прелюбодеяние

На новый год в поместье Минского должна была собраться целая куча людей. На ужин к Минскому и Пакскому был приглашён Ланской, Чонгук и его близнец Югём, пара совершенно незнакомых людей и главная гостья вечера — сестра Юнги Владимировича. Юнджи Владимировна добиралась из самого Парижа в Петербург, чтобы спустя много лет встретить новый год вместе с братом. Чонгук понимает, почему пригласили Ланского: он хорошо говорит на французском и умеючи развлекает народ, будучи подвыпившим. Югём тоже душа компании, и те незнакомцы, которых Чонгук знал через несколько рукопожатий, наверняка такие же, развесёлые и чудные. Красивое приглашение, отправленное с гонцом Чонгуку, тот воспринял как издёвку. Чимин знает, что Чонгуку неловко находиться рядом с ним и его мужем, но Чонгук, принимая взрослую позицию, решает согласиться. В конце концов, Чимин — замужний человек, и пора бы уже отпустить горе своей юности. Охотясь с Чимином на тетерева, Чонгук не рассчитывает на многое. Чимин — ужасный охотник. Поэтому они просто ходят с Чимином по лесам, держа ружья наготове. Чимин очень меткий стрелок, но почему-то, когда дело доходит до убийства крупных жирных птиц, его рука всегда дрожит. Поэтому, пока Чонгук целится в ничего не подозревающего зайца, Чимин рассказывает о людях, что будут на празднике. Чонгук становится искреннее внимательным, только когда Чимин начинает рассказывать о Минской. В их уезде редко появляются иностранки, а тем более родственницы Юнги Владимировича. Воображение рисует Чонгуку такую же странную дамочку, как Юнги. С пухлыми щеками, небольшими глазами и вечно опущенными уголками губ. Ворчливую, с изысканным чёрным юмором, брезгливую. Они возвращаются в поместье с одним единственным кроликом, которого Чонгук бросает на стол рабочей кухни, где Юнги забрался в холодный шкаф и даже не предлагает Чонгуку с Чимином бутерброды. Юнги уплетает их, несмотря на многозначительное управительницы дома: «Это, вообще-то, на Рождество». — Так я же за это плачу? — беззлобно возмущается Юнги. Чимин отвлекается на своего мужа, мотает головой точно так же, как управительница, но в отличие от неё не комментирует. При Чонгуке он редко отчитывает Юнги — этакая супружеская солидарность. Чимин вздыхает и, передав Чонгуку тряпку, чтобы утереть руки от крови, продолжает. — Я слышал, она с герцогиней… Имела связи, — Чимин многозначительно двигает бровью, продолжая свой рассказ про Юнджи. — Какие связи? Какой герцогиней? — Чонский, у тебя совсем с головой туго? С какой ещё герцогиней мой папенька ведёт переписку? — Николетт? — Прикрывает рот Чонгук ладонью, словно Юнги, активно покрывающий кусочки чёрного хлеба ещё более чёрной икрой, будет читать по губам. — А что за связи? Чимин смотрит на Чонгука так, будто он свалился с сеновала, не иначе. — Они обе из Парижа, Эдуардович, очнись. Чонгук так и не понимает, но очень серьезно кивает. Будто всё понял. Так легче, чем если Чимин начнёт считать его беспробудно глухим. — Она леди со странностями, — негромко обозначает Чимин, снова выразительно приподнимая бровь. — Вы уже представлены друг другу? — Чонгуку кажется, что на этом празднике жизни все всегда забывают про него. — Разумеется, почему нет? Видались один раз. У неё есть дурная привычка. — Что же? — Чонгук моргает, словно агнец. — Слова дня, — Чимин выразительно открывает глаза пошире, — она придумывает слова дня. И они всегда имеют очень сомнительный контекст. Говорит, ей так язык легче помнить русский. — И… Что? — Тебе не кажется это странным? — Чимин Сергеевич, — Чонгук мотает головой, откровенно не понимая, — всё, что вы видели и пережили, и странным считаете увлеченность лингвистикой? — Ах, — Чимин просто отмахивается, — потом поймешь. Ничего объяснять тебе не буду, раз слушать не хочешь. *** Когда Юнджи приезжает в поместье, весь дом встает на уши. Прислуга суетливо выгружает её чемоданы, и сперва Чонгуку, встречающему сестру Юнги, кажется, что Юнджи — полная зажиточная дама. Выносят её небольшого пуделя, Юнги смотрит на пуделя влюбленным взглядом. Ну точно дамочка. Из крытой повозки виднеется сапог на каблуке, и по одной голени, видной из-под приподнятого платья, Чонгук понимает, как сильно ошибся. Фиолетовое платье Юнджи показывается следом за ней. Оно такое, будто она собралась на похороны, не новый год праздновать, но как оно, дьявол, ей идёт. Чонгук сдержанно заводит руки за спину. Из повозки показывается девушка невиданной красоты: небольшие пухлые губы, кошачий разрез глаз, бледное лицо, тёмные брови, острые скулы, впалые щёки. Длинные тёмные волосы, собранные в пучок; две прядки небрежно лежат на лице. Макияж в тёмно-фиолетовых тонах, но губы бледно-розовые, подчеркнуты только глаза. Эти глаза оглядывают встречающих: Юнджи задерживает взгляд на Чонгуке, и Чонгук, раскрасневшийся от волнения, не представляет, как проводить новый год в доме с такой женщиной. Чонгук быстро переглядывается с Юнги на Юнджи, понимая, что Юнджи — женская версия Юнги Владимировича, и Чонгук бы счёл их близнецами, если бы Юнги был такой же прекрасный. Чонгук нервно сглатывает, Чимин окидывает его странным взглядом. — Даже не думай, — говорит Чимин, и Чонгук, приоткрыв рот, переводит на него вопросительный взгляд. — Ухаживать за ней не думай. — Твой муженек закопает меня под вашим кустом пионов? — Чонгук нагловато усмехается. Пусть попробует. — Нет, — закатывает глаза Чимин. — Она откусит тебе голову, как паучиха. И закопает под своим кустом с розами. Чонгук никогда не верил предупреждениям. И в момент, когда Юнджи, накрыв плечи шубой, подходит к нему, Чонгук набирается уверенности в себе от одного протеста против системы Чимина. Не знакомиться с сестрой Юнги, надо же. Не ухаживать за ней — да Чонгук об этом и не думал до этого короткого диалога. И, чего уж таить, до момента, пока