Дождь

      Мокрая футболка неприятно липнет к телу, а накинутая поверх кофта, потяжалевшая от воды и до нитки промокшая, раздражающе бьет по бедрам и бокам, угрюмо звеня замком. На улице, кажется, разверзлась преисподняя. Третий день дождь льет как из ведра, превращая улицы в мутные, грязные озера; тучи, будто недовольные чем-то, клубятся и хмурятся.       В их городе такое случается редко, здесь обычно тепло и солнечно, и Россия даже успевает подумать о том, что это как-то то ли романтично, то ли погода решила окончательно его добить.       Но, с другой стороны, бежать под дождем, не обращая ни на что внимания, изредка поскальзываясь и даже падая, ударяясь коленями и марая одежду в мутных лужах, сдирая о мостовую кожу на ладонях, бежать без направления и цели, не чувствуя ничего за душой — только тихую, пожирающую все вокруг пустоту, было практически самым приятным чувством на свете. Потому что Россия чувствует, будто камень, упавший ему на плечи, медленно тает из-за льющейся с неба холодной воды, оставляя за собой только раненую, неизлечимо больную душу и эфемерное ощущение тяжести, потому что… он ведь все еще несет этот груз, да? Это все еще ходит за ним по пятам, наблюдает издалека и глумится — «Россия, ты порочен, твои руки испачканы в крови. Грязный! Грязный!».       Россия не затыкает уши, чтобы не слышать этот ледяной, надменный голос, — не видит смысла, он, голос, звучит будто внутри головы, отскакивая от черепа. Но дождь шумит: тяжелые большие капли разбиваются о крыши, машины, скамейки в парке, об асфальт и об его голову. Ливень шумит в ушах и это действительно помогает.       Россия не знает, как долго бежит и как далеко уже от дома. Он все равно не собирался возвращаться — если уж не уйти насовсем, безболезненно как-нибудь, по-тихому, то хотя бы не возвращаться сейчас, он все еще не может, не готов смотреть в лица родственникам. Федерация понимает — никто не винит его, кто-то, наоборот, благодарит за избавление от тирана и вложенную в протянутые ладони свободу, ведь Советский союз этого никогда не давал, и именно из-за этого становится тошно: России чудится, будто притворно, неискренно скорбные выражения на знакомых лицах глумятся над ним, растягивают губы в уродливой кривой улыбке, разрывая уголки рта, потому что все монстры, воплощения которых нашлись в его, Федерации, родственниках, улыбаются именно так. Но он старательно выкидывает эти образы из головы, отдирает от обратной стороны век — он не хочет продолжать страдать, просит у дождя разрешения забыть этот кошмар, пистолет в его дрожащих руках, остывающее тело с дырой во лбу, из которой фонтаном во все стороны брызжет горячая алая кровь; она марает России одежду, брызги попадают ему и на лицо, он ведь стрелял в упор почти, пытался как-то остановить кровь, истерично шепча, чтобы она вернулась обратно, будто это могло что-то исправить, а потом неверяще хватался за щеки, смахивал взмокшие от пота волосы — все лицо измазано в чужой крови и России становится плохо, когда он из раза в раз видит эту картину в отражении зеркала. Но дождь холодной водой умывает его, кровь, пусть и эфемерная, стекает куда-то в одну из огромных луж, оставаясь позади.       И он продолжил бы бежать, просто чтобы избавиться от удушающей вины, забыть на время — пока он не свалится без сознания или не закончится дождь. Тогда он просто вернется к началу. Из раза в раз, будто так заведено, должно быть. Но всегда найдется тот, кто мог бы заменить холодный облегчающий ливень, тот, чье присутствие уже дарит спокойствие и тепло — необъяснимо, на каком-то странном уровне, выше его понимания.       — Россия!       Он запинается от звука чужого голоса, едва различимого за шумом дождя, проезжает пару метров по мокрой мостовой, окончательно оцарапав ладони и перепачкав одежду. Какое-то время не двигается, будто хочет остаться так и обрасти в итоге мхом, но потом поднимается, чувствуя, как глухо болит и ноет нога при движении — то ли подвернул, пока падал, то ли просто ушиб.       Прикосновение к плечу совсем не ощущается, они оба холодные и абсолютно мокрые, не чувствуют ничерта, у обоих обувь полная воды, громко хлюпает при ходьбе; Россия разворачивается чисто интуитивно. Глядит на Германию со смесью какой-то истеричной радости и острого желания разрыдаться еще сильнее, но его слезы смешиваются со стекающей по лицу водой; он думает — не стоит.       — Ты меня напугал, идиот! — ругается немец, перекрикивая дождь. На его красивом лице какая-то цветущая, легкая улыбка, но Россия, что всегда было ему свойственно, пытается найти в ней что-то еще, потому что то самое кроется где-то на поверхности, но он все никак не может распознать и понять.       Германия хватается за его плечи, притягивает ближе к себе, через глаза заглядывая в самую душу. Мокрыми, дрожащими от холода руками двигается выше — по шее к подбородку, оглаживая сначала линию челюсти кончиками пальцев, а потом нежно, с заботой касаясь щек. Немец заботливо убирает со лба России промокшие волосы, липнущие ко лбу.       — Ты хочешь довести меня до инфаркта, да? — опять выкрикивает немец, то ли чтобы Россия его услышал, то ли просто выражая этим свою необычайно буйную, по-детски громкую радость, будто он только что нашел любимую игрушку, потерявшуюся в саду. — Совсем не бережешь меня!       Россия также громко фыркает, в груди у него зарождается расслабленный, искренний смех. Он кричит в ответ, не нарушая легкую, глупую и абсолютно счастливую — ту самую — атмосферу между ними:       — Прости! Я больше не буду, честно.       Германия что-то бурчит себе под нос, довольный ответом. Глаза его, точь-в-точь как у самого России, светло-голубые, будто маленький родник, затерянный глубоко в лесу, или будто искрящийся в солнечном свете фианит, наполняются задорным теплом и искренней привязанностью; глаза будто по-доброму ухмыляются из-под веера мокрых ресниц. Дождь все еще идет, преисподняя все еще разверзается, заливая улицы водой, смывая с них всю грязь и проблемы, унося их далеко-далеко, снимая с души тяжелый камень, а они стоят посреди какой-то пустой площади абсолютно мокрые, замерзшие, но вокруг них будто светлее становится, словно тучи расступаются, убегают прочь от такой чистой любви, которой полны все их движения и взгляды. У Германии от холода дрожат даже губы, хотя и сам Федерация не лучше, он вообще дрожит всем телом, кажется, даже внутренне трясется; немец беспорядочно, хаотично целует красивое лицо русского, улыбаясь, а Россия только щурится довольно и все-таки громко смеется.       Он чувствует, как камень на его плечах окончательно тает, даря какое-то неожиданное спокойствие. И хотя он все еще не может не возвращаться к той ужасной вещи, что он совершил однажды, пусть вина все еще будет заглядывать ему в окна и ходить призраком за спиной, норовя опять потянуть за ноги на самое дно, Россия уверен, что все становится хорошо, потому что сейчас он не осознает ничего, голова его пуста, и в то же время — понимает абсолютно все, и позволяет дождю и легким холодным поцелуям смыть с него чужую кровь, вину и панический страх.       — Если мы заболеем, я сверну тебе шею, — как бы между прочим замечает Германия и утыкается лбом в изгиб шеи, возвращая Россию в реальность.       — Конечно, мамочка.