошечную серую лужицу. Бэн хочет ругаться. Он уже готов на коленях просить, чтобы Клаус больше не сбегал ночью. Чтобы не приходил к утру пьяный и чтобы хотя бы иногда слушал нотации брата. Но он молчит. Ведь это бесполезно — Клаус не станет слушать, закроет руками уши и протянет гадкое «зану-уда». Он глупо улыбается и шутит о том, что растолстел и больше не влезает в окно. И это самое неприятное, что можно было услышать — из-под задранной футболки выглядывает настолько истощенное и худое тело, что хочется закрыть глаза и отвернуться. Он не ест, отказывается от еды напрочь, и даже когда Грейс лично приносит ему перекус — на, вот, поешь, родной — он двигает тарелку в сторону и твердит о том, что сыт. Сыт по уши наркотиками, травкой, виски каким-нибудь, любым дешевым пойлом, чем угодно, что можно отнести к категории «совсем не полезное». Клаус испробовал огромный список наркотиков. Бэн испробовал все способы заставить брата не расширять список. Он не хочет смотреть на своего брата. Не хочет смотреть на тощее тело и глубокие черные зрачки, большие настолько, что от радужки почти не осталось и следа. Бэн любит эти глаза, но не любит когда они плачут. Не любит и синяки под ними, глубокие впадины, такие темные, что подводка с ними почти сливается. Он не знает, плакал ли Клаус или это дождь размыл, но тонкие черные струйки решеткой текли по его скулам к подбородку, вместе с дождевыми каплями. И Бэн трет пальцами его лицо, говорит, мол, отец увидит и в шоке будет, упадет в обморок от страха и не будет у них отца. А Клаус твердит, что отца у них и нет вовсе, старик только, какой-то вредный и напыщенный, пусть дохнет на здоровье. Бэн слабо улыбается и кивает — твоя правда, Клаус, только вот его призрак тебя и после смерти преследовать будет — не напоминай. Постель Бэна с давних пор обитель Клауса. Он укладывает его на кровать и вздыхает, потому что тело Четвертого поднять легко даже ему. А Бэн ведь меньше и не выделяется особой силой. Он ворчит и советует Клаусу больше есть, а не пить, а тот лишь шмыгает носом и пропускает слова мимо ушей. Затем зарывается в одеяло по подбородок, смотрит на Бэна. А он не может смотреть на него в ответ и отворачивается. И какая-то тонкая, предельно натянутая между ними нить в этот момент разрывается. Рушится, трескается и разбивается. Клаус поджимает губы и впервые за вечер молчит, затыкает свой, наверное, чересчур болтливый рот и отводит взгляд. Бэн сделал многое для него, а Клаус… Клаус болван и ничего он сделал для брата, который единственный в этом огромном блядском доме принял его. Клаус бормочет во сне, говорит о долгах какому-то парнише, потом хнычет и по кругу. Он мешает Бэну спать, зато спит сам, а это уже хорошо. Любое маленькое, мизерное хорошо в пусть и до ужаса огромном плохо — все равно хорошо. Клаус не может спать без наркотиков, призраки, так что пускай спит под кайфом в кровати Бэна. Бэн хочет стараться, чтобы ему было хорошо, пусть даже и ценой его прихотей. Клаус часто плачет в подушку Бэна сквозь сон и так долго, что потом остаются черные следы от его туши. Грейс, спасибо, не спрашивает откуда они появляются и почему так часто. Она молча отправляет испачканное постельное белье на стирку и меняет его на новое, такое же белоснежное и чистое. Вообще, было все равно, какое оно. Через пару дней Клаус снова напьется и сценарий повторится. Зимой Клаус уходит без куртки, в одной какой-нибудь теплой толстовке, а возвращается без нее. Посеял, отдал кому-то, забыл в баре — отмазок было много и как на них хватало фантазии, неясно. Через какое-то время он приносил их обратно. Черт знает, как он их находил. Но от них тянуло спиртом, дымом и чем-то химозно-ядовитым, отчего Бэн морщился и откидывал одежду в сторону. Так пахнут наркотики или это следы выпущенной наружу горечи? Бэн снова твердит о том, что Клаус заболеет, получит обморожение, ведь сейчас не лето, холодно. А Клаус на следующий день вновь сбегает, кладя большой и толстый на его советы. А потом опять возвращается и падает в его объятия. Приступы неожиданной пьяной ласки уже стали обычаем. Нетрезвый