он не увидел Юнджи. Сестра Юнги резковато протягивает свою хрупкую на вид кисть Чонгуку. Он вежливо берёт её в свои тёплые руки и, сильно склонившись, прижимается губами. — Минская Юнджи Владимировна, — говорит она ровно и легко, но взгляд у неё царский. — Чонский Чонгук Эдуардович, — Чонгук отвечает в её ладонь, не торопясь выпрямлять спину. — Можете перестать облизывать мою ладонь, Чонгук Эдуардович, — у неё командный тон голоса. Чонгук улыбается в ладонь прежде, чем оторваться. — Хватит флиртовать с моей сестрой, — суетливо предупреждает Чонгука Юнги, предостерегающе указывая на него пальцем. — И не думал, Юнги Владимирович, — вежливо улыбается Чонгук. — Это зря, — Юнджи бросает это как бы невзначай, но Чонгук успевает уловить азартный тон её голоса. И ему становится неловко. У него не было женщин после семинарии, и вся его бравада, вся его смелость сдувается за одну секунду, проколотая тонкой иглой для шёлка. Чонгук пытается поймать взгляд Юнджи, чтобы понять, была то шутка или завуалированное предложение, но ноги Юнджи уже уверенно вышагивают по заснеженной тропе в сторону поместья. На Юнджи нет шапки, нет шали, только шуба и платье, и Чонгуку невольно хочется крикнуть ей в спину: «окститесь, миледи, оденьтесь нормально, вы не в Европе». Но затылок Юнджи говорит громче чиминова «я же говорил», что она не потерпит приказов и советов. Её старший брат, словно прислуга, торопливо бежит за ней с её сумкой и пуделем. Чонгуку было бы смешно, если бы не стало так страшно. Вот так Юнги не бегает даже за Чимином, который давно прослыл своей любовью к проявлению власти над мужем. *** В обязанности Чонгука официально входит развлекать Юнджи, чтобы не чувствовать себя третьим колесом в игрищах Чимина и Юнги. И Чонгук вполне понимает, почему Чимин называет её странной дамочкой. Юнджи нравится стрельба по мишеням, хотя стреляет она отвратительно. Ей нравится охота, хотя у неё нет подходящей для неё обуви. Ей нравятся скачки, хотя у неё аллергия на лошадей. Ей, кажется, нравится всё запретное, поэтому когда Чонгук едва ли не проигрывает ей в карты себя, он не удивляется. По лицу Юнджи невозможно угадать, что именно находится в её колоде. По лицу Юнджи в принципе невозможно угадать, о чём она думает, и Чонгуку это нравится. Женщины, которых он знал, не скрывали своего отношения к нему. И Чонгук боится подумать об этом, но думается ему, что женщинам он нравится обычно. Он вежливый, образованный, обходительный. В отличной физической форме, недурен внешне, у него за душой есть родительское серебро, дом в пригородах Петербурга и достойные связи. Кимский, папенька Чимина, считает его чуть ли не своим вторым сыном, в то время как папенька второй точно понимает, что братскими чувствами тут и не пахло. При всей своей проницательности, Чонгук понятия не имеет, что Юнджи думает, глядя на него. Отпуская странные комментарии по поводу его внешнего вида. — На вашу бы талию да крепкую руку, — как бы невзначай говорит Юнджи за завтраком, заметив Чонгука в туго подпоясанной рубахе. — Э… — только и отвечает он. — Да… Спасибо… А Чимин, широко открыв глаза, большим пальцем проводит по своему горлу. На что именно намекает Чимин, Чонгук тоже не понимает. Возможно, Юнджи промышляет убийством мужчин в своём Париже, но пересекла бы она границу так просто? И как вообще такая девочка может кого-то убить? Хотя, говоря честно, Чонгук уже готов поверить в это. Когда Юнджи орудует ножом, быстро нарезая сыр, Чонгук невольно засматривается. Юнджи завтракает вином, а Чонгук — своими попытками прочитать её взгляд в свою сторону. Юнджи ниже его на полторы головы, она ещё меньше, чем её крошечный брат. На её пальце кольцо с крупным красным камнем, напоминающим кровавую слезу, обозначающее, что она замужем, но, моя руки, она небрежно сбрасывает кольцо на столешницу, будто оно ничего не стоит. От Юнджи веет мраком, и Чонгуку нужно так мало — просто, дьявол, понять, что она имеет в виду, когда задевает его своим плечом, проходя мимо. Нарочито близко, смотрит из-под ресниц, то ли флиртуя, то ли презирая. Женщины — очень сложные создания, но Чонгук не видал ещё настолько непростой. Сложности всегда закаляли его, поддевали азарт, и только рядом с Юнджи азарт этот холодится в груди, не рискуя выйти наружу. Чонгук думает спросить у Чимина прямо, что он знает такого о Юнджи, почему постоянно бросает свои многозначительные «берегись». И, поднимаясь на этаж, где располагается спальная Пакского и Минского, да одна из гостевых комнат, Чонгук вовремя застывает прямо на лестнице. Упираясь плечом в дверной косяк, его поджидает Юнджи в своём лучшем вечернем макияже, и смущенному Чонгуку хочется думать, что так она накрасилась для него. На этот раз у неё накрашены только губы, щёки покрыты румянами. Юнджи хорошо расставляет акценты на том, куда именно нужно смотреть, и Чонгук несколько секунд не может отвести взгляд от её рта. — Прелюбодеяние, — внезапно раздаётся голос Юнджи. — Что, простите? — Чонгук успевает смутиться, его голос звучит растерянно. В отличие от его осоловелого тона, голос Юнджи звучит цинично. У неё взгляд львицы, вышедшей на охоту. С братцем её объединяет форма глаз, но Юнги возле неё — домашний котёнок, выброшенный зимой на снег в картонной коробке для прочитанных писем. Чонгук смотрит в её тёмные глаза, и сердце его бьется так тяжело, невинным кроликом, готовым упасть на колени и просить пощады. Но взгляд её хищный перетекает в другое русло, стекает по телу Чонгука крепкой водкой, оставляя его в глубоком опьянении. Юнджи смотрит в сторону, и Чонгук, завороженный и зачарованный, смотрит в след, следит за тем, куда направлены её зрачки. Издалека, он видит то же, что и видит Юнджи из тонкой щели между стеной и прикрытой дверью: Пакский делает слишком глубокий глоток шампанского, ладонь