Её вишнёвая помада

Каждый раз, с нежностью смотря в отчаянные, но не от горя, глаза своей любви, она задавалась лишь одним вопросом — есть ли что-то в этом огромном мире прекраснее, чем она? Когда с потом у лба собирала всю её по кусочкам, начиная от фотографий в потрёпанном айфоне, сделанные явно без её на то согласие. Продолжая кусочком сломанного карандаша и мазком лавандового парфюма на ватную палочку. А заканчивая целой помадой, которую, вернее подобную ей, она однажды так внезапно засунула в пистолет, предотвращая выстрел. Её вишневую помаду. Как называется ситуация, когда ты окружил себя вещами, бьющим по мозгам, остро напоминая себе о ней? А как называется такая, когда ты ни на секунду не забывал, просто усиливая прямую одержимость? А разве можно быть не одержимой ей? Разве можно не таиться в укромных уголках игровых, чтобы своим, одним единственным глазом лицезреть её триумф? Разве можно проводить свою школьную жизнь в уже давно обжитом туалете, стоит ей только улыбнуться? Не так как обычно!По-новому! Отмечать каждое движение её губ, наклон и длину такой желанной улыбки. Или недовольной моськи. Может смущения? У Мидари всегда было плохо с геометрией. А ещё со зрением. Только вот ничего из этого не мешало ей видеть любое изменение в её прекрасном лике. Как литературно. Лике, который хочется видеть каждый день. Час. Минуту. Секунду. Целовать, так нежно, как умеет только она, с толикой безумства, исследуя. Проводить костлявыми пальчиками по щекам и височкам, запоминая каждый миллиметр. Каждая проведённая секундочка рядом, каждый её вздох и каждое слово. Все это невозможно забыть. Невозможно забыть весёлый смех, а также интонацию такого горького разочарования. И почему разочарована она была именно в Мидари? Всё отошло на второй план. Любые обязанности, дела, потребности. Ничего из этого больше не имело смысла. Ничего из этого больше не интересовало. Как за такой короткий срок можно построить всю, итак не самую длинную жизнь вокруг неё? Урвать себе лучший кусочек боли, испытать желанный риск, наконец спустить курок, наконец вкусить вкус собственной крови. В последний раз. Даже это больше не радовало. Больше не грело. Одноглазая даже как-то подумывала перекраситься в блондинку. Ей ведь нравятся блондинки? Или у Икишимы просто паранойя. Определенно паранойя. Она поставит на кон все. Деньги, время, жизнь, девственность, второй глаз. Только чтобы она посмотрела на неё без презрения. С улыбкой. С улыбкой, которая так нравилась Мидари. Мидари желала, чтобы она поняла её. Поняла, что разные подходы к игре — нормально. Поняла, что каждый игрок преследует свои цели, как и она сама. Поняла, что обмотанная бинтами, скрывающие раны, снаружи и внутри, девушка — сделает все, чтобы она вновь смеялась. Сюда бы прекрасно подошла картинка из дешёвого паблика, про живой щит. И Мидари готова быть этим щитом. Только ради неё. Только для неё. Только на неё рука не устаёт двигаться часами, не прекращая одностороннюю ласку. Икишима представляет, что там, где она трогает себя, её возлюбленная однажды оставит следы своих изящных рук. У неё были прекрасные руки. Здоровый цвет кожи, но такой светлый, будто фарфор. Нефрит. Икишиме нравилось называть её своим нефритом. Главное, что своим. И только своим. Ей нравилось, когда она читала. Когда заинтересованно штудировала каждую строчку, вбирая в себя опыт этой самой литературы. Древней, а может современной. Скучной или самой захватывающей. Мидари всегда нюхает эти книги. Ловит её аромат. Она ведь так близка, но так чертовски далека. Не подпускает. Не даёт и шанса на прощение. Не пытается понять, осмыслить. Не пытается помочь. Помочь справиться с этим наваждением. Было легче считать весь огромный спектр чувств — одержимостью. Просто глупой забавой, присущей таким же сумасшедшим, как она. И Мидари и правда была одержима. Но это не было всей палитрой. Палитрой, которая перемешивала весь мир, всегда останавливаясь на её любимых цветах. На так подходящих ей цветах. Она поняла, что чувствует, когда вкусила плод ревности. Чертовски неприятное чувство. Больно. Неприятно больно. Оно буквально выворачивает, заставляя злиться, жгуче злиться, перемешивая в голове планы убийства. Но уже не себя. А той самой девки, смеющей так близко стоять к ней. Она поняла, что влюблена, когда она все таки сказала ей фразу. Всего одну фразу из прекрасных уст. Всего лишь подтвердила её правоту. «Она права». И это дало силы жить. Ведь она смотрела на Мидари. Говорила с ней. В хорошем ведь контексте. Плевать, что больше взглядов она не дождалась. Слов. Даже странных жестов. Хоть чего-то. Она поняла, что любит, когда снова и снова произносила её имя. Джабами Юмэко. Её любовь и погибель. Та самая красавица. Такая красавица. Икишима не могла не насмотреться на неё, не могла понять, как так вышло, что вся красота этого мира собралась в ней? У Мидари не было типажа, идеалом стала она. Та самая сумасшедшая. Её стилем ведения