Часть 1
15 января 2021 г. в 02:49
Оскар фон Ройенталь обещает зайти в девять часов. Больше ничего не говорит, адрес уточняет заранее, молча прочитав на скомканной бумажке, комкает ещё сильнее, словно бы из природной своей вредности, и прячет в карман. На всякий случай бросает короткий заинтересованный взгляд поверх рабочего стола в кабинете военного министра, так что Паулю про себя остаётся лишь гадать: реакции ждёт на нарочитую небрежность, обиды, раздражения в конце концов, или же жуёт старательно, в глотку по самые гланды запихивает невысказанные слова? Пауль на этот счёт не имеет никаких идей, подкреплённых здравым смыслом — Ройенталь и здравый смысл упрямо не желают сосуществовать в пределах единого пространства. Угадать его, почувствовать интуитивно — ещё сложнее.
Возможно, Оскар фон Ройенталь — самое несуразное, иррациональное, самое глупое и оттого любопытное в той же степени, что случается в жизни Оберштайна.
Тихо закрывается дверь, тихо шелестит офисная бумага, сложенная стопочкой на матовой поверхности стола. Оберштайн — ещё тише, но сердце — он не в состоянии себя обмануть — предательски стучит под рёбрами, напоминая, что он всё ещё живой человек. Не движущая сила, не закон имперской физики, даже не покорёженная, уродливая тень за спиной Его Величества Лоэнграмма. Пока нутром, не поддаваясь на провокации извне, Пауль фон Оберштайн чувствует скрытую угрозу со стороны Ройенталя, путь сюда будет ему открыт.
В империи министр Оберштайн ни на кого не рассчитывает, кроме себя самого — про себя всё знает, в своих силах уверен чуть больше, чем полностью и оттого не испытывает вины за несговорчивость сослуживцев. Без него им будет хуже, чем с ним, понимают все, говорят все — только про себя — и с мыслью этой засыпать спокойно им не удаётся. Проще непонятное, пугающее оттого, отвергать. Оберштайна отвергают на уровне подсознания, не отождествляют с самим существованием империи в целом. Он кто угодно: предатель, враг, блеклое отражение подкроватных монстров, и всё ещё не тот, сумевший сохранить тысячи людских жизней благодаря уникальной способности смотреть наперёд.
Министр Оберштайн не рассчитывает на Оскара тоже, в частности на его пунктуальность, однако приходит домой к назначенному сроку, мало ожидая к девяти услышать глухой стук об входную дверь — Ройенталь обманывает ожидания, он на месте минута в минуту, и, как обычно, отказывается пользоваться специально повешенным звонком.
Встречать гостя отправляется дворецкий, удивлённый не меньше хозяина дома: каждый поражается молча своему. Пауль — тому, что Ройенталь выполняет обещание, дворецкий — самому факту присутствия здесь Ройенталя. Из чувства глубокого уважения, впрочем, не задаёт ни единого вопроса, хотя пёс, потревоженный шумом, меньше всех расположен к чужаку, в ленивом раздражении оскалив жёлтые, от старости пошатывающиеся зубы.
Оскар фон Ройенталь ничего не говорит, только тянет к псине руку, больше по наитию — животина не даётся, демонстративно отворачивает голову. А у адмирала мысли вовсе не о том, спутанные, будто даже ему, на самом деле, не принадлежащие. За ответами на все незаданные вопросы он отправляется к Оберштайну, и Оберштайн ждёт его в гостиной смиренно. Расслабленные обычно руки сцеплены в замок — нечисто дело, подмечает Ройенталь и мысленно усмехается, хотя ситуация не кажется ему ни капли смешной. Он опускается напротив военного министра, тотчас, не дожидаясь разрешения, бутылку вина, заранее на стол поставленную, хватает, старается на неё смотреть куда больше, нежели на собеседника, а собеседник не спешит первым разговор начинать. Всем видом показывает:
Это тебе нужнее, это ты в сущности своей, по факту рождения, деструктивен.
Оберштайн не склонен быть суеверным, но всё же думает о том, что разные глаза — от Сатаны. Ни к чему Ройенталю читать по чужому лицу, о чём тот думает, до побелевших костяшек стискивая пальцы, до боли почти, до вжатых в ладони полулунок-ногтей. И сам себя Оскар считает дьявольским отродьем, взаправду не признаёт это своим недостатком. Соприкосновение с созидательной силой, которой обладает Оберштайн, заставляет его чувствовать жажду поединка.
Открывать бутылки — то, что адмирал умеет в совершенстве, дворецкий едва ли справится лучше, так что Пауль, напротив глядя только Оскару в лицо, нарочито сосредоточенное, приходит к дурацкому выводу о том, что на работу прислуги гость сгодится — если бы Пауль хоть немного мог ему доверять.
Белое полусухое, пино гранж немыслимо без запечённого в пергаменте судака, сбрызнутого лимоном, но слишком вычурно для натянутых бесед сквозь налёт неприязни. Что-то заранее заржавелое, грязное есть в том, как Ройенталь роняет одним только взглядом: он на распутье. Новая империя, сильная империя, империя под началом Райнхарда фон Лоэнграмма никогда не станет ему домом. А был ли он, этот дом, там, где Оскар на свет появился? Об этом, придерживая бокал в ладони, подмёрзшей от холода напитка в хрустальном сосуде, Оберштайн предпочитает не задумываться — может, необдуманно адмирала зверем называет, и перед кем — перед Фернером, глядящим на него во все глаза, и Ройенталь, как он сам, не до конца понимает, кто он, где ему залечь.