Минского цепляет его за высокий пояс брюк и опускается на его пах. Чонгук тяжело сглатывает и не шевелится, став свидетелем не просто супружеского флирта, но прелюдии. Он забывает о том, что Юнджи говорила, до того, пока её красивый глубокий голос не повторяет: — Слово дня, mon cher. Прелюбодеяние. Чонгук смотрит на неё, на не застегнутую до последней пуговицы рубашку её брата, на узкие тёмные брюки, подчеркивающие худобу её ног. Что-то внутри него порывается податься вперёд, прихватить Юнджи за запястья, развернуть её спиною к стене и сделать то же, что Минский. Опустить крупную сильную ладонь между её ног, глубоко поцеловать в алые губы. Но Чонгук пугливо извиняется, опускает голову и торопится спуститься вниз по лестнице, алея, словно помада, от стыда и возбуждения. *** С самого утра Юнги и Чимин объявили, что время проведут в разъездах, вернутся только к вечеру. Юнджи тоже покидает поместье, покутить с папенькой Чимина Сергеевича, и обозначает, что вернется, скорее всего, завтра. Чонгуку становится легче в поместье, где никого нет, и он уходит на охоту с чувством полной свободы и что ни один женский взгляд не сверлит его ягодицы. Ему бы польстило, что Юнджи смотрит на него так, если бы Чонгук не начал понимать, что именно имел в виду Чимин. Юнджи страшная в своей притягательной сексуальности, и даже когда на ней нет ни грамма косметики, а волосы небрежно распущены, на теле ничего, кроме лёгкого халата, Чонгук не может отвести взгляд. Он молодой юноша, у которого давно не было физической любви, и Чонгук, стреляя в кролика, думает, что это понятно — тело просит своё, заприметив женщину. Только вот женщина эта несвободная. Юнджи замужем за французом, который почему-то легко отпустил её без своего сопровождения в другую страну. Чонгук возвращается домой, когда уже начинает темнеть. Он разделывает кроликов и снимает с них шкуры, просит управительницу Сухён дать команду кухаркам приготовить их на ужин, пока мясо свежее. И благодарит её за растопленную баню. Он выходит во двор босиком, в халате, с простыней и полотенцем. У Юнги Владимировича большая баня с просторной, приятно пахнущей мыльной, с дубовым столом в предбаннике. На нём Чонгук находит водку и закуски, быстро забрасывает в себя стопку мужской выпивки. Он только слегка надеется, что Юнги с Чимином не решили развлечься прямо в бане, потому что застать их за актом супружеского долга будет ещё более неловко, чем ловить взгляд Юнджи на области своего паха. Чимин, когда рассказывал про их насыщенную любовную жизнь, отмечал, что Юнги редко пристаёт к нему в бане — слишком жарко и слишком мокро. Поэтому Чонгук бесстрашно заходит в мыльную, оборачивает простыню вокруг пояса, открывает дверь парилки и… — Вы что здесь делаете? Юнджи смотрит на него огромными глазами, а глаза Чонгука ещё больше. Он замирает, держась за горячую ручку двери, моргает и смотрит на Юнджи, на её обнаженную грудь, на то, как она неторопливо подтягивает простыню выше, не очень активно прикрываясь. Губы Чонгука приоткрываются. Он был уверен, что здесь будут Чимин с Юнги. Смущение доходит до него не сразу — он заливается краской и, набрав много воздуха в лёгкие, хочет заорать. — Вы же сказали, что вернётесь завтра?! — его голос звучит возмущенно и громко. — Зайдите срочно и закройте дверь, вы выпускаете всё тепло! — ругается на него Юнджи в ответ. Её французский акцент и злой голос звучат обворожительно. Чонгук быстро захлопывает дверь за собой, не подходя к лавкам, на которых сидит Юнджи. Он соблюдает вежливую дистанцию, хотя вежливого в этой ситуации нет ничего. Он увидел миледи без одежды, даже если она была прикрыта ниже пояса. Но не поэтому Чонгук отворачивается к стенке лицом. Его лицо алое не от жары. — Я сказала, что «может, вернусь завтра». Вы что, плохо говорите по-русски? Мне на французском нужно было с вами общаться? — Простите, Юнджи Владимировна, — выдыхает Чонгук, прикрывая глаза, чтобы успокоить своё тревожно бьющееся сердце. — Я подожду, пока вы закончите. — Стойте, — Юнджи голосом перехватывает руку Чонгука, открывающую дверцу. — Не думаю, что вы увидели что-то новое. — Это правда, — Чонгук не смотрит на неё, кивая. — Но мне совестно будет смотреть в глаза Юнги Владимировича после. — А это что, правда? — саркастично. — Нет, — ухмыляется Чонгук. — Так и не врите мне, Эдуардович. По вам сразу видно, что с совестью у вас всё плохо. Чонгук, опуская голову, пытаясь сдержать эту странную улыбку, кивает. Он и правда не самый совестливый человек. Семинария сделала его богобоязненным и сдержанным, но до неё чего он только не творил. И даже сейчас: какой человек, прикрывающийся совестью, будет думать о том, чтобы на рабочей кухне зажать уже замужнего Чимина? Чонгука останавливает только перспектива умереть от сабли Юнги и потерять Чимина, который искренне любит своего мужа и точно не станет проводить время с кем-то на стороне. — Садитесь, — Юнджи небрежно отмахивается ладонью, указывая на другой край верхней лавки. — Благодарю вас. Чонгук забирается на верхнюю скамью, откидывается уставшей спиной на тёплую деревянную стену. Ему всё ещё неловко, но уже лучше, когда Юнджи затягивает простыню над грудью. Можно представить, что это такое платье, и главное не думать, что под ним ничего нет. О сексе в бане и правда думать непросто: здесь жарко, душно и влажно. Чонгук прикрывает глаза, утирает собравшийся на лбу пот и обращает своё внимание на Юнджи. — Почему Париж? — Pardon? — Почему вы уехали из Петербурга в Париж? — А почему бы мне оставаться в Петербурге? — Юнджи приподнимает бровь. — Здесь семья, — не очень уверенно говорит Чонгук. — Знакомая страна. Место, где вы родились. — Мой взгляд на жизнь очень расхож с местными нравами, — отвечает Юнджи без капли смущения. — Поясните, прошу. — Скажем так, Чонгук Эдуардович… — Юнджи странно