Страшная сказка

      — Кто здесь? — старый евнух оборачивается поспешно, но лишь порыв ветра гонит по земле сухие листья, по небу — облака. Куролесит среди старых ветвей, пугает почем зря. Вот и чудится скрип дверей, кому охота выходить в такую пору? Над дворцом Ушань сгущается ночь. Дядюшка Лю опасливо оглядывается по сторонам — ночью запросто можно увидеть лишнее, а там и головы лишиться. Евнух Лю хочет жить, торопливо зажигает фонари, скрываясь за резными дверями. Спешит по коридору, мимо императорских покоев, охранники почтительно склоняются, подают знак — «император отдыхает». Евнух Лю семенит дальше. Тихо и в покоях наложницы Чу. Не удивительно — бессмертный император все чаще приглашает ее в постель, проще пересчитать по пальцам не случившиеся ночи. Удивительно, они вовсе не совпадают с лунным циклом. Но это не касается ни его, ни внутреннего двора. Оказавшись в своей маленькой комнатушке, он облегченно вздыхает, запирает дверь и окно. Снаружи в полнолуние жутко. Тонкая фигурка, укутанная с головы до ног в темный плащ, изящно выскальзывает из дворца, направляясь к давно закрытому павильону. ***       У павильона Алого лотоса тихо. Цветы закрыли лепестки, озерная гладь безмятежна, звезды лежат на самом дне. Но они не одиноки. Тонкая фигурка останавливается на берегу, пальцы тянут капюшон с лица. Стекающий шелк открывает изящные черты, персиковые глаза и пугающую улыбку. Рука простирается над водой, манит, голос зовет обманчиво-ласково:  — Просыпайся. Если бы лотосы могли видеть, немало изумились бы тому, как рядом со звездами, на песчаном дне, появляется кто-то еще. Кто-то из тех, кто ходит по земле. Его ростки растекаются по воде ряской, еще одни ростки закрыты, а лепестки в полном беспорядке. Что он делает здесь? Но лотосы не могут видеть, не умеют говорить и не выдадут тайну. ***       «Просыпайся», — слышит он. И снова. «Просыпайся». Открывает глаза. Рукава тяжелые от воды, от тонкого, сладковатого запаха. Рядом колышутся лотосы, закрытые лепестки омывает бледная луна. Он поднимается медленно, через силу, не смея противиться зову. Вокруг никого, только озеро и колкие звезды. Яблоневая ветвь, сломанная недавно пронесшимся ураганом, трогает воду. Он идет на голос, вода плещет, противясь шагам. Не пускает.   — Вот так, все правильно, Учитель.  Он останавливается. Вскидывает взгляд. Замирает, глядя на тонкую фигуру на берегу. Это... Ши Минцзин? Но ведь…  — Удивляетесь, как впервые, — ладонь ведет по холеной щеке, палец замирает у уголка губ, постукивает легко, точно в задумчивости. — Души так быстро все забывают, — с сожалением вздыхает Ши Мэй. — Особенно разделенные. Ну же, Учитель, на вас столько лишних одежд. Неужели этот ученик снова должен помогать вам избавляться от них? Ему не сложно, но… Он сжимает губы в тонкую белую полосу, лицо пылает, ногти врезаются в бугорки ладоней, но широкие рукава скрывают слабость. Ши Минцзин улыбается ласково.  — Давайте, Учитель, мне не терпится приступить. Но если вы передумали…  Опасные интонации стекают по затылку холодком. Он выходит из воды, прибрежная осока цепляет, царапает лодыжки, ряска путами обвивает босые ступни. Пальцы медленно тянутся к широкому поясу, распутывая завязки. От пристального, ощупывающего взгляда не скрыться ни за яблоневыми ветвями, ни за собственными опущенными ресницами. Пояс падает на землю, сверху подбитой птицей раскидывает крылья тяжелое белоснежное ханьфу. Он ведет плечами под пронизывающим ветром, промокшие до нитки нижние одежды липнут к телу, сквозь тонкий шелк проступают алые узоры. Ши Минцзин подходит ближе, губы изгибаются в сладкой улыбке.  — Такая слабая душа — говорит он, ноготь тревожит шрам под острыми ключицами, царапает до тонко-алого. — Что он нашел в тебе? Ведь есть я. Меня он видит под закрытыми веками. Вспоминает, глядя на персиковые ветви. Не забывает ни на миг. Ты ему не нужен, так почему, Учитель?  Он не отзывается. Плотнее сжимает губы, задрожав от гнева. Разве ответ не известен?  — Смотри на меня, — почти ласково говорит Ши Мэй. — Если будешь послушным…  Учитель забавен. Люди вообще забавны. Каким бы гневом ни сверкали глаза феникса, Чу Ваньнин сделает то, что ему прикажут. Ши Мэй смотрит на яблоню. Кора сломанного дерева исходит трещинами, точно порезами.  — Приказать тебе обвязать себя Тяньвэнь? Было бы забавно. Какая жалость, что ее уже не вызвать. Даже здесь. Чу Ваньнин вздыхает прерывисто, Ши Мэй наблюдает, как осколки духовного ядра, воскрешенные воспоминанием, прорезаются сквозь шрам на груди, распускаются диковинным цветком, мешая дышать. Больно, должно быть.    — Снова будешь упорствовать? — тонкие цепкие пальцы срывают шелк, обнажая разошедшиеся раны. Надрез у ключиц, извилистые узоры на груди. На белоснежной коже проступает тонкими шрамами лотос, тянется стеблями к запястьям, листья оплетают бедра. Ветер приносит с озера сырость, порывом раскидывает по коже капли. Украшает.  — Учитель так красив, — с потемневшими глазами говорит Ши Мэй. — Учитель так послушен. Сделает все, что угодно, верно?  Ладонь толкает в плечо, Чу Ваньнин падает на колени. Прячет под опущенными ресницами отчаяние. Ши Мэй кивает удовлетворенно, когда Чу Ваньнин опускается на стылую от инея землю. Зрение души рассеянно, Чу Ваньнин не успевает отследить, как в пальцах возникают толстые, с ивовый пруд, иглы, поблескивая острием в лунном свете. Пожухшая осенняя трава холодит спину, на ясное прежде небо Ткачиха набрасывает тонкие серые гобелены. Это закончится. Это когда-нибудь закончится.   — Как же ты не ценишь свою жизнь, — прицокивает Ши Мэй, перебирая иглы. Те сверкают падающими звездами, вонзаясь в плечи. Чу Ваньнин дрожит, сжимает зубы, но не издает ни звука.  — Такое не везде достанешь, — доверительно делится он, склоняясь ниже, опаляя жгучим шепотом скулу. — Но для тебя я постарался… Учитель.  Еще две иглы бьют под ключицы, две впиваются в предплечья. В груди мутно, по груди ведет чужая ладонь, Чу Ваньнина передергивает.   — На его ласки ты отзываешься не так, — продолжает Ши Мэй, алые пятна на чужом бледном лице точно цветы. — Думаешь, я не знаю? Голос сладковатым ядом вливается в горло, студит в груди, сковывает меридианы. Острое впивается в лодыжки и ступни. Иглы входят между тонких косточек, он вздрагивает, на бугорках ладоней остаются алые полукружия. Шелестит рядом, чужое дыхание ложится на губы и Чу Ваньнин резко отворачивается, прижимаясь щекой к стылой земле.   — Упрямец, — тянет Ши Мэй почти ласково. — Ничего, скоро запоешь по-другому.  В изящных пальцах поблескивают серебряные струны. Ши Мэй тщательно, одну за другой обвивает иглы, протягивая серебряные нити от плеч до лодыжек, закрепляет надежно. Дергает на пробу. Вибрация струн обжигает болью. Чу Ваньнин бледнеет, стискивает зубы и молчит. Ши Мэй хмурится, руки взлетают над «инструментом». Каждый перелив шевелит иглы, те ходят под кожей, растравляя раны. Впиваются глубже, посылая острые волны, студят меридианы. Чу Ваньнин запрокидывает голову, ловя воздух приоткрытым ртом, прижимаясь к земле затылком. Слышит сквозь пульсирующую боль, струны поют: «А-Жань, А-Жань».   — Зову, а он не слышит, — сокрушенно вздыхает Ши Мэй. — Но быть может, услышит… тебя? Проверим? Ши Мэй ударяет по струнам, иглы пронизывают меридианы, серебро обагряется алым. Боль пульсирует в висках, растекается по телу, вызывая дрожь. Иглы устремяются глубже, перед глазами плывет — это ветер нагнал с озера утренний туман? С каждым натяжением струн серебро разрезает кожу, по острым лепесткам лотоса сочатся капли, заливая цветок алым. Боль раздирает под ребрами, горло выталкивает стон раньше, чем он успевает помешать.   — Хорошо, теперь хорошо, — одобрительно кивает Ши Мэй. Цепляет пальцами горячие капли, поднимает ладонь к лицу, рассматривает заинтересованно. — Еще немного, Учитель.  Не сдержать ни дрожи, ни стонов, тело выгибается в судорогах под натянутыми струнами. В глазах темно, в глазах черное небо со всполохами лиловых зарниц. Мо Жань…  — Мой прекрасный гуцинь, — доносится сквозь туманную мглу. — Увы, уже утро. Этот ученик так не хочет прощаться, Учитель. Но… Яростный крик разрывает сонную предутреннюю тишину. Голос смолкает, Чу Ваньнин вздрагивает и просыпается. Но не в силах открыть глаза. ***       Император, наступающий на бессмертных, в бешенстве. Утро, сулившее блаженство, оборачивается пробуждением рядом с пылающим, как костер, Чу Ваньнином. Тот белее снега, но щеки полыхают ярче фонарей в праздничную ночь, на лбу выступает испарина.  