мозг любвеобилен и это факт, который Бэн не только признал, но и ощутил на себе. Услышал тоже. Много лестных слов лились из уст брата. Начиная от мелких комплиментов, заканчивая такими, что густая краска не по воле заливала все его лицо. А Клаус на это хихикал и обхватывал его пылающие щеки. Для отца Клаус часто болеет. Почему-то слишком часто и быстро. Сегодня, вот, мигрень, зараза, настала. Завтра живот разболелся, колит. А на самом деле он постепенно трезвеет и сидит над тазиком уже третий час. Бэн об этом каждый раз врет маме в глаза и просит, чтобы она не заходила в комнату к Клаусу, обещает, что присмотрит сам. А затем бежит в его спальню и выветривает перегар. Никто не должен знать маленькую, хотя вообще-то масштабы проблемы росли в геометрической прогрессии, тайну Клауса, которую он делил с Бэном и отдавал ему самую ее большую часть. Клаусу необходимо было только хорошенько обдолбаться, а вот решать его проблемы будет любимый брат. Отличное стечение обстоятельств, думал он. Облагоразумься, Клаус, думал Бэн. И вот два мнения разошлись на север и юг: Клаусу все равно, Бэну вообще-то нет; Клаус пьян в стельку, а Бэн трезв. И кто проиграет в камень-ножницы-бумага на решение всех проблем ясно и так. Потому что Клаус даже не играет. Он мурлычет какую-то песенку под нос, пока Бэн возится с оконной сеткой и всеми силами пытается вставить ее обратно, шипит Клаусу «тише!» и глубоко вздыхает. За их ночными нетрезвыми разговорами следить можно бесконечно. Сначала Бэн слушает рассказы Клауса, прерываемые только на свойственный курящему человеку кашель, со стула. Потом пересаживается на кровать и через одеяло гладит его по спине, пока разговоры принимают более родной оттенок и приближаются в рамки академии. А затем он шепчет ему почти в ухо, потому что «подожди, там что, Пого прошел?» и надо говорить тише. И вскоре Клаус засыпает, убаюканный собственными рассказами и алкоголем. Бэну нужно только оставаться рядом и охранять его сон, а утром разбудить, чтобы он вернулся в свою комнату и не встретился с гневом отца. И так происходит часто: они делят маленькую детскую кровать на двоих и, так сказать, в тесноте да не в обиде, жмутся друг к другу и врут себе, что так теплее, вообще-то зима за окном. А по правде, им просто нравится близость и чувствовать тела друг друга. У Бэна и Клауса есть желание. Ну вот у каждого есть, а у них свое. Хотя, наверное, это желание разделяют все сиблинги. Но это их желание. Они часто говорят об этом, жалуются друг другу и пытаются смириться. Хотят сбежать. Повторить подвиг Пятого, если тот, конечно, жив. Клаус, вот, говорит, что живой, мол, зараза, не вызывается, значит получилось сбежать. А если у него получилось, то и у них получится. Пятый такая шмакодявка, а они-то двое сильных и упертых парней вообще запросто сбегут. И совсем неважно, что в их компании один другого слабее и не только в физическом плане. Очередная ночь проведенная вместе, кажется, совсем и не отличается от других. Ну, только полнолуние наступило, полюбовались, красиво, вот вам и романтика ночного города. Затем снова спать, баюкать друг друга, травить байки, с головой зарываясь под одеяло. Клаус снова извергает волну шуток, таких глупых, что смешно не с содержания, а с идеи. Бэн всегда удивлялся фантазии Клауса, она не имела размеров и границ. И он легонько смеялся, прикрывая веки, прятал улыбку в ладонях, а потом ронял ее и смеялся громче, не сдерживаясь, потому что Клаус шутит. Он улыбается, как ангел. До одурения милый, и кажется даже сам этого не осознает. А потом, под прицелом братского взгляда, вновь закрывает рот рукой, чтобы смеяться тише. И неожиданно для самого себя, Клаус тянется и целует запястья Бэна. Нежно, невесомо. И Бэн бы с удовольствием, причем с великим, списал эту всю чертовщину на нетрезвость Клауса, но вот только он не пил уже неделю, удивительно. Наконец осознал, что его наглость в росте обогнала Эйфелеву башню или деньги кончились? Хотя их он без труда доставал — таскал у отца из-под носа, может грабил кого-нибудь. Об этом думать не хочется. Но он целует