усмехается. — Если бы вы заглянули мне между ног сейчас, я бы не стала верещать, крича своего мужа или старшего брата. Такое сравнение заставляет глаза Чонгука снова залезть на лоб. Ему становится дурно, но не от жары. Или от жары. Он хочет думать, что от жары. — То есть, вам нравится, что в Париже свободные… — Чонгук пытается подобрать слово, в точно такой же жалкой попытке скрыть своё смущение. — Мне нравится свобода, да, — она улыбается, убирает выбившуюся из пучка прядь за ухо. — La liberté. Так не во всей Франции, не подумайте. Только в Париже. — А ваш муж? Он тоже разделяет любовь к свободе? — О да, дорогуша, — последнее слово слетает с губ Юнджи особенно пылко. — Мой муж любит свободу ещё больше, чем я. — А вас? Вас он любит? — А вы как думаете? — взгляд у Юнджи хищный. — Я думаю, — смелеет Чонгук, — будь вы моей женой, я бы не пустил вас одну в Петербург. — Свобода, mon cher… — Я не о контроле, — показывает Чонгук открытую ладонь примирения. — Я бы любил вас так, что не мог бы быть без вас ни минуты. Поэтому я считаю, что ваш муж любит вас недостаточно сильно. Юнджи всё так же странно улыбается, разглядывая Чонгука. Её голова чуть наклонена, она будто бы смотрит сквозь кожу, и Чонгуку, резковатому на язык, не сразу приходит на ум, что он мог обидеть её. Он поспешно набирает в грудь воздуха, собираясь начать извиняться, как она резко поднимает указательный палец. Чонгук ничего не говорит. — Мой муж без ума от меня, — тон Юнджи не меняется, он всё такой же игривый и лёгкий. — Но это любовь в совсем другом смысле. Мы с ним близкие друзья. — То есть, вас свели? Не по любви? — Нам удобно быть друг с другом, — объясняет Юнджи. — Брак — это не всегда о любви. Любви я могу получить сполна вне дома. Дома же я хочу, чтобы мне наливал вино красивый мужчина, чтобы он подвязывал мой корсет, не стеснялся смотреть на меня без макияжа. — Почему бы не получить всё сразу? — с неким вызовом спрашивает Чонгук, напыщенно распрямляя плечи. — И любовь, и такого мужчину в мужья. — Потому что даже такой хороший мужчина дома — не всегда удобный мужчина. Чонгук смотрит на Юнджи, сам не понимая, что хочется ему сказать. Предложить ей. Он знает о ней не так много, их общение сводилось к совместным играм, коротким прогулкам и стрельбе. В этом мире Чонгук верит в любовь с первого взгляда — это не она, но в Юнджи он ощущает что-то, чего нет в других женщинах, которых знавал Чонгук раньше. Какую-то голую честность, искренность, правду. Никаких игр. Юнджи бы вписалась в верха армии, её бы зауважали солдаты, у неё горячее сердце и дух воительницы. Чонгук хочет знать, что такое «удобный мужчина». Он не глуп и видит, как Юнджи разглядывает его всю эту неделю в поместье Минского. — Этот новый год рискует стать непримечательно скучным, — взгляд у Юнджи внимательный. — Чем бы вы занялись в Париже? — Сходила бы на званный ужин. Встретилась бы с интересными людьми. Сдала бы мужа в руки его любовников, а себя — в руки своих. Провела бы время весело, одним словом. У Чонгука перехватывает дыхание. Вот оно что. Юнджи не похожа на куртизанку, и сколько Чонгук повидал таких историй: муж Юнджи, очевидно, прикрывается их браком, чтобы выглядеть знатно, достойно, а сам предпочитает спать с мужчинами. Нравы в Париже легче, измены, видимо, там только повод для разговоров, не разводов. — Я могу что-то для вас сделать? — Чонгук смотрит в её глаза внимательно, прекрасно понимая, к чему идёт этот диалог. — Разумеется, — у неё лисья улыбка. — Составите мне компанию завтра вечером? — Почему не сегодня? — из Чонгука вырывается резко, но он тут же осаживает себя и складывает руки на бёдрах, чтобы прикрыть, как он напрягся от одной мысли. — Потому что не вы решаете, когда и как вы будете составлять мне компанию. Юнджи не двигается, но она не похожа на загнанную в угол. Загнанным в самый угол этой бани чувствует себя Чонгук под её взглядом. — Вы подниметесь в мою спальную в семь часов вечера, не раньше, — говорит Юнджи. — И вы должны быть готовы к тому, что я не терплю самодеятельности. — Хорошо, — выдыхает Чонгук и серьезно кивает. — Понял вас. Ему срочно нужно уйти в мыльную, потому что от взгляда Юнджи, скользнувшего до его паха, член напрягается так внезапно и больно, что искры бенгальских свеч сыплются из глаз Чонгука на деревянные перекладины. *** К семи часам Чонгук ползёт на третий этаж. Его ноги набиты ватой, подрагивают колени, сердце бьется так быстро, что становится дурно. Он почти жалеет, что согласился, а когда сожаление отступает, наступают сомнения. Может, он должен был прийти с букетом? Боже. Или подарить кольцо? Колье? Принести что-то в дар прежде, чем вваливаться в комнату Юнджи? Чонгук откровенно нервничает, он не был с женщиной несколько лет, и у него появляется устрашающее ощущение, что он разучился заниматься любовью в принципе. В общем-то, там ничего сложного: сунуть, высунуть… Чонгук прикрывает глаза, успокаиваясь мысленно, пытаясь найти точку внутреннего комфорта, где Юнджи будет довольна им, а он — собой. Его не смущает, что он собирается ублажать сестру человека, который пригласил его в гости. Его смущает, что он может прослыть самым отвратительным любовником в жизни парижанки. Он вежливо стучит, и вместо «войдите» Юнджи открывает дверь сама. Эта бесстрашная женщина показывается перед ним даже не в платье, но тем, что должно быть под ним. Корсете, полупрозрачном подоле под платье, без макияжа. Дикая, настоящая. Она кивает за собой, и Чонгук смиренно залетает в её комнату, быстро закрывая дверь, будто Юнги смотрит ему в затылок. — Простите, я не… — мямлит Чонгук, собираясь извиниться хоть за что-нибудь. Например за то, что не принёс цветы. — Что вы «не»? — строго спрашивает Юнджи, заводя руки вверх и расстегивая колье на своей шее. Она смотрит Чонгуку в глаза, бросая неприлично