Вскоре обнаруживается и причина. Из неплотно прикрытого в спальне окна сквозит холодом. Те, кто стерег в эту ночь императорские покои, получат по заслугам.  — Казнить. Всех, — коротко бросает Тасянь-Цзюнь. Возвращается к постели, смотрит раздраженно.   — Учитель, ты снова меня подвел, — цедит сквозь зубы.  «Учитель, почему ты снова оставляешь меня?» Мысль уходит, тает утренним туманом. Следует задернуть балдахин перед тем, как позвать лекаря — никто не должен больше дозволенного смотреть на его Чу Фэй, но застывает. В глазах клубами поднимается гневный туман, сочится чернотой из-под ресниц. Под тонким нательным бельем расползается алое пятно.  Пальцы с силой сжимают ворот, вздергивают Чу Ваньнина, Тасянь-Цзюнь вплотную прижимает его к себе.  — Решил сбежать, Учитель? — шипит он в потрескавшиеся сухие губы. — Я тебе не позволю!  Все в мире могут сдохнуть, но Чу Ваньнин должен жить. Лекарь прибегает, суетливый и говорливый. Ему дозволяют послушать пульс «наложницы Чу», коснуться узкого запястья в прорези плотного балдахина. Лекарь, запинаясь, бормочет о странном течение ци, словно бы человека всю ночь подвергали пыткам. Дрожащими пальцами замешивает лекарство и скрывается, как только Тасянь-Цзюнь тяжелым взмахом руки отпускает его.  Он укладывает Чу Ваньнина среди подушек, набрасывая сверху тяжелое одеяло, кривит губы.  — Наложница Чу. С тобой одни неприятности, наложница Чу.  Император, наступающий на бессмертных, подхватывает со столика пиалу, опускается на ложе, рукав стирает кровь с груди. Властно обхватывает Чу Ваньнина, приподнимает за подбородок, сжимает, заставляя разомкнуться бледные губы. Горло Учителя напрягается, выпуская тихий стон.  — Пей, — приказывает император, наклоняя пиалу. «Пей и не смей покидать меня».   Несколько капель стекает по шее, но остальное лекарство Ваньнин проглатывает, тут же скривившись от горечи. Вот упрямая наложница. Император отбрасывает пиалу, не обращая внимания на жалобный фарфоровый звон, ложится рядом, привлекая Учителя к себе.  — Этот достопочтенный дозволяет тебе отдохнуть. Чу Ваньнин вдруг вздыхает спокойнее и, выпростав руку из-под одеяла, обнимает пальцами его ладонь.  ***       Евнух Лю совершает утренний обход. Он слышал ночью, в беспокойном старческом сне, рваные мелодии, звуки разрывали плачущие небеса. Кто осмелился играть снаружи и тревожить покой обитателей дворца? Он останавливается у резных дверей императорских покоев, намереваясь позвать, но слышит тонкий фарфоровый звон. Понимающе качает головой. Что же, доложит позже. На завтрашний день, коль не забудется — в старости память уже не та. Евнух Лю вздыхает — его требует к себе разгневанная императрица, которой запретили без предупреждения являться к сиятельному супругу. До необъяснимых ли небесных явлений? Разобраться бы с земными. ***       В пограничье между царством живых и мертвых так легко попасть из дворца Ушань. Спрятать очевидное у всех на виду. Сложнее найти ритуал призыва души, но ему удается — Сюн Цютун открывает доступ к библиотеке с древними тайнами. Сюн Цютун и жетон, дарованному в прошлом бледной рукой Учителя. Если бы тот знал, ни за что бы не отдал. Добрый, глупый Учитель.   Разумеется, ни к чему убивать А-Жаня раньше времени, ему в свершении предначертанного отведена ключевая роль. Но Ши Мэю скучно ждать, а бывший учитель так охотно идет на жертвы. Рано или поздно это его погубит. И тогда… партия начнется по-настоящему.   — Ты думаешь, что подарил ему еще одну луну, — с легкой улыбкой шепчет Ши Мэй. — Но отдал часть своей жизни. Сломанная яблоня укоризненно шелестит последними листьями. Ши Мэй хмурится и срывает ветвь. Никаких яблонь в покоях императора. Это ни к чему. Он устремляет взгляд туда, где крыша императорской пагоды ловит краями низкие облака, пальцы задумчиво обдирают кору с ветви, обнажая сердцевину. Как неприглядно. Однажды Мо Жань поймет.  — Подожди еще немного, А-Жань, — с мягкой улыбкой шепчет Ши Мэй. — Подожди, мы скоро встретимся и ты вернешь мне долг. Он отбрасывает на стылую землю бесполезную ветвь. Та беззащитно белеет, словно чужое сердце.