einsame blumen

      Он никогда не считал себя одиноким.       Может, не доставало времени, чтобы задуматься глубже, или же попросту смотрел иначе на вещи — знакомые и коллеги частенько сочувствующе покачивали головами, выискивали возможности «вывести в свет», но он только пожимал плечами, отмахивался. Ему всё это было не нужно, порой откровенно в тягость — и без того скупой интерес к общению стремительно угасал, стоило завести беседу, и только работа да хобби неизменно будоражили, казалось, застывшее каменной глыбой нутро. Как там принято говорить, «не от мира сего»? Что же, возможно, это действительно так.       Альбедо коротко кривил губы в смутном подобии улыбки. Он не помнил.       Или вовсе не знал.       И так ли это важно в действительности? То, кто он, откуда родом, отчего избегает затянутых разговоров или столь скуп на эмоции. Он всегда думал, что нет — до тех пор, пока ответы на до смешного банальные вопросы не несут практической пользы в очередной веренице экспериментов, они скорее лишены всякого смысла. Разве что утолить праздное любопытство, но и этого блага ещё нужно добиться. Нет, Альбедо не был надменным, не превозносил себя над другими, порой и вовсе напротив. Нет. Он просто… не ладил с людьми. Чужие голоса утомляли его, постоянные мельтешения — мешали работать, и не важно, над очередной формулой или же над холстом, присутствие посторонних рядом всегда тяготило юношу. Даже его верная помощница, Сахароза, даже Тимей — ото всех них Альбедо нет-нет, да отгораживался неприступной стеной молчания, спешил укрыться в мелодии, плавно льющейся из аккуратных ракушек-наушников; и всё же истинное вдохновение приходило лишь в полном покое. Наедине.       Пустующий зал дворца искусств сразу пришёлся ему по душе — получить на руки ключ не составляло труда, и покой, казалось, заменяющий кровь плавным течением, сумел бы сполна оправдать и более весомые жертвы. Альбедо глубоко вдыхал тяжёлый воздух, не без труда, но это придавало ему сил, вдохновения, повисшего на кончиках изящных ветвей, что раскинулись за окном по пёстрому небу. Мазок за мазком, точно причудливый танец — порой юноша даже не смотрит на холст, сокрыв светлые глаза под ресницами; порой юноша даже не дышит, отданный одному лишь искусству. Так он считал.       А лёгкий, едва ощутимый сквозняк обволакивает кожу вуалью, вьётся по прядям волос, взъерошенных очередным затянувшимся днём. Альбедо оборачивается неожиданно, и всё же до невозможного плавно — в несколько широких шагов подступает к застывшему в дверях юноше, что недавно по случайности встретил в лабиринтах научного центра. И не сумел забыть, как отчаянно ни желал; как ни хотел верить, что всё это — иллюзия, ложь. Что и его присутствие рядом обременит, затянет на шее хомут удушающих обязательств, негласных, но лежащих на самой поверхности. Так, как было со всеми, неотвратимо, что ураган, сметающий всё на своём пути.       Но юноша и чистый, ясный янтарь его глаз считали иначе.       Итэр смотрит на него с растерянным изумлением, точно в их первую встречу, и Альбедо, на самом деле, искренне рад, что никогда не ладил с эмоциями; рад, что пропустившее удар сердце останется его сокровенной тайной, а пальцы, бережно обхватывающие чужую ладонь — всего-навсего дань искусству, одна строка песни, которую он обязался допеть. Глупость, не так ли?       Альбедо был слишком умён, чтобы обвести себя вокруг пальца. Итэр…       Итэр был маленькой катастрофой, стихией, неудержимой и…       … такой необходимой ему.       Альбедо не смеет даже дышать поначалу, когда удаётся поймать редкие моменты спокойствия; смотрит с интересом, с растерянностью и жаром, плавно оплетающим сердце, а юноша рядом в смущении тупит взгляд.       — Я слишком шумный? Прости, я-       — Нет. Нет, продолжай. Что было дальше?       Он мог бы слушать его вечность кряду, мог бы и дальше скользить глазами по беспокойному золоту длинных волос, по ресницам, щекам, еще ниже, и…       Вздох застывает в пространстве, обжигает губы чистым огнём. Невыносимо.       А кисть насмешливо вторит неугомонным мыслям, вечерами ведёт ладонь по тонким чертам, оглаживает цветом глаза, приоткрытые губы и мягкий румянец; она не спрашивает, она говорит от души, той, что тянется к юноше пальцами так, как он сам не посмеет — не пожелает спугнуть, отвести от себя.       