дорогое украшение на ковёр. Бросает его так, что если бы оно прилетело в лицо Чонгуку, оставило бы много рваных ран. Чонгук сглатывает ком в горле. — Я задала вопрос, — она повторяет, и Чонгук чувствует себя, как на расстреле. — Я забыл, что хотел сказать. — Замечательно, — улыбка режет губы Юнджи, взгляд становится светлее, и Чонгука отпускает, будто разжимается стальная ладонь, взявшая его мошонку в тиски. — Вы всегда такой нервный, когда девушка предлагает вам переспать? — Нет, — куда быстрее и увереннее отвечает Чонгук, выпрямляя спину. — Конечно же нет. — Так почему вы стоите у двери, как будто собираетесь бежать? — Конечно же я не собираюсь бежать. — Вопрос был не о том, Эдуардович. Подойдите ко мне. Чонгук кивает и медленно подходит к Юнджи, впервые вставая к ней вплотную лицом к лицу. Его манят её губы, но она плотно сомкнула их, изучающе разглядывая лицо Чонгука. Он попадает в капкан её взгляда и вздрагивает, когда её ладони ложатся на его грудь. Чонгук тянет руки к её талии, как она внезапно убирает руки и ударяет ладонями по его предплечьям. — Не трогать. — Простите меня, — снова извиняется Чонгук, не совсем понимая, что происходит. Но Юнджи возвращает ладони на грудь, её пальцы очерчивают крепкие грудные мышцы, и Чонгук позорно вздыхает. Юнджи мнёт его грудь так, будто она женская. Сжимает пальцами, для Чонгука это новые ощущения, и он краснеет в какой раз перед Юнджи, находя это… Отвратительно приятным. Отвратительно — потому что это он должен взять небольшую грудь Юнджи в свои ладони. А не стоять, как последний девственник Петербурга. Только Чонгук снова тянет руки к Юнджи, как она выкручивает его соски, заставляя охнуть и чуть согнуться, широко распахнуть глаза. — Я же сказала, не трогать. — Простите, — хрипло выдыхает Чонгук, наконец-то понимает правила этой игры. Юнджи делает ему приятно, пока он не делает ничего. Пока слушает её условия. Чонгук кивает, соглашаясь, и выпрямляется, когда пальцы Юнджи на его сосках распускают тиски. Её ладони заходят на его шею, гладят заднюю часть, плавно опускаются вниз по животу, и сердце Чонгука замирает. Он резко поднимает взгляд в потолок, чувствуя всем телом, как аккуратная женская ладонь ложится на его пах и ныряет глубже, к мошонке. — Вам нравится боль? — Нет, — голос у Чонгука вздрагивает, потому что он не умеет врать. Или не врать. Ему не нравится боль, но его член почему-то считает иначе. — Интересно. — Что именно интересно? — быстро и загнанно спрашивает Чонгук, стараясь дышать ровно, что невыносимо сложно. Ладонь Юнджи мягко трёт его в паху, проскальзывая пальцами по брюкам. — Вы не любите боль, но правильно на неё реагируете. — Правильно? — переспрашивает Чонгук. Он жалеет, что задал этот вопрос, потому что сразу за ним рука Юнджи сжимается так сильно на его промежности, что из Чонгука вырывается скулеж, а колени дёргаются. Господи. Господи, помилуй. Какой же позор. Член вздрагивает в ладони Юнджи, а Чонгук негромко выстанывает, так и продолжая смотреть в потолок: — Я понял. Я понял вас. Чонгук просит прощения у Бога за то, что спит с замужней женщиной. За то, что нервно потеет от осознания, что ему нравится, когда она играется с его телом, как будто он её мальчик для битья. И Бог будто бы слышит его — Юнджи делает шаг назад. Чонгук уже торопится спросить, что не так, что он сделал не так, не прошёл ли какой-то её тест, решила ли она передумать, как Юнджи подходит к кровати и манит двумя пальцами к себе. — Распустите мой корсет, Чонский. Это не просьба, это приказ. Чонгук знает разницу из армии. Его спина инстинктивно выпрямляется, будто перед ним генерал на две головы выше, не астенично сложенная девушка. Она разворачивается, перебрасывает свои чёрные волосы через плечо и оглядывается. Демонесса, дьяволица — Чонгук перебирает все эти проклятия про себя, готовый креститься, когда обманчиво-уверенными широкими шагами подходит к ней сзади. Он прикасается пальцами к тугой шнуровке, ведёт вдоль позвоночника и делает глубокий вдох, будто раздеть ему приказали английскую королеву, не меньше. — Почему вы медлите? — её голос тихий, но резкий. — Никогда девушку до этого не раздевали, mon cher? Чонгук молчит. Знает, что откроет рот, из него вырвется поток несвязанной речи. Он всегда мечтал, что раздевать будет Чимина, но Чимина раздевает Юнги. Чонгук думал, как бы отвоевать сердце Чимина у Юнги Владимировича, но рядом с Юнджи сердце Чонгука точно не на своём месте — оно вращается кульбитами где-то внизу живота. Пульсирует, будто после бега. Приливает кровь к паху от одного представления её без одежды. Дамы в уезде не были такими: они кокетливо смеялись, прикрывались, подолы пышные, длинные, слои одежды, не докопаешься до правды, не докопаешься до тела. — Раздевал, Юнджи Владимировна, — Чонгук отвечает ещё тише, будто все жители дома Минского услышат. Несмотря на слабый голос, он ловко и умеючи распускает кожаные жгуты, стягивающие тонкое тело Юнджи. — Раздел и оказался в семинарии. — Плохо раздевали, значит, — она вскидывает острый подбородок. — Если бы раздели, как положено, дама отбила бы вас у Бога. Чонгук, в котором проснулся естественный дух азарта и соперничества, дёргает за шнуровку так сильно, что корсет звонко трещит. Юнджи удивленно вздыхает, и Чонгук, ведомый искренним порывом страсти, резко давит ей меж лопаток, наклоняя к постели — показать, что он не слабый мальчик на побегушках у её старшего брата. Но стоит обнажившейся груди коснуться перины, Юнджи подрывается с животной грацией и, разворачиваясь, словно хлыстом ударяет ошарашенного Чонгука ладонью по щеке. Удар приходится так сильно, что Чонгук делает неловкие пару шагов назад. Его огромные глаза не вяжутся с напряжением в паху, которое от удара становится постыдно невыносимей. — Вы трахали проститутку, Чонгук Эдуардович? — Юнджи