игры, манипуляциями, баловство с эмоциями. Гневом, настороженностью, испугом. Она питается этими эмоциями. Она играет, чтобы получить от игры всё. Но главное — эти самые эмоции. Где Мидари ошиблась, что не смогла подарить Юмэко эти эмоции? Самонадеянно полагая, что они одинаковы? Нет, Джабами необыкновенная. И с ней буквально хочется играть на полную. Теперь хочется. Её присутствие заводит, а красные от возбуждения глаза вызывают восторг. Но Юмэко не позволит им сыграть еще раз. И что остаётся Икишиме? Прижимать к себе вишневую помаду, которая так хорошо впитала запах своей хозяйки. Хорошо послужила. И одноглазая обращается с этой вещью как с самым дорогим, что у неё есть. А в прочем — так и было. Ведь это её помада. Помада Юмэко. — Зачем ты пришла? — отстранено проговаривает Мидари, сидя к двери спиной. Тут было заперто. Пару секунд назад. Брюнетка даже не спрашивает, как она вошла. Шпилька в волосах, ноготь или просто взятый дубликат ключей. Ничего необычного. Ничего требующего внимания. Она может лишь коротко усмехнуться, прикрыв дверь. Икишима готова поклясться, что слышала щелчок. — Ты разве не рада меня видеть, Мидари? — игриво, даже очень. Невозможно красиво. Когда она так произносит её имя, начинается буквальный сбой в системе. Был бы рядом чертов туалет. Он бы точно спас Икишиму от неминуемого смущения. Но она держится. Холодно, будто может позволить себе такое отношение к Юмэко. — Даже если и рада, что это меняет? Джабами не думает над ответом: — Вообще-то, многое. Ты такая грустная, где же твой настрой? — Ты правда считаешь, что манипулировать людьми — весело? — А разве нет? — Да. Но никогда это касается чужих чувств, — она выдаёт это спонтанно. Будто желая выговориться. Дать Юмэко понять — она человек. Она дышит. Дышит этой самой Юмэко. Джабами обходит чужой стул, садясь напротив. Так грациозно, будто прелестная кошечка идущая наперекор своему хозяину. Поистине прекрасно. — Я не унижаю проигравших, сама знаешь. Как она поправляет юбку и на мгновение закусывает нижнюю. Её губы так красивы. Алые, чуть припухшие от укусов. Самые красивые на свете. Мидари не может думать ни о чем, пусть это будет хоть чертов апокалипсис, НЛО, конец света, что ещё там в мире происходит. Она всегда будет видеть перед собой только улыбку. Её улыбку. — Пойми меня. — Пытаюсь. — Что? — Я сижу прямо сейчас здесь, перед тобой и думаю, что же упустила тогда, — у Юмэко будто свои намерения на этот счёт, будто она добивается чего-то, только чего. — Дело было не в тебе. В моих идиотских идеалах, Икишима. — Ты просишь прощения? — О нет. Всего лишь понимаю. Пытаюсь. — Ты специально сюда пришла? — Ты груба. — Я справедлива. Мидари слишком резка с ней. И пусть. Надоело прятаться. Пускать слюни. Делать вид, что ей все равно на унижения. Она маньикальна, безумна, но у всего есть предел. Когда одержимость сменяют чувства — есть лишь один приоритет. Добиться ответа. Холодные пальцы касаются её подбородка. Икишима вздрагивает. Как давно она не чувствовала касаний Юмэко. Как давно не чувствовала этот аромат так близко. Будто во сне. И так хотелось, чтобы он не кончался. — Все уже ушли, Юмэко. — Ты произносишь мое имя с такими милыми нотками. Будто ластишься. — Я.. да ничего такого! — вскрикивает Мидари, непроизвольно приблизившись к ней. И мир перевернулся. Её губы так красивы, но кто бы знал, что так вкусны на пробу. Как будто Мидари целует что-то святое. Её пирсинг мешает, но когда вокруг него обвивается чужой язык — невозможно устоять. Отрываясь, Джабами лишь хихикает: — Может так ты будешь более разговорчива. Иначе мне придётся разложить тебя прямо на этом столе. — Ты же знаешь, что я соглашусь? — Именно поэтому я не спрашиваю. Она и правда не спросила, когда оседлала чужие колени. Не спросила, когда покрывала поцелуями длинную шею и шептала лишь одно, такое важное, такое нужное «я понимаю тебя». А Икишима поплыла. Пусть это здание рухнет, как и весь остальной мир. Лишь бы это не оказалось сном. Почему Юмэко так поступает, делает это? И Юмэко будто читая мысли, отвечает: — Ты не умеешь скрывать чувства. — Они тебя так тронули? — Повеселили. Но и это тоже. Сколько эмоций от одного моего касания. — Ты не знала, во что ввязываешься, — разве Юмэко не ошиблась в расчётов, если учесть то, что сама была разложена на стол? Очевидно, ошиблась. Со лба капал пот, руки дрожали, а тело, которое было так прекрасно видно — даже не сопротивлялось. Так прекрасно, в позе, которая так ему подходит, с улыбкой. Чудесной улыбкой на лице. Икишима не причинит ей боли. А Юмэко не сделает подобного в ответ. — Ты пришла сюда за этим? — Я пришла за своей помадой, — ухмыляется брюнетка, расправляя воротник на потрёпанной рубашке Икишимы. — Вишневой? — со смешком временной хозяйки, она, эта помада крутится в руках, маяча перед Джабами. — Да. С ней целоваться будет куда веселее. — Не сомневаюсь, — смеётся Мидари, вновь целуя свою любовь. С Вишневой помадой на губах.