и как-то по-свойски воздушно. Водит потресканными губами по выпирающим косточкам и передает по венам мороз своей кожи. Клаус холодный, как гребанный лед, прикоснешься и сам превратишься в ледник. Трупы тоже холодные и не сравнить их, величайший грех. Клаус не похож на здорового человека, и это беспокоит, казалось бы, из всех номеров только Шестого. Остальным плевать. Лютер глазки строит Эллисон, а она хихикает и стыдливо отворачивается, Диего как-то завистливо смотрит на них, ворчит, Пятый сбежал из этого цирка, не стыдно даже позавидовать: добился своего; а Ваня там своими делами занята, да и отец ей не разрешает общаться, хотя кому ли не все равно? А Клаус целует его костяшки пальцев, оставляет на них слюнявые следы и едва заметно увеличивает напор. У Бэна руки в увечьях. Тренировки, все дела, отцу плевать, а у него уже кончились пластыри, чтобы заклеить. Момент. Какой-то приторно-сладкий вкус возник на основании языка, настолько сильный, что приходится сглотнуть. А в горле ком. То ли это все подавленные в данную секунду эмоции сжались в комок, чтобы неожиданно не вырваться с протяжным стоном, то ли это ожидание дальнейших действий. Потому что даже, наверное, сам Клаус не знает, что будет дальше. А что делать, если он самый настоящий шифр? Вообще непредсказуемый, и прочитать его невозможно. Никогда не предугадать его действий, разве только, что он обязательно сбежит, например, в двенадцатом часу ночи, потому что призраки начинают кричать. И Шесть хочет закрыть глаза, замычать, но делает только первое. А потом Клаус отпускает его руки. На мгновение Бэн жалеет, что оторвал свой взгляд. Зачем, хотелось спросить, ведь все так хорошо было, Клаус, ну пожалуйста. А тот опять улыбается и почему-то пугающе, кладет ладони на его щеки, такие холодные, что даже дрожь вдоль шеи прошла и обвилась вокруг нее тугим кольцом. Бэн поджимает губы, не отрывая взгляда от кислотных глаз, которые в темноте все еще светят своим ярким зеленым. Смотрит. А потом целует. Быстро, как-то кратко и смазано. В уголок губ. Испугался, отстранился. И хватка ослабилась. Ладони поползли вниз. Ни первый, ни второй, сказать сложно почему, но и не заметили, как потянулись обратно. Но вот ощущение чужих губ с мятно-сладким привкусом жвачки, чтобы удалить запах сигарет, и горечью от алкоголя отдает покалыванием в животе — бабочки взбесились и пытаются вырваться наружу. Их остановить можно, а вот силу, с которой напирает Клаус, совсем нет. Он упирается худой коленкой в бедро, руками как-то безобразно и неумело ведет по плечам. Зато с чувством. И кусает его нижнюю губу, не больно, даже приятно. Впивается пальцами в ребра, наглеет и пихает свой язык внутрь. Бэн поначалу морщится — аморальность какая, они же братья. А потом парадокс, ну не кровные же. И отвечает. Не лучше Клауса конечно, хотя тот с рассказов мастер для своих пятнадцати, перецеловал всю округу. Врал или растерялся? Второе романтичнее. И Бэн тянет его на себя, хватается за воротник пиджака (о бедная нашивка зонтика на нем), и Клаус почти нависает над ним. И воздух кончается. Бэн выдыхает его остатки прямо ему в рот, шумно и горячо. Он не так хотел, а получилось даже лучше. Обжигает своим дыханием губы перед собой, сладкие настолько, что любая конфета нервно просит у него закурить и отходит в сторонку. Им пятнадцать. И у них зависимости. Отныне друг от друга. Еще немного от наркотиков, но он обещает, что бросит. И курить тоже бросит, все ради Бэна. И сбегут они когда-нибудь вместе, обязательно, прямо сейчас соберут вещи и свалят куда глаза глядят. Будут как ковбои, только без коня, шляпы, пистолета и вообще каких-либо атрибутов. Зато в пустыне. Пустыне забвения и опасностей криминального города. Ведь героев больше нет. Город охранять некому. И все разбегутся из академии рано или поздно, никто больше не выдержит отца. И Клаус с Бэном обязательно сбегут вдвоем. Рука об руку, плечо о плечо, может еще что-нибудь будет «об». Но это потом. Сейчас они наслаждаются друг другом, ведь это самое сокровенное желание, которое исполнилось и уже не является далекой мечтой.