выглядит свирепой, но Чонгук уверен, что красные пятна на её шее далеко не от злости. Она далеко не от злости дышит учащенно, не прикрывая грудь, а сбрасывая надорванный корсет на пол. — Да, Юнд… — Да, миледи, — перебивает его Юнджи. Чонгуку кажется, что он умрёт в этот момент. Не ради Империи, не ради Императора. Просто помрёт, как бездомная псина в центре Петербурга. — Да, миледи, — повторяет он, дрожа то ли от страха, то ли возбуждения. — Я спал с куртизанкой. — Этим вечером вы будете делать всё, чтобы ублажить меня. Я не куртизанка, Чонгук Эдуардович. — А кто вы, миледи? — Чонгук нервно поджимает губы. — Я ваш ночной кошмар, если позволите. С этими словами Юнджи садится на край кровати. Её тонкие ноги, прикрытые подолом сброшенного платья, раздвигаются. Из-под полупрозрачной ткани Чонгук видит пояс для чулок, красивое нижнее белье, пошитое в столице мод и разврата. И Чонгук стоит, не представляя впервые в жизни, что ему делать с женщиной, которая по-честному и открытому хочет его, предлагает себя, при этом бьет по лицу. Он, как приличный солдат, стоит на месте. Заведя руки за спину на армейский манер, смотрит на свою командующую и не двигается. У Юнджи тяжелая рука: её ладонь оставила смачный след на лице Чонгука, он жжётся, саднит, но проступающая сквозь ткань брюк эрекция Чонгука говорит очевидно. Он в проклятом восторге. — Мужчины платят мне за то, чтобы почувствовать себя ничтожеством, Чонгук Эдуардович. В вашем соблазнительном патриархальном мире вам редко удаётся ощутить себя по-настоящему никем. Чонгук кивает, соглашаясь. У Юнджи сильный французский акцент, который Чонгук плохо понимает из-за гула в голове. Он только смотрит на небольшую обнаженную грудь, на ноги, переводит взгляд на её губы. Заклинательница змей, не иначе; в цыганском таборе сочли бы ведьмой, не подпустили бы к оберегам. Чонгук задыхается, представляя, как коснётся этих коленей, но он быстро понял расстановку сил. Все ружья у Юнджи, вся кавалерия на её стороне, Чонгук против армии в лице одной женщины. Он готов покляться ей в верности, отречься от царя, только бы она сказала ему, что он достаточно хорош, чтобы служить ей. — На колени передо мной. Его колени ударяются об пол так быстро, что те, кто этажом ниже, рисковали оглохнуть от удара костей о дерево. Чонгук глотает слюну, его рот наполняется ею, будто перед ним серебряное блюдо с едой, но закуска к водке здесь он. Юнджи поднимает свои изящные ноги на кровать, упирается ступнями в её край, широко разводит колени. Чонгук видит из-под подола платья её белье, готов покляться — видит влажное пятно. Его армейская выдержка, вся его учеба в семинарии нужна была для этого момента — уметь терпеть пытку собственным возбуждением. В любой другой ситуации, Чонгук бы уже сорвал с себя брюки, но сейчас он смотрит на женщину, призывно лежащую на изумрудном бархатном покрывале. Знает, если двинется без её приказа, вся Империя рухнет. Пятка Юнджи сломает ему нос, если он двинется без разрешения. — Подойди, — Чонгук ждал этого слова, кажется, вечность. Он боится подобраться слишком быстро, но передвигает коленями торопливо. От Юнджи пахнет березовыми листьями и дорогими французскими духами. Чонгук, глядя на неё, не представляет, как у такого, как Юнги Владимирович, может быть такая младшая сестра. Тот опасается коснуться своего супруга прилюдно, эта — готова откусить Чонгуку голову при свидетелях. Чонгук с тихим богобоязненным ужасом думает, что Юнги, может быть, такой же. Наедине, когда никто их с Чимином не видит. Возможно, поэтому Чимин, лёгкий на зад и перед, не развлекается с другими. Чонгуку становится страшно в поместье Минских. Здесь всё пронизано дьявольщиной. — Раздень меня. Чонгук бросается руками, и тут же босая ступня Юнджи упирается в его лицо. — Медленно, Чонский, — выплевывает она. Сбавляя скорость, Чонгук осторожно отстегивает её чулки от пояса. Бельё Юнджи шёлковое, дорогое. Чонгук маниакально проводит пальцами по такой тонкой ткани, кажется — она имеет исключительно символическое значение. Ему стыдно смотреть Юнджи между ног, поэтому он поднимает взгляд на её лицо, пока бережно стягивает с неё белье. Она остается в чулках, поясе и прозрачном подоле некогда праздничного платья. Чонгук позорно вздыхает. Сталкиваются взглядами, и Юнджи без слов давит на него так, что он понимает, откуда все её богатства: будь он одним из тех французских мужчин, он отдал бы все деньги, если бы она избила его. — Покажи мне, на что ещё способен русский язык. Чонгук ни слова русского не может выдавить из себя, его руки дрожат. Ему хочется коснуться себя, но впивается он пальцами в худощавые бёдра сестры его некогда главного оппонента. Юнджи откидывается спиною на кровать, Чонгук забрасывает её ноги на свои плечи, забрасывает подол на свою голову, закрывая себя от тяжелого взгляда. Он упирается носом в короткие жестковатые волоски на лобке, и выдыхает так горячо, как будто впервые пробует женщину на вкус. Его язык проскальзывает между губ, Чонгук научен куртизанками, знающими, что и как им нравится, но он понятия не имеет, как нравится Юнджи, и боится напортачить. Её длинные тонкие пальцы хватают его за волосы и давят голову под тем углом, который ей приятней. Пальцы, на вид слабые и тщедушные, сжимают его чуть вьющиеся тёмные волосы так крепко, будто готовы вырвать не просто шевелюру — переломить шею. В Юнджи невероятно много силы, Чонгук знает, что она с лёгкостью задушит его своими бёдрами. Эта мысль вызывает в нём такую бурю, что он стонет в неё, прижавшись губами. Ему хочется снять с себя штаны, но его руки заняты бёдрами Юнджи. Язык неторопливо ласкает Юнджи, плавными движениями сверху вниз, кругом возвращаясь к клитору её тонких малых губ. Чонгук изредка делает глубокие вдохи носом, чувствуя слабый запах соли и металла, и хочет