Алкоголь развязывает Оберштайну мысли, Ройенталю — язык, но говорит он всё не то, хоть и много очень, разглагольствует о матери и об отце, а Паулю хочется бежать-бежать-бежать — его мать есть за что поблагодарить, и Ройенталь, хоть не озвучивает прямо, звучит упрёком, оскорблением не только собственной семьи, всего мира в целом. Оберштайна, вместе с тем, за что он продолжает держать ровно спину, тоже.
Между долгими паузами, между шумными глотками через стол, прерываемыми лишь шумным не в меру дыханием Ройенталя, Оберштайн силится отыскать недостающую деталь пазла. Ройенталь, как назло, прячет подальше от искусственных глаз — недостаточно старательно, чтобы просто скрыть, больше ради самой игры. Ничего проще нет — принять простые правила, но Пауль совсем отвык играть, и протезы его непроизвольно, жутко искрятся в освещённом наполовину пространстве.
Когда Ройенталь безобразно пьян до пляшущих звёзд прямо перед носом, Оберштайн мягко соскальзывает с дивана первым. Первым садится на колени подле чужих ног, раскинутых в стороны. Это совсем не стыдно, совсем не принижает оберштайнова достоинства — гордыня не его грех, потому так легко удаётся, так правильно, думая о том, как потерянного, ищущего по чужим квартирам дом собственный, разобрать на части, зубами прихватить молнию на брюках, медленно потянуть вниз. Звяканье ширинки рвёт пополам тишину, стучащую в ушах министра грохотом собственного сердца. Он прекрасно осознаёт, даже выпивший, что не сравняется ни с одной из его любовниц, но этого не нужно вовсе. Это ведь игра?
Губы Пауля, тонкие, поджатые всегда, сдерживающие словно все тайны мироздания, на деле не способны вымолвить ни одного вразумительного слова. Он — весь мир и пустота одновременно, стоит языком очертить влажную головку члена, прежде чем собрать с него обильно выделяющуюся смазку. Оскар фон Ройенталь — просто Оскар, просто обиженный мальчишка, не сумевший этих обид отпустить — заводится с полуоборота. Он чувствительный, его удобно ладонями погладить по внутренней поверхности бедра. Пока он пьяный и погруженный в своё, застарелое и мрачное, не насмехается, не язвит, никак не комментирует: так удобнее, Оберштайн замечает, потому как минет в его исполнении — неумелый, зато он старается, изредка задевает зубами. Всё равно Ройенталю достаточно, чтобы бесстыдно простонать — он словно с самого начала знает, к чему всё это приведёт и не сопротивляется совсем.
Когда Пауль вбирает затвердевший ствол полностью, судорожно напрягая сопротивляющееся горло, Оскар запускает непослушные пальцы в его длинные волосы, рассеянно хватается за них, стоит головке ткнуться в заднюю стенку гортани.
Он совсем на Пауля не смотрит — Пауль смотрит только на него. Они оба заняты мыслями о Ройентале, о том, что того дальше ждёт и каким станет следующий его шаг. Не только в том, что происходит сейчас между ними — в империи, чужой, привлекательной лишь на первый взгляд, но фальшивой насквозь. Оберштайн задумывается о том, не потому ли они теряют человеческий свой облик, проживая век недолгий средь картонных стен, служа картонному, шаткому в своей непредсказуемости, в своей недолговечности кайзеру. Слюна, которую министр сглатывает, горькая то ли от предэякулята, то ли от осознания однй простой истины — они чужие, друг для друга и для всего, что их окружает. Альтернативы нет, ничего не остаётся больше, кроме как доигрывать спектакль в спектакле: Ройенталь наконец-то подключается к нему, встаёт рывком и чуть не падает назад, однако успевает дёрнуть Оберштайна за плечо, так что оба они оказываются на диване. У Оберштайна — задранные наверх ноги, с которых Ройенталь неумело, непослушными руками стаскивает брюки.
Подготовки недостаточно, чтобы Пауль не почувствовал, что член внутри него — это по-настоящему больно. Это можно вынести, вытерпеть, в определённый момент возбуждение берёт над ним вверх, и становится лучше — ещё лучше, когда Оскар почти что ложится на него сверху, и его широкие мощные плечи сотрясает дрожь, пока он двигается внутри.
Оберштайн почти успевает заглянуть в глаза — разные, как у самого Сатаны, если бы тот существовал в действительности — и ловит себя на том, что они выглядят совсем-совсем одинаковыми, когда полны злых слёз.
Всё заканчивается стремитетельно для них двоих. Семя Ройенталя разливается внутри липким жаром, но остывает быстро, как и слёзы в разномастных глазах. Оскар не лежит с ним долго, в то время как Пауль как-то по-родному грустно водит ладонями по напряжённой спине. Медленно встаёт, одевается, уже куда более осознанно попадая в штанины ногами, рубашку на все пуговицы застёгивает со второго раза — будто ничего не случалось, будто ничего не случится снова. Оберштайн впервые в жизни позволяет себе только наблюдать, лёжа обнажённым на диване, взгляд его немного влажный, приоткрыты от сбившегося дыхания губы.
Оскару фон Ройенталю не за что говорить ему «спасибо». Оскар фон Ройенталь понимает окончательно, что именно он собирается делать дальше, и стремление это, больное, иррациональное, похожее на отчаянную, детскую попытку протеста против мира взрослых, даёт ему сил вылететь стремглав из особняка, быстрым шагом удаляясь к служебному автомобилю. Но Пауль молча благодарит его за двоих — он понимает куда раньше, чем на работу возвращается к утру следующего дня.
Оскар фон Ройенталь решается на бунт — бессмысленный для фанеры-империи, значащий что-то лишь для него одного. Недостающий кусочек пазла попадает в руки Оберштайну немногим раньше, чем балка, мечом Немизиды, пробивает чужую грудь.