То, что они сумели разделить на двоих квартиру уже чуду подобно, и Альбедо готов исхитряться, пряча чужие портреты, сколько угодно, готов подавлять себя и в то же время раскрываться в ответ, только бы не утратить тонкой связующей нити. Равновесия, одного на двоих. Мог ли он это предвидеть? Вздор.       — Ты тоже оставишь меня однажды?.. — шёпот на грани тишины пустой комнаты, голос, обращённый к портрету; юноша ведёт пальцами по холсту, по щеке, слишком холодной и безжизненной, так не похожей на настоящую. Итэр, улыбчиво глядящий в глаза, молчит. А слёзы на вкус не соль — горечь.       И это слишком странное, незнакомое чувство. Такое же, как любовь.       «Пожалуйста, не уходи».       До хрипа, до крови — по тьме, по пустым перекрёсткам за ним, и не важно, что больно; всё это — прах, мелочи, и ранит больнее горячая липкая влага на пальцах, дрожащих, как никогда. Голос, угасающий вместе с янтарём чужих глаз, смотрящих на него так открыто, наивно, и он хочет кричать, но нет сил.       Лучше бы ты ушёл, мой мальчик. Лучше бы оставил меня умирать.       Но мрак отступает, шипит — тёплые руки точно спасательный круг выводят на берег, мягко беспокоят плечо, сбросив с него вес кошмара; Альбедо рефлекторно сжимает чужое запястье до боли, растерянно смаргивает и выпускает, виновато потупив взгляд. Его извинение отдаёт горечью.       Той же, что так навязчиво обжигала щёки, той же, что давно осела внутри.       А Итэр не уходит, всё сидит рядом, беспокойно глядя в глаза. Всё говорит, и не важно, о чём — гонит недостойные сновидения прочь, ведёт за руку, и хочется взвыть серым волком; протянуть руку, коснуться, очертив подбородок, щёки. Безмолвно сказав, как важен, как нужен рядом. Как…       — Альбедо?..       Губы подрагивают в полуулыбке; нет, не сегодня. Может, и никогда.       — Всё хорошо. Спасибо, Итэр.       Но мальчишка не пожелает угомониться, остановившись на этом, позволив Альбедо продолжить и дальше провожать его тоскливым собачьим взглядом. Он, напротив, решит дать ему больше — коснуться смелее, чем предписывают негласные границы, очерченные между ними, откликнуться, стоит юноше едва приспустить цепь, на которой так долго держит нутро. Ближе. Ещё.       Чужие губы мягкие, сладковатые; чужие губы податливо льнут навстречу, и юноша готов поклясться, что ещё немного, и он сошёл бы с ума. Опасно.       С Итэром всегда так — опасно.       И осадить себя, остановиться, выходит не без труда. Всё, что Альбедо мог посчитать своими сильными сторонами, сейчас не имеет значения, испаряется — во власти юноши он теряет контроль всё сильнее, всё больше.       Настолько, что это начинает пугать: он не знает, на что способен.       И, должно быть, лучше бы никому и не знать.

***

      — Хватит, я уже сказал, что не буду участвовать в твоей очередной авантюре! — голос Итэра вздрагивает, повысив тон, и Альбедо напряжённо выискивает родную макушку меж галдящих людей, пролавировав ближе; брови хмурятся сами собой: бесцеремонно оглаживающая талию юноши ладонь вызывает смятение всего на секунду, прежде чем раздражение становится ощутимым.       Ревность. До встречи с Итэром Альбедо понятия не имел, что это значит.       — Мне казалось, он сказал «нет» достаточно чётко, или ты не расслышал, Аякс? — юноша произносит каждое слово спокойно, как и всегда, и только на обращении заостряет внимание, знает, как собственное настоящее имя коробит его оппонента, привыкшего скрываться за ворохом прозвищ.       Тот же заливисто смеётся, запрокинув голову, и привлекает Итэра ближе.       — Занудный Рыцарь прибыл, дамы и господа! — звонко декламирует он, впрочем, оставшись без должного внимания, — Извини, комрад, но твоя принцесса теперь в моём подданстве. Или мы можем сразиться за её честь-       — Хочешь попробовать? — неожиданно перебивает Аякса Альбедо, сощурившись; это вне его власти, это нутро, во мгновение распалённое до состояния магмы. Его тёмная сторона, скользящая ледяным лезвием в каждом произнесённом слове, во взгляде мутнеющих светлых глаз.       Тонкая грань, которую не стоит пересекать. Но человеку напротив плевать.       — Нет, не хочет, — спешно подхватывает Альбедо под локоть Итэр, вывернувшись из чужого плена использованием момента, — И, Тарталья, разве мистер Чжун Ли будет рад, узнав, что его «драгоценность» ухлёстывает за молодыми людьми у него за спиной?       Аякс морщит нос, отмахнувшись.       — Скучный ты, совсем он тебя испортил, — раздосадовано бросает юноша, однако тут же хохочет, склонив к плечу голову, точно щенок, — Но если вдруг передумаешь, я всегда готов понять и простить тебя, дорогуша~       Чайльд. Тарталья. Аякс. Человек, которого можно или любить, или ненавидеть, и проще всего встретить первое — невероятная харизма следовала по пятам за чудаковатым, частенько откровенно раздражающим юношей, чем всё сильнее поощряла его раздутое эго. Он же неизменно обеспечивал местные травм-пункты работой только что не изо дня в день: собой ли, или несчастными «противниками», было исключительно вопросом его настроения.       Альбедо по обыкновению предпочитал держаться обособленно и не касаться чужой личности больше необходимого — до момента, пока собственные чувства к Итэру не подвели его к опасной черте, стоило заметить, как часто огненная копна волос вьётся рядом. Это… неправильно.       То, насколько юношу выводило из равновесия чужое присутствие рядом, и даже не с ним самим, нет. С тем, к кому податливо льнёт его глыба-сердце.       С тем, кто поднимает на него утомлённый, но мягкий взгляд, стоит избавиться от гнетущего общества громогласного рыжего монстра.       — Мы можем пойти домой? — Альбедо безразлично скользит взглядом по гомонящей толпе и выдыхает, стоит вернуться к Итэру, — Я… хотел бы заняться новой картиной, и она наверняка придётся тебе по душе.       — Конечно, — споро кивает юноша, однако тут же в задумчивости сводит к переносице брови, — Постой, ты разве не оставлял новые холсты в зале? Нам нужно верну-       — Нет, нет, в холстах нет нужды, — отмахивается Альбедо, — Сегодня моим холстом будешь ты, Итэр.       И юноша теряет дар речи.       Альбедо не может сказать наверняка, что движет им в эти мучительно долгие минуты пути; не может сказать и на пороге дома, где вслед за щелчком дверного замка отправляются прочь осточертевшие пиджак и галстук — а пальцы скользят по чужому плечу вверх, дабы забросить вперёд тугую косу.       Он не смог бы сказать и чья дрожь так плавно перетекает по телу, юношеская ли, или собственная, но это и не имеет значения, не сейчас; не в момент, когда дыхание застывает, стоит взгляду встретиться с обнажённой кожей.       Итэр судорожно ловит воздух губами, а Альбедо набирает немного цвета на кисть — и легко, практически невесомо ведёт ей в очертании светлого лепестка, положившего начало изящной лилии на слегка угловатой лопатке.       Итэр готов поклясться, что глаза Альбедо сейчас темнее морского дна.       Тугая зелень стебля уходит вдоль позвоночника ниже, и юноша сощуривает глаза, уловив напряжение, повисшее в воздухе. Чужое дыхание вздрагивает, прежде чем замереть — Альбедо смотрит внимательно, долго, точно змея; оставляет кисть на палитре, только затем, чтобы подступить ближе, обхватить плечи пальцами крепко, но до трепетной дрожи легко: Итэр вытягивается подобно струне и вновь застывает, склонив голову набок.       Так, что Альбедо беспрепятственно приникает к коже губами, прокладывает влажную вереницу касаний до уха — юноша выдыхает со свистом, но не смеет податься назад. С этим в одно плавное движение Альбедо справится сам: ему нет дела до состояния белых одежд, до цветов, распустившихся на чужой спине; для него важен только Итэр, податливо льнущий к рукам, его голос, высоко вздрогнувший в приглушенном стоне с новым касанием. Ближе.       А сердце, молчавший годами камень, обращается огненной птицей.       — Альбедо… — собственное имя неожиданно горчит на губах, и юноша замирает, секундами прежде очертив слегка выступающий позвонок языком.       Итэр теребит косу пальцами, не произносит больше ни слова; горечь разбредается точно ржавчина, точит глаза — Альбедо ведёт пальцами по изгибу спины, прихватывает зубами губу, коротко мотнув головой, вторя плотно сомкнутым векам. Горечь-ржавчина точит душу всё сильнее, до боли.       Однажды, казалось, она поглотит всё. Уничтожит.       А трепетно-нежное прикосновение тёплых рук возвращает в сознание, тянет в беспокойный янтарь больших глаз. Итэр оглаживает его по щекам, забредает ладонями в пряди светлых волос и неожиданно — ниже; к шее, к причудливому тату, что высится над расстёгнутыми пуговицами перепачканной всполохами краски рубахи — Альбедо вздыхает и доверительно прикрывает глаза, в тусклом свете блеснувшие влагой. Молчит.       Молчит, чтобы не выдержать и пары секунд тишины, так необходимой обычно.       Прежде.       — Ты же уйдёшь?.. — вопрос на кончике языка, на грани шёпота, приводящего юношу в растерянность и смятение, которые Альбедо не видит — чувствует, — Ты оставишь меня во тьме, Итэр?       Юноша не медлит даже и мига.       — Нет. Никогда.       Альбедо хрипло хохочет, не спешит открывать глаз — точно боится увидеть, но и сам ответить не может, что именно; только поводит плечами, скорее машинально, на чистом инстинкте, стоит чужим тёплым пальцам опуститься до пуговиц, сбивчиво, но упорно высвобождая те прочь из петель.       — В словах Аякса был смысл, — по-прежнему тихо, мнимо спокойно, — Ты-       Итэр, что касается было глубокого шрама, вновь застывает опасно звенящей струной; он не позволяет закончить, смотрит в упор, наверняка сведя к переносице светлые брови.       — … твой, Альбедо.       И в раскрытых в унисон прозвучавшим словам глазах мерцает тёмная бездна.       Альбедо не встречает сопротивления, напротив — юношеские пальцы, цепко держащие ворот рубашки, привлекают его ближе к себе, и только затем плавно выводят узоры ниже; туда, где алебастровая кожа испещрена сотней отметин, рассказать о происхождении которых Альбедо не сумел бы даже при всём желании, и посему приникает ближе, крепче обхватив узкую талию.       Нет места для сожалений и жалости. Для поцелуев — вполне.       На подвернувшемся под руку столе Итэр устраивается с гулким вздохом, и юноша вновь удовлетворённо щурит глаза, припадая губами к хрупким ключицам; влажно скользит по коже, вторит ладонями, потянувшими прочь неуместные сейчас брюки — так, чтобы коснуться прохладой горячих бёдер, чтобы выхватить в тишине стонущий вздох, всё сильнее распаляющий сердце. Итэр смотрит из-под полуприкрытых ресниц, и Альбедо готов поклясться, что без малейшего сожаления сгинул бы за этот взгляд.       А поцелуи уводят ниже, оглаживают прикосновением языка пупок; Итэр вздрагивает, напряжённо выхватывает в пространстве чужое плечо, сомкнув добела пальцы — юноша только раззадорено приподнимает в молчаливом вопросе бровь, следом припав губами ко внутренней стороне бедра. Обман.       Отвлечение, с которым пальцы игриво очерчивают нежную кожу, поднимаются до низа живота и мучительно медленно спускаются вновь — до протяжного стона юноши, в смущении зажавшего рот ладонями. Зря.       Альбедо оставляет лёгкий укус на бедре, возвращается поцелуями к уху: прихватывает мочку губами, подцепив кончик изящной серьги, и выдыхает.       Итэр не желает играть лишь по его правилам.       Юноша использует короткое промедление — потягивает за волосы, ненавязчиво возвращая к шее, а вторая ладонь тем временем расправляется с застёжками брюк, недовольно потянутых прочь. Альбедо проглатывает дыхание, не без труда прячет в поцелуе-отметине хриплый стон — чужие ноги обхватывают его плотным кольцом, тянут ближе, теснее. Это невыносимо.       — Итэр…       Трепетом в голосе, прикосновением пальцев; тех, что отчаянно спотыкаются друг о друга, что снова и снова сбивают неровный темп, отдающий всепоглощающим жаром внутри. Итэр прячет лицо в плече, обманом приникает губами к шее — Альбедо поглаживает его по спине, по подсохшим всполохам краски, по смазанным лилиям, белеющим на сохранившей отблески лета коже. Бережно накрывает чужую ладонь своей, очерчивает выступающие костяшки и переходит на пальцы, дрожащие в такт движениям.       До томительной судороги, неги, овладевающей телом; до стона одного на двоих, лбом ко лбу — как можно ближе, и нет дела до густеющей влаги на коже.       Альбедо едва переводит дух, прихватывает губы Итэра своими; ловит поцелуем дыхание, сорвавшееся на удивлённое «ох», стоит подхватить юношеское тело под бёдра и переместить на мягкое покрывало постели.       Итэр смотрит на него, нависшего сверху, открыто, с теплом. Итэр протягивает ладонь, коснувшись щеки, и вдруг замирает, качнув головой.       — Я не оставлю тебя, — шёпотом, но серьёзно и твёрдо, так, что беспокойно дрожат густые ресницы, — И не захочу променять ни на кого другого.       Альбедо улыбается нежно и искренне — так, как видел один только юноша. Так, как тот заслужил.       Так, как скользят по разгорячённой коже длинные пальцы, как крадут прикосновением губ сладкий стон, сорвавшийся вслед за чужим дыханием.       Итэр смотрит с трепетом, с вожделением, что стелется дымкой во взгляде; и вдруг улыбается широко, ясно, как умеет лишь он один — точно предвидит слова Альбедо, зазвучавшие мгновением позже.       — Я верю тебе, Итэр. Я верю каждому слову.