кусать себя, только бы не заскулить. Ему больно, ему хочется прикосновений, но больше всего ему хочется подчиниться женщине, которая приподнимает таз, словно пытается взять его рот собою. Юнджи откровенно трётся о его язык, делая так, как ей нравится, используя его губы так, как ей нужно. Чонгук пытается проявить инициативу, ныряет языком в неё, как она несдержанно вздыхает и толкает его ногой в плечо. Он, не ожидая этого, заваливается назад, успевая подставить руки. Чонгук мгновенно опускает голову, будто провинившийся пёс. Его рот весь в Юнджи, слюне, он не утирает его, понимая правила этой игры. Всё, что он делает, должно быть согласовано с ней — иначе никак. — Что за кружок самодеятельности? — Юнджи не ругается, но говорит так, что у Чонгука внутри всё сжимается. — Что ты должен сказать сейчас? — Извините, — быстро выдыхает Чонгук. — Громче. — Простите меня, миледи. — Ты золото, mon cher. Чонгук вскидывается, чтобы посмотреть на Юнджи. Уголки её губ слегка приподняты. Соски стоят. Лицо порозовевшее, колени подрагивают; она хочет их свести. — Ты всё делаешь так хорошо, — в её голос добавляется мякоть, мёд, Чонгук плывёт в нём. — Мой послушный мальчик. Его улыбка почти безумная, одержимая, и так хочется броситься на Юнджи, целовать её своим солёным ртом, но Чонгук не двигается. Просит глазами разрешения. — Ты можешь раздеться, — говорит Юнджи, забираясь дальше на кровать и приподнимаясь на локтях выше. Чонгук срывает с себя одежду: непарадный мундир летит на пол, рубаха под ним слетает через голову. — Lentement. Чонгук не говорит на французском, понимает общий смысл. Остановиться. Юнджи рассматривает его, чуть наклонив голову. Смотрит, как на добычу. Чонгук был на охоте, он смотрел на кабанов точно так же: приценивался, куда выстрелить, как пуля зайдет выгоднее, как убить зверя с одного выстрела, не дать ему сбежать. Юнджи не нужно его убивать — Чонгук уже мёртв внутри от одного знания, что возможно — только возможно! — сестра Юнги Владимировича отдастся ему. Больше он не сможет смотреть мужу Пакского в глаза. Чонгук после этого не сможет больше ничего. Он даёт разглядеть себя оценивающим взглядом, и когда Юнджи даёт добро, кивнув, снимает обувь и брюки. Никогда не стыдившись своего тела, Чонгука по щекам ударяет не женская ладонь, а розовый румянец стыда. Его член стоит, головка влажно блестит. Чонгук пытается прикрыться руками, как ловит злой взгляд Юнджи на себе, и остается стоять прямо. — Руки за спину, солдат, — приказывает его королева, и он подчиняется. Юнджи смотрит недолго, но очень прямо на пах. Чонгуку неловко под этим взглядом, он тупит свой, дыша поверхностно, рывками, коротко. — Могу я… — Вам слова не давали. Чонгук резко поднимает взгляд к потолку, приподнимает голову. Как же ему дурно, как же дурно, он выдерживал марш-броски, конные прогулки длинною в недели, ночёвки посреди заснеженных лесов, удары, избиения, разбитое сердце. Не может выдержать её цепкого взгляда, приказного тона. — Пожалуйста, — Чонгук жмурится, зная, что ставит все те жалкие крохи. Его ставка — копейка. Он понимает сейчас, о чём говорила Юнджи. Рядом с ней он — ничтожество. Она — всё, что он хочет и не сможет получить. — Что — пожалуйста? — Разрешите мне, — выпаливает Чонгук, так и не открывая глаза. — Разрешите — что? — голос у Юнджи властный, игривый, азартный, жестокий. Чонгук не может выговорить это вслух, быстро проводит языком по губам, слизывая её вкус с себя. — Разрешите мне продолжить, миледи, — Чонгук говорит так громко и так ломко, что после этих слов затихает всё вокруг: ему думается, весь дом затих. И ему страшно, что сейчас ворвётся Юнги, распахнёт дверь, саблей снесёт ему голову за непотребства, которые он вытворяет с его сестрой. Или его сестра — с ним. Или сестра снесёт Юнги голову за то, что старший брат посмел прервать их игру. — Разрешаю. Чонгук учится на своих ошибках, не бросается на неё. Он аккуратно забирается на кровать, подхватывает Юнджи под коленями, забрасывает её ноги на свои плечи, а ладони укладывает под ягодицы. Её поясница плавно отрывается от постели, и Чонгук довольно слышит, как дыхание сбивается. Когда он снова ртом опускается между её ног, втягивает губами, широко проводит языком по губам. Кончиком между ними, словно занимался этим всю жизнь — ублажал женщин своим ртом. Юнджи хватает, её взгляда хватает, чтобы открыть в себе то, что так пытались вытравить родители, закрыв в божьем доме. На этот раз Чонгук готов пойти до конца. Его язык погружается в Юнджи, её колени сильно сжимают его голову, и так он понимает, что делает всё верно. Язык заходит во влажное нутро медленно, Чонгук вытягивает его, стараясь войти как можно глубже, дать ощущение заполненности. Юнджи рвано всхлипывает, и в этот момент Чонгук позволяет себе открыть глаза. Её волосы разбросаны по постели, сбиты в крошечные колтуны. Руки разведены, она открыта. Глаза её закрыты, она наслаждается. Её колючие волоски едва царапают губы Чонгука, но он не отрывается, не отрываясь и взглядом, разглядывая свою доминантку сверху вниз. Почему-то свято веря, что не многим Юнджи позволяет это — смотреть. Она открыта ощущениям настолько, что сама кладет ладонь на грудь, сжимает свой сосок между пальцев, и Чонгук просто не может позволить ей прикасаться к себе самой. Он не отталкивает её руку, но берёт вторую в свою ладонь, сжимает точно так же, как это делает Юнджи — очень жестко, с силой сдавливает. Юнджи выгибается и тихо стонет, но стоит Чонгуку оторваться языком от неё, как она приходит в себя и ощутимо ударяет по руке. — Вы не можете делать два дела одновременно, — звучит грозно, возбужденно, с придыханием. Чонгуку нравится слышать её голос таким. — Да, вы правы, миледи, — он склоняет голову, губами прижимаясь обратно к ней. — Идите ко мне. Чонгук ложится между её ног, не рассчитывая на то, что его прижавшийся к её промежности член — знак и разрешение. Он представляет, словно сейчас нет его тела, есть только инструмент для ублажения Юнджи, потакания всем её желаниям, его госпожа и повелительница. Она не целовала его — и когда её язык врывается в его рот, Чонгук постыдно стонет. Она целуется умело, не позволяя языку Чонгука проникнуть в её рот, почти имеет его своими, вылизывает, как Чонгук целовал бы женщину. Рядом с Юнджи он ощущает себя и всесильным, и слабым. Они целуются долго, ладони Юнджи опускаются на его лопатки. Её короткие ногти проводят по спине, заставляют Чонгука выгнуться, замычать сквозь плотно сжатые губы. Ему больно до звёзд перед глазами, а его член красноречиво наливается кровью сильнее. Он никогда не находил в себе этого удовольствия — от боли во время секса. Только сексом он это назвать боится, потому что в любой момент, Юнджи, как крупная хищная кошка, может взбрыкнуть. А Чонгук дурной сабмиссив, он не умеет подчиняться так, как привыкли любовники Юнджи, и он забывает сдерживать себя. За что платится моментально. Сильная ладонь Юнджи подхватывает его за горло, сжимает так туго, что непроизвольный хрип вырывается из Чонгука. Юнджи давит вверх, оттаскивая его от себя, и Чонгук послушно поднимается. Его глаза большие, удивленные, ему страшно, сколько силы может быть в маленькой на вид женщине. Перед глазами снова звёзды, вместе с целой вселенной. Темнота, чёрные дыры, пятна, вспышки — нехватка крови в голове, вся она приливает к паху. Они сидят друг напротив друга на кровати, Чонгук — послушный щенок, быстро уводит руки за спину, чтобы хозяйка порадовалась. И Юнджи, не ослабляя хватку на его горле, улыбается. Улыбкой, с которой редкая наёмница из восточных стран выколола бы ему, Чонгуку, глаза. Но ладонь Юнджи невесомо ложится на пах Чонгука, её пальцы так же невесомо обхватывают крупный член. Вздувшиеся на нём венки будто обжигает, Чонгук стонет в голос. Его голос охрип, дышать тяжело, странно, как всё ещё не потерял сознание. Юнджи знает, как именно давить на горло – Чонгук ощущает это в её ладони. — S'il vous plaît, — мямлит Чонгук. — Essaie de te calmer. Юнджи просит его успокоиться, когда ему только и хочется, что впиться в неё пальцами, зубами, взять её, широко разведя её ноги. Перевернуть её к себе спиной, вжать в кровать так сильно. Она, наверное, убьет его сразу после этого. — Любое терпение вознаграждается, — Юнджи почти мурчит это, или Чонгуку кажется, что голос её звучит бархатно. Он никак не вяжется с демоническим взглядом. Любое терпение вознаграждается — Чонгук понимает это, когда Юнджи забирается на его колени, толкает ладонями в грудь. Он падает на спину, а она садится на его живот. Она такая влажная, что Чонгуку стоит всей выдержки не протолкнуть под неё руку, коснуться её, словно убедиться, что он правда смог заставить её вожделеть его так сильно. Она ведёт бёдрами вниз, мякоть её тела касается паха Чонгука, и он порывисто хватает её над коленями. Не держит, не сжимает, только укладывает руки. Как будто хочет почувствовать реальность происходящего. Как она приподнимается над ним, заводит руку под себя, берёт член у основания и опускается на него. Издевательски медленно. Плавно. Туго, сжимаясь. Губы Чонгука распахиваются, он смотрит в потолок, задыхаясь, хотя Юнджи отпустила его горло. Ему не хочется дышать больше никогда — замереть в этом моменте, слушать влажный звук слияния двух тел. Чонгук боится позорно кончить, даже не начав. — Простите меня, миледи, — Чонгук жмурится, его руки чуть сжимаются. — За что? — спрашивает Юнджи, наклонив голову. Чонгук извиняется искренне, но совсем не сожалеет, когда обхватывает талию Юнджи и подминает её под себя. Когда Чонгук падает рядом с ней, на его теле нет живого места. Он дышит тяжело, слушает дыхание Юнджи, осторожно смотрит на её разведённые ноги, которые она не торопится сводить. Её лодыжка упирается в его голень, и через несколько секунд тишины, когда Чонгук поднимается, чтобы принести влажное полотенце и вытереть внутреннюю сторону её бедер, она спрашивает: — Сколько вам нужно времени? Чонгук оборачивается, чуть хмурясь. — Чтобы собраться и уйти или повторить? — Догадайтесь. Юнджи ухмыляется, и в этот раз Чонгук не уверен, что у него получится застать её врасплох. *** За большим новогодним столом в доме Минского и Пакского оказывается больше людей, чем Чонгук рассчитывал увидеть. Ланской уже пьян, Юнджи Владимировна пьяна тоже, и с Хосоком они трещат на французском, как две синицы. Чимин раскладывает по тарелкам салаты, Югём гипнотизирует бокал шаманского, а Чонгук гипнотизирует Юнджи. Он мысленно заклинает её, чтобы она обратила внимание, и Чонгука пробивает мурашками, когда её босая ступня ложится на его колено. Стол слишком большой, чтобы своей ногой она могла дотянуться до бедра, но Чонгук быстро опускает одну руку под стол, садится ближе к нему и обхватывает прохладные пальцы ног. Эти пальцы сдавливала туфля, теперь — ладонь Чонгука. Он тепло сжимает её ногу, чувствуя себя человеком, который провёл всех на этом празднике. Минский поднимается, высоко держа бокал. Часы приближаются к двенадцати. Минский, как глава этого дома, произносит тост, а Чонгук пьет залпом за одну вещь на свете. Не за хороший секс, не за Юнджи, не за то, чтобы поехать с ней в Париж, вызвать её муженька на дуэль или пристроиться третьим в их дуэт. Не за удачу, не за то, чтобы не было войны. Не за благополучие Империи. Не за благополучие этого дома. Не за всю ту ерунду, которую несёт Юнги Владимирович, а за простое, но такое важное, ценное во всех частях уезда, во всех регионах необъятной. За то, что Чонгук пока не нашёл, но чувствует очень близко. Ногой за своей коленке, огнём в своём сердце, готовностью защищать ценою своей жизни то, что